Текст книги "Корабли идут на бастионы"

19

Кара-али надеялся, что драка между сицилийцами и турками перерастет в бунт. Но он не исключал и более нерешительных результатов. Сердца правоверных явно одрябли. Целый год совместной с русскими боевой жизни сделал турецких матросов податливыми на уговоры знакомых им русских офицеров. Матросы, вместо того чтоб громить Палермо, вернулись на свои корабли. Кара-али был до глубины сердца взбешен их покорностью. Он не мог простить себе, что, понадеявшись на их гнев, предоставил разожженный им огонь случайным веяниям ветра.

«Гнев глупца похож на масляную светильню, – думал Кара-али. – Только плюнуть – и фитиль погаснет».

Правда, матросы, вернувшись с берега, находились еще в большом возбуждении. Собравшись на баке, они продолжали кричать, жалели своих товарищей, проклинали сицилийцев. Однако было больше шума, чем ярости. Они повторяли слова Метаксы о том, что русские разделяют с ними их скорбь и гнев.

Кара-али думал теперь о том, как подлить свежего масла в угасающую светильню.

Громче всех сыпал проклятиями сутулый крепкий крестьянин-анатолиец Хафиз. Человек этот с самого начала плавания находился в постоянной тревоге о семье и особенно о своем клочке земли. Паша, которому принадлежала земля, не получая платы, мог передать ее другому арендатору. «Некому работать, понимаешь? – говорил он любому слушателю. – Жена больная, сыновья очень малы. Они теперь нищие, понимаешь? Ходят по дорогам и просят».

Хафиз попал в матросы в тот несчастный день, когда привел на базар своего осла для продажи. Он зашел в кофейню, и там схватили его вербовщики. Кара-али знал, что стоит податливого Хафиза зарядить удачным словом, как пушку, и он наделает бед, каких не наделать ни одному чугунному ядру.

Стоя недалеко от Хафиза в толпе матросов, Кара-али кинул в пространство:

– Пророк запрещает мусульманам быть в море больше года. Вся беда оттого, что мы шляемся по водам слишком долго.

Хафиз никогда не слыхал об этом запрете, и слова Кара-али упали перед ним, как молния с неба.

Запрещает сам пророк?.. Он хочет, чтобы люди возвращались к своей земле и к своим семьям! Он знает, что иначе дочери и сыновья правоверных станут бродить по дорогам! Хафиз всегда верил, что пророк желает людям добра.

Он поднял кулак не для того, чтобы кого-нибудь ударить. Ему казалось, что так слова его будут иметь больше силы.

– Га! – закричал он. – Мы сражались! Мы голодали! Мы получали раны! Считай! Считай! Осман! Хватит ли пальцев? Нельзя сосчитать! И все для чужеземных собак! Для греков, для итальянцев, которые прокляты пророком. И теперь они убивают мусульман, когда мы прогнали от них французов.

– За весь поход – ни одного пиастра! – отозвался тот, кого Хафиз называл Османом.

Это был человек высокого роста с розовой кожей и редкими усами. Сквозь узкие щели его век блестели беспощадные холодные глаза. Говорили, что, перед тем как его забрали в матросы, он по ночам отправлял к аллаху запоздалых прохожих, и они всплывали потом со дна Золотого Рога, раздетые догола.

– Нам ни разу не выдали жалованья! – продолжал он, еще больше прищуривая веки. – Ты прав, Хафиз, война должна давать деньги и добычу. Если она ничего не дает, надо сидеть дома.

И он ударил сильной розовой рукой по плечу Хафиза. Но Хафиз оттолкнул его. Никто не должен был мешать ему излить то негодование и обиду, которые скапливались капля за каплей и теперь подступили к горлу.

– Они говорят: Неаполь! – кричал он. – Я не слыхал о таком городе, и я не хочу идти туда.

– Мы тоже не знаем Неаполя и не пойдем туда, – повторил Осман.

И десятки голосов закричали:

– Мы не пойдем в Неаполь. Пусть эскадра идет домой!

– Нас заставят идти, – сказал Кара-али. – Ушак-паша хочет, чтоб мы послезавтра отплыли в Неаполь. Спросите хоть самого Фетих-бея.

Шум человеческих голосов пронесся по баку, как ливень.

– Адмирала Фетих-бея! Сюда к нам адмирала Фетах-бея!

И вся толпа матросов с криком и топотом устремилась к дверям адмиральской каюты. Ни один офицер не встретился им на дороге, словно их не было на корабле, но Хафиз, возбуждение которого дошло до высшей точки, не приметил в этом ничего необычайного. Он настолько забылся, что забарабанил в дверь адмиральской каюты кулаком.

Дверь сразу подалась, и перед матросами появилась обрюзгшая широкая фигура Фетих-бея. В зубах у него была длинная трубка, из которой поднимались седые пряные колечки. Он вовсе не казался удивленным и с важностью исподлобья поглядел на матросов.

– Чего вы хотите? – спросил он и вынул чубук изо рта.

– Мы хотим назад! Домой! Сам пророк не велит! – неистово закричал Хафиз, поднимая кулаки и вновь прижимая их к груди. – Мы не пойдем в Неаполь, понимаешь?

За ним загремела вся палуба. Огромные тени закачались в слабом свете коптившего фонаря.

– Возвращайся! Мы не хотим сражаться за тех, кто избивает нас на улицах! Назад! В Стамбул!

Фетих-бей снова затянулся дымом. В темноте никто не заметил, как дрожали его веки и крепко стискивали трубку толстые пальцы. Все-таки, даже когда обладаешь дальновидностью и спокойным характером, трудно не испытывать страха перед разъяренной толпой.

– Зачем так шуметь? – сказал он. – Я сам не хочу плыть в Неаполь. И я сам, как все правоверные, почитаю пророка.

Хафиз нерешительно опустил руки.

– Если знаешь, зачем идешь? – спросил он изумленно.

– Если знаешь, зачем не платишь жалованья? – прозвучал жесткий, холодный голос Османа.

Фетих-бей щурился на коптивший фонарь.

– Деньги пришли, завтра вы получите половину, – сказал он протяжно. – А идти или нет в Неаполь, решаю не я. Я передам ваше требование адмиралу Кадыр-бею и Ушак-паше. Кровь османов слишком дорога, чтоб проливать ее за чужеземных собак.

Он одобрительно посмотрел на Кара-али, тихо повернулся большим грузным телом и закрыл за собой дверь каюты.

В эту ночь никто не мешал матросам корабля патрон-бея делать все, что они хотели. Не слишком доверяя обещаниям адмирала, они расположились лагерем на шканцах и близ его каюты. Они не хотели спать. Неожиданная свобода пьянила, как вино. Перебивая друг друга, матросы строили планы, и чем невероятнее был план, тем легче ему верили.

Хафиз предлагал, не заботясь ни о ком, в том числе и командах других кораблей, поднять поутру паруса и плыть в Стамбул.

– А ты найдешь Стамбул? – спросил Осман. – Ты знаешь, где он?

– Он там, где восходит солнце. Кара-али посоветовал послать надежных людей на другие корабли.

– Ты умный человек, – сказал он Хафизу – Ты громче всех говоришь правду. Другие тоже захотят в Стамбул.

– Если мы пошлем людей, об этом узнают и адмирал Кадыр-бей и сам Ушак-паша, – возразил Осман.

Хафиз легкомысленно отвечал:

– Пусть узнает. Мы не боимся никого.

С тех пор как начальство само испугалось его, Хафиза, он почувствовал себя сильным.

– А вот узнаешь, когда Ушак-паша заговорит с тобою.

Но Хафиза уже нельзя было унять ничем. Предполагаемые препятствия приводили его в бешенство.

– Тогда мы уйдем одни. Если офицеры не захотят, мы выбросим их за борт! – кричал он. – Мы не трусы, мы не испугаемся! Мы возьмем Фетих-бея за его жирный кадык.

И всем очень понравилось, что Фетих-бея на самом деле можно было взять за его жирное горло.

На рассвете корабль стал похож на осажденную крепость. Матросы разобрали ружья и набили патронами свои широкие пояса.

Хафиз ходил, как ощеренная птица, и, встряхивая в горсти свинцовые пули, кричал у дверей Фетих-бея:

– Вот что будет с теми, кто поведет нас в Неаполь.

При этом он щелкал курком и стучал прикладом. Хафизу казалось, что настал один из тех всемогущих дней, которые аллах посылает людям, чтобы исполнились все их желания.

Кое-кто уже отправился в трюм растаскивать запасы. Двое охотников вызвались оповестить о происшедшем соседний корабль и ушли на капитанской шлюпке.

Когда солнце подняло над морем свой золотой горб, команда с ружьями в руках была уже вся на палубе.

Решили снова вызвать из каюты Фетих-бея, и пусть он прикажет ставить паруса и поднимать якоря.

Снасти, как красная паутина, светились в зареве восхода. Влажный шкафут казался выкрашенным суриком.

– Если не послушают наших слов, пусть заговорят наши ружья! – кричал Хафиз, и лицо его горело, как горел над морем восход.

Никто не знал, как это случилось, что среди шума на палубе кто-то услышал плеск, знакомый плеск шлюпки, идущей на веслах. Матросы кинулись к борту. Темный силуэт, по бокам которого то и дело вспыхивали пучки алых искр, быстро приближался к кораблю.

Кто-то окликнул шлюпку. С нее не ответили. Молчание это было неприятным и странным. Нельзя было понять, что оно в себе таило. А между тем шлюпка уверенно шла к тому месту, где был спущен адмиральский трап.

Весла разом застыли в воздухе, и шлюпка, чуть покачиваясь, коснулась трапа. На корме ее поднялась и стала во весь рост темная сухощавая фигура.

Кара-али почувствовал, как по телу его пробежал огонь и сердце остановилось.

Трап уже скрипел. По ступеням его поднимался Ушак-паша.

В планах Кара-али было рассчитано многое, но он никак не ожидал, чтобы Ушак-паша один, без вооруженной охраны, явился на взбунтовавшийся турецкий корабль.

Наваливаясь друг на друга, хватаясь за ванты, матросы смотрели на адмирала с жадной, тяжелой тревогой. Раз, другой звякнули ружья, и на палубу опустилась нестерпимая душная тишина.

Было слышно, как поскрипывают черные короткие сапоги адмирала. Еще один шаг – и он остановился перед тесной толпой матросов. Сотни лиц одинаково напряженно глядели на него.

Кара-али затаил дыхание. Ему казалось, что человек этот идет по острию ножа. Откуда могло быть у него это спокойствие, если б аллах не даровал ему бессмертие и вечную удачу. И Кара-али вдруг почувствовал, как в жилы его, против воли, вливаются страх и холод.

Ушак-паша сунул под мышку трость, которую держал в руке. Он вынул из-за обшлага мундира платок и вытер соленые блестящие капли воды, брызнувшей из-под весла на его рукав. Жест был таким простым и спокойным, что все, кто стоял на палубе, поняли, что человек этот не только ничего не боится, но даже и не думает о том, что тут можно чего-нибудь бояться. Толстый Фетих-бей стоял позади него на почтительном удалении, и теперь на его одутловатом лице Хафиз мог бы распознать настоящий, неподдельный трепет и еще большее изумление.

Ушак-паша коснулся тростью плеча Хафиза, который мешал ему идти дальше. Анатолиец отступил назад, и ружье его тяжело стукнулось прикладом о палубу.

Кара-али глядел на отступившего Хафиза горящими ненавидящими глазами. Он понял, что это ничтожное мгновение решило все. Власть имени и славы непонятного русского адмирала сопутствовала ему всюду. Страх и привычка к повиновению всех этих только что кричавших и безумствовавших людей довершали остальное.

Ушак-паша прошел среди расступившихся матросов. За ним, как тень, следовал всегда его сопровождавший русский офицер. Адмирал поднялся на шканцы и обернулся лицом к огромной толпе, наполнившей всю палубу.

Он был не суров, не грозен, а такой, как всегда, каким привыкли люди видеть его в обычные дни на кораблях и на батареях.

– Скажите им, Метакса, что русский флот стыдится смотреть на позор турецких служителей.

И после того как Метакса громко перевел эти слова, глаза турецких матросов невольно повернулись в сторону открытого моря. Корабли русской эскадры полукругом стояли на рейде, и открытые их порты молчаливо чернели среди блистающих на солнце волн.

– Пусть сейчас же выдадут зачинщиков, – сказал Ушаков.

Метакса выкрикнул это приказание как команду. И почти тотчас же из толпы послышался жесткий торопящийся голос Османа:

– Это Хафиз из Анатолии! Там они все сумасшедшие!

Несколько голосов повторили за ним:

– Это Хафиз! Хафиз из Анатолии!

Осман и еще двое матросов уже вырвали у Хафиза ружье и тащили его на шканцы. Анатолиец, бледный, как покойник, пытался вырвать у них свои скрученные назад руки.

Его толкнули прямо к русскому адмиралу. Он остановился перед ним, весь дрожа и пошатываясь, как пьяный. Губы его, видимо, пытались что-то выговорить, но изо рта вырывалось только свистящее дыхание.

Кара-али никак не мог понять, почему люди меняются с такой быстротой. Еще час назад все эти матросы кричали, метались по палубе и стучали ружьями. Теперь они молчаливой толпой застыли перед этим сухощавым некрупным человеком, и было видно, что они сами не понимали, как это произошло.

Боцман и профос уже взяли за плечи Хафиза. Но он вырвался из рук державших его людей и кинулся к адмиралу.

– Дома ждут, – бормотал он торопливо. – Паша участок отнял, понимаешь? Жена есть, сын есть, дочь есть…

И вдруг лицо его искривилось. Широко открытые глаза намокли, и на усы, похожие на щетину, скатились крупные капли.

Плача и всхлипывая, он вытер лицо длинными рукавами грязной рубахи.

– Понимаешь? Понимаешь? Ну что, если ты хочешь в Неаполь. Ну что ж!.. Я тоже, понимаешь?

Не было возможности переводить это бормотание, и Метакса сказал:

– Он просит пощады, Федор Федорович! Говорит, что семья есть…

И Ушак-паша, посмотрев на лежавшего на палубе Хафиза, махнул рукой.

– Ну ладно! Скажите им, Егор Павлович, что ради совместного нашего плавания я прощаю на этот раз даже зачинщиков.

Метакса в недоумении смотрел на адмирала.

– Но не окажет ли это милосердие нежелательного действия? – помолчав, сказал он.

Адмирал странно поморщился.

– Исполняйте приказание, Метакса! Я думал, вы понимаете, что дело тут вовсе не в этом одураченном парне. Зачинщиков надо искать повыше.

Матросы облегченно и радостно шумели. Они теснились к шканцам и кричали:

– Ушак-паша! Ушак-паша! Мы пойдем в Неаполь!

Русский адмирал оставался серьезным, но серые глаза его чуть улыбнулись какой-то далекой и непонятной усмешкой. Ни Хафиз, ни Осман, ни сам Фетих-бей – никто не заметил, что он ничего не сказал о Неаполе.

Он спустился со шканцев и снова шел среди матросской толпы, опустив свою трость, так как никто уже не мешал ему.

Кара-али стоял недалеко от трапа, позади двух вытянувших свои шеи матросов. Адмирал шел прямо на него.

Все было кончено. И в груди Кара-али кипели злоба, тоска и отчаяние. Человек, из-за которого он таскался с корабля на корабль и навсегда утратил свое счастье, этот человек не в первый раз проходил мимо него, вовсе его не замечая.

А что, если Кара-али, как подобает храброму, внесет сейчас в события свою поправку? Что, если он воткнет в эту обтянутую мундиром грудь свой кривой дамасский кинжал?

Возможно, что его за это повесят! А возможно, что воодушевленные его примером, все эти Хафизы и Османы снова забеснуются на палубе, требуя немедленного отплытия в Стамбул.

Трепет пробежал по телу Кара-али. Рука его нащупала рукоятку кинжала. Одним движением он мог рассчитаться со своим врагом, и никакие силы не могли спасти этого надменного человека от его судьбы.

Адмирал был уже в трех шагах от трапа. Холодные серые глаза его заглянули мимоходом в черные глаза Кара-али.

И Кара-али почувствовал, как задрожали у него колени. Вдруг с необычайной отчетливостью увидел он свое качавшееся на ноке[35]35
  Конец реи.


[Закрыть] тело. Он взглянул на русские корабли, молчаливо черневшие на сверкающей глади моря. Месть была сладка, но жизнь была еще слаще, еще драгоценней. Руки его в последний раз стиснули рукоятку кинжала, и Кара-али бросился вперед. Он выскочил из-за спин стоящих перед ним матросов и ловко, как это он превосходно умел делать, откинул перед русским адмиралом конец троса, преграждавший выход к трапу.

Несмотря на то что на турецкой эскадре было водворено полное спокойствие, адмирал понимал, что оно ненадежно. Главными зачинщиками бунта были, конечно, не матросы, иначе было совсем непонятно бездействие свирепого турецкого начальства. Очевидно, турецкое командование действовало в этом вопросе в согласии с английским посольством.

Дальнейшее совместное плавание русской и турецкой эскадры стало в таких условиях невозможным. А потому адмирал Ушаков любезно распростился с Кадыр-беем, как они оба знали, навсегда.

Первого сентября турецкая эскадра снялась с якоря и взяла курс на Дарданеллы. А эскадра адмирала Ушакова через два дня направилась к Неаполю.

20

Генерал Гарнье командовал французскими войсками, охранявшими Рим. Северная Италия была уже освобождена Суворовым, южная – Ушаковым. Неаполитанский корпус генерала Буркгарда угрожал Риму с левого берега Тибра, австрийский корпус под командованием фельдмаршала Фрелиха двигался к Риму от Тосканы.

Гарнье перехитрил и неаполитанцев и австрийцев. Чтобы предупредить удар с двух сторон, он решил напасть сам на того из противников, кто окажется ближе и слабее. Корпус Буркгарда был слабее, и Гарнье стремительно напал на него. Сражение длилось целый день; к вечеру Буркгард бежал. Тогда, не теряя времени, Гарнье повернул в другую сторону и вскоре разбил наголову корпус фельдмаршала Фрелиха. Победа была окрыляющей, но французы не успели насладиться ею: пришло известие из Неаполя.

Гарнье тотчас же вызвал полковника Обера.

– Вам известно, – спросил он, – что адмирал Ушаков высадил в Неаполе отряд в восемьсот человек и что отряд этот направляется к Риму?

– Нет, генерал, – с тревогой ответил Обер.

– А вы знаете, что такое русская пехота?

– Очень хорошо, – признался Обер. – Превосходно знаю, потому что она уже отняла у Франции почти всю Италию.

Поглаживая усы, Гарнье сказал:

– Дела вообще печальны: все победы генерала Бонапарта уничтожены ударами русских. Вот мощный враг, все другие ничто. Если пехота адмирала Ушакова подойдет к Риму, мы не удержим ни города, ни крепости Святого ангела.

– По всей вероятности, будет так, – вздохнув, подтвердил Обер.

Это был худощавый человек с крепкой шеей и шишкой над глазом, похожей на ягоду крыжовника. Его исполнительность доходила до героизма.

– У нас нет выхода, – продолжал Гарнье. – На севере Суворов, на юге Ушаков. Рано или поздно придется сложить оружие.

Полковник выпрямился.

– Мы умрем, как умирают солдаты, господин генерал.

Гарнье пристукнул сапогом со шпорой. Шпора мелодично прозвенела.

– Жизнь иногда не мудра, но смерть мне представляется всегда глупой. Я решил пойти на капитуляцию.

– Вы, генерал? – воскликнул Обер. – Вы, столь верный сын Франции!

Обняв полковника, Гарнье улыбнулся:

– Я хочу сохранить наших солдат, все наше оружие, все наше имущество. Даже более того, Обер, мы будем иметь возможность снова сражаться.

Полковник Обер не понял, и Гарнье пояснил:

– У Чивита-Векки стоит корабль коммодора Трубриджа. Стоит он там для того, чтобы принять участие в победе союзников, если таковая последует. Я предложу Трубриджу славу победы, которой он не одержал. Буркгард и Фрелих разбиты, а потому, пока не подошел русский отряд, условия буду диктовать я.

Обер просиял, как солнце после дождя.

– Я всегда верил в ваш гений, господин генерал! Но что, если Трубридж затянет переговоры?.

– Ни в ком случае, мой милый Обер! Трубридж хочет, чтобы слава победы принадлежала Англии.

В тот же день французы условились о встрече с коммодором Трубриджем.

Встреча произошла в маленькой усадьбе, принадлежавшей одному знатному римлянину, не раз оказывавшему услугу французским оккупантам.

Гарнье и Трубридж сели за маленький столик для игры в шахматы. Белые пальцы генерала небрежно, как по клавишам, перебегали по желтым и черным квадратам.

– Я считаю дальнейшее кровопролитие излишним, – начал Гарнье.

– О да! Тем более, что оно бесполезно, – подхватил Трубридж.

Он крепко держал на коленях свою шляпу. Сильные короткие ноги его с выпуклыми икрами твердо упирались в пол.

Пальцы генерала Гарнье остановились на черном квадрате.

Трубридж, вероятно, приготовлялся торговаться, а потому намекал на дурные для Гарнье обстоятельства.

Генерал задумчиво повел бархатными черными глазами.

– Как знать, сударь, что полезно и что нет! – воскликнул он. – Такие союзники, как неаполитанцы и австрийцы, тоже не приносят вам пользы. Для меня же они весьма хороши, ибо теряют голову при одном виде французских солдат. Другое дело – русские. Они враги Франции, но я отдаю должное даже врагу. Их солдаты бесподобны. Я боюсь, что слава освобождения Италии будет принадлежать им. Может быть, вы предпочтете, чтобы я капитулировал перед русскими?

На этот раз Трубридж не ответил: «О да!»

– Ваши условия, господин генерал? – без обиняков спросил он.

– Мой дорогой коммодор, – протянул Гарнье. – Просвещенные люди всегда понимают друг друга. Просвещение объединяет мир, презирая все условности. Недоразумения между просвещенными людьми имеют временный характер.

Вынув из-за борта мундира бумагу, он протянул ее Трубриджу.

Опасаясь якобинского коварства, коммодор дважды перечитал каждый параграф. Французы сдавали Рим и крепость Святого ангела при условии свободного выхода из города с оружием в руках и со всем имуществом. Пунктом, наиболее желательным для отправки из Италии, генерал Гарнье назвал Геную.

Трубридж всегда уважал принцип частной собственности, а потому ничего не имел против вывоза имущества. Правда, французы могли вывезти и то, что они, выражаясь деликатно, «изъяли» у населения. Но война есть война!.. Собственность, конечно, священна, однако, по мнению Трубриджа, было невозможно установить сейчас, что принадлежало французам и что было захвачено ими у населения. Пункт об отправке французских войск за счет союзников свидетельствовал об уме генерала Гарнье.

«Он совсем не похож на фанатика, – подумал Трубридж. – Вполне разумный человек».

И, поглаживая свою шляпу, лежавшую на коленях, коммодор подтвердил, что деловые люди всегда могут понять друг друга.