Текст книги "Корабли идут на бастионы"

Она взяла руку адмирала и, прикасаясь к ней губами, спрашивала:

– Не будешь? Не будешь? Не будешь?

– Ну кто может на тебя долго сердиться, – сказал Ушаков. – Да ведь и не первый раз ты обрушиваешь на меня такой шквал. Вспомни!

– Ничего не надо вспоминать, – отвечала Лиза уже несколько капризно, растягивая слова. – Я и так знаю, что я дурная. Мне сегодня принесли туфли, а они жмут. У меня все были виноваты: Яков Николаевич, и девушки, и даже Петр Андреевич. Я и с ним сегодня поссорилась.

Лиза путалась в бахроме шали, которая цеплялась то за пояс, то за серьги в ее ушах. Встряхивая головой, чтоб отцепить липнувшие шелковинки, она улыбалась.

– Ты не провожай меня, не надо, – сказала она Ушакову, как будто отговаривая его от какого-то далекого и сложного пути. Потом быстро пошла по улице среди темных пирамидальных тополей, над которыми мерцал большой туманный круг.

– Слушай! – вдруг зазвенел чей-то далекий, едва слышный голос где-то у моря. «Слу-шай!» – протяжно отозвался другой, уже ясней и ближе. «Слушай! Слушай! Слушай!» – все ближе и ближе вспыхивали отчетливые странные среди тишины голоса. Казалось, они принадлежали не людям, а этой густой темноте и бесконечным звездам в ее глубине. Как будто каждая звезда кричала другим: «Слушай же меня! Слушай!» – и замолкала, не получая ответа, такая же скорбная в своем неизмеримом одиночестве, как и малая человеческая душа.

Лиза вздохнула, едва переводя дыхание, и быстрее пошла к дому. По этой перекличке часовых она когда-то определяла, сколько времени до полуночи или до рассвета.

Непенин не слыхал голосов часовых, он излагал адмиралу свои мысли о том, как в далеком будущем долг и влечение станут едины.

Упираясь локтем в колено и положив на руку подбородок, Ушаков чертил на песке тростью никому непонятные знаки.

– Прости меня, я тебя не слушаю, – произнес он наконец. – Скажи мне, ее горе – моя вина?

И трость в его руке остановилась.

– Нет, – ответил Непенин, спокойно прерывая свои рассуждения. – В том мире, в котором мы живем, нет и не может быть счастья. Пусть она поймет это, если сумеет, и не требует от жизни того, чего та не в силах ей дать. Я не люблю капитана Саблина, но не думаю, чтоб кто-нибудь другой сделал Лизу счастливее.

24

Суд разбирал дело парусника Трофима Еремеева.

Месяц назад из мастерской, где шили и чинили матросскую и солдатскую амуницию, пропала штука казенного сукна. Как показали ластовой офицер, поручик Нифонтов, и один из мастеровых, в сумерках под окном мастерской видели парусника и с ним клейменого бродягу и будто Еремеев передал бродяге деньги и небольшой узелок.

На вопрос члена следственной комиссии капитан-лейтенанта Балашова, каким образом в сумерках они разглядели деньги, мастеровой ответил, что явственно слышал звон монет, а ластовой офицер добавил, что видел, как одна монета упала. Когда парусник и клейменый ушли, офицер нашел ее на том месте, где они стояли. То, что парусник встретился вечером с неизвестным клейменым бродягой, подтвердил, правда очень неохотно, и Павел Очкин. Он видел только, что они куда-то вместе пошли, а больше ничего не знал. Ночью же окно мастерской было взломано и штука казенного сукна исчезла. Исчез и клейменый.

Поручик Нифонтов рассказывал, как он отправился донести о краже начальству. Дорогой встретил он парусника и двух матросов. Поручик не удержался и в негодовании сказал Еремееву:

– Вот пропала штука сукна. Ты либо сам вор, либо пособник.

На что Трофим, видимо бывший уже во хмелю, дерзко заявил:

– Справедливо твое слово: кто одну штуку стянул, тот вор, а кто двадцать штук – тот праведник. Праведные это хорошо знают, и ты лучше всех.

Помимо обвинения в воровстве, возникло еще дело об оскорблении офицера. Парусник был взят под караул, и военно-судная комиссия в составе капитана Сарандинаки и капитан-лейтенанта Балашова приступила к дознанию.

Оба члена комиссии держались совершенно различных мнений насчет цели судопроизводства. Поэтому они почти по каждому вопросу никак не могли сговориться. Балашов считал, что главное – это установить истину и, найдя ее, действовать просвещенно и по совести. Капитан Сарандинаки, наоборот, полагал, что устав надо почитать превыше всякого чувства.

За несколько дней до суда Ушаков ознакомился с материалами предварительного дознания. В делах судебных он имел свою методу, и Балашов представил ему одни только факты, не высказывая о них никакого мнения. Адмирал считал, что чужие мнения только затемняют смысл фактов, и очень гневался, когда, опережая время, люди пытались подсовывать ему свои выводы.

Не надеясь на чужое беспристрастие, адмирал был совершенно уверен в своем. Прочитав показания подсудимого и свидетелей, адмирал отодвинул бумаги.

Как раз в эту минуту к нему вошел капитан Елчанинов.

– Прошу простить, ваше превосходительство, что являюсь незваным, – сказал он и улыбнулся обычной напряженной улыбкой, чуть приоткрыв зубы.

– Очень рад, Матвей Максимович, – сказал адмирал, даже не пытаясь вызвать на своем лице хоть какое-нибудь подобие удовольствия.

Елчанинов никогда не приступал к делу прямо.

Сделав предварительно несколько ехидных замечаний по поводу изобретенной Доможировым жидкости для борьбы с древоточцами, он неожиданно сказал:

– Да, ваше превосходительство, едят. Черви едят обшивку. Вот люди стараются, чтоб не ели, а они едят. Такова судьба всех страстей. Мы боремся с ними, но они же снедают наш дух.

– Да, это действительно случается, – сказал адмирал, не понимая, какое отношение имеет дух к корабельной обшивке.

Елчанинов продолжал философствовать. Он разделил людей на три категории. Высшей моралью обладало просвещенное дворянство, моралью среднего качества – купцы и мещане, – а самой низшей – мужики, солдаты, матросы.

– На примере Франции мы видим, сколь пагубно, если страсти низшего сословия разрывают сдерживающие их узы, – заключил он.

– А по какому случаю, батюшка, залетели вы столь далеко? – насмешливо спросил адмирал.

– А вот по этому самому случаю, ваше превосходительство, – ответил Елчанинов и протянул руку к секретеру, на котором стояла деревянная статуэтка франта.

Адмирал с недоумением взглянул на посетителя.

– Я полагаю своим долгом дворянина и офицера доложить вам, ваше превосходительство, что тот, кто сделал эту куклу, и совершил преступление. Образ сей родился в душе темной и преступной.

– Так ведь вы уже докладывали об этом и даже письменно.

– Хочу и устно присовокупить…

– Что именно?

– По наблюдениям моим, человек этот не только пьет, произносит дерзостные слова, но возбуждает команду к неповиновению.

– Когда и где же это было, сударь? И почему вы ранее мне о том не доложили?

– Не желал тревожить ваше превосходительство.

Капитан рассказал о том, как парусник Трофим Еремеев не захотел чинить паруса и должен был за это получить некоторое количество линьков. Но он успел так настроить людей, что канонир Иван Антонов отказался выполнить возложенную на него обязанность профоса.

– Я думал пресечь в зародыше всякое своевольство, ваше превосходительство. Семена, посеянные Емелькой Пугачевым…

– О сих семенах прошу доносить мне незамедлительно, – сказал адмирал, с трудом удерживаясь, чтоб не бросить в своего собеседника лежавшую на столе книгу. – Кто позволил вам скрывать от меня подобные происшествия? Придется взять ваш корабль под особое наблюдение, ибо вижу, что рачение ваше недостаточно. О каждом самомалейшем случае извольте доносить мне письменно и притом совершенно секретно. Можете идти.

И адмирал махнул перед посетителем рукой.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – сказал Елчанинов, никак не ожидавший такого оборота дела. Выходило, что вместо того чтоб изыскивать крамолу, он пытался ее скрыть. Это так потрясло капитана, что, уходя, он забыл свою шляпу.

Если б он вернулся за ней, то увидел бы, что на лице адмирала, за минуту перед тем гневном и свирепом, блуждала почти веселая усмешка.

«Ну, дорогой, задаст тебе пару твой же Емелька, – думал адмирал. – Впредь десять раз подумаешь, прежде чем его подсунешь. Я ведь вижу, что ты только из-за него сюда и пришел. Видно, с парусником у тебя какие-то счеты. А какие? Ежели ты прямо о том не говоришь, то, значит, счет сей не в твою пользу. И ежели ты о Емелькиных семенах вовремя не донес, значит, их тогда за семена не почитал».

Адмирал был не склонен преувеличивать опасность, которая угрожала государству Российскому двадцать лет назад. Он хорошо помнил парусника по службе на «Святом Павле». Знал его за храброго и исполнительного человека и даже не раз отличал. Конечно, человек мог измениться, начать пьянствовать и дерзить, но Емелька Пугачев тут, надо полагать, совсем ни при чем.

Если капитан Елчанинов пытался столь откровенно перетянуть на свою сторону весы правосудия, то поручик Нифонтов рассчитывал сделать то же самое, но путями окольными. В своих показаниях он ссылался на устав и даже упомянул о той статье, где за простое общение с клейменым полагалась ссылка на галеры. Статья эта давно устарела и была лишь данью прежним жестоким обычаям. Устав давно следовало пересмотреть, и во время прощальной аудиенции у генерал-адмирала был об этом разговор. Ушаков тогда прямо сказал, что необходим устав, соответствующий времени и смягчению нравов.

Да, но пока напишут новый устав, паруснику грозит ссылка на галеры.

Адмирал очень стойко и даже нетерпеливо отводил все внушения извне, были они в пользу или против него. Но целый рой собственных соображений теснился в голове Ушакова, и он не замечал того, что каждое из них тянет за собой истину, как вол нагруженную арбу.

Ушаков хотел знать отношение команд к предстоящему суду. Командиры кораблей сообщили ему, что матросы только и говорили, что о деле парусника Еремеева. Они явно ему сочувствовали и не верили, что он мог быть вором. Суд вызвал в их среде большую тревогу. Адмирал за долгие годы своей службы во флоте знал, что за дурного человека и вора команда так тревожиться не будет. Приговор суда должен был решить не только то, виноват парусник или нет, но и то, есть ли на свете правда для простого человека. А русский человек на правду чуток, как никто. Решался тут и еще один вопрос, который Ушаков считал очень важным: станут ли те узы, что связывают его с подчиненными, еще крепче или ослабнут? Крепость их была необходима в повседневной работе и в будущих боях с врагом.

С другой стороны, нельзя оставить безнаказанными дерзость и проступки нижних чинов, угрожающие дисциплине. Оскорбление офицера требует сурового возмездия, каков бы ни был офицер.

«Задача поистине Соломонова», – подумал Ушаков и открыл Морской устав, чтоб просмотреть нужные параграфы.

Как всегда, перед заседанием военно-судной комиссии Ушаков утром никого не принимал и ни с кем не разговаривал, чтоб ни малейшая забота не затемняла ясности его разума. Таков был раз навсегда установленный им обычай. И все в доме, вполне разделяя его настроение, старались не произносить лишних слов и ходить как можно тише.

А потому адмиралу было очень неприятно, когда на улице, недалеко от магазейна, где должно было происходить заседание суда, его нагнал запыхавшийся Непенин.

Непенин уезжал лечиться в Козлов[7]7
  Старинное название Евпатории.


[Закрыть] и вернулся только накануне вечером. Утром он узнал о суде над Еремеевым и тотчас побежал к адмиралу. Он забыл снять очки, и они поблескивали у него на лбу подобно второй паре глаз, отражавших голубизну неба.

– Человек этот неповинен, ты знаешь, надеюсь, – заговорил он поспешно.

– Я ничего пока еще не знаю, – жестко сказал Ушаков, явно искажая истину.

– Этого нельзя не знать. Вся его вина в том, что он родился рабом. А для рабов нет правды.

– Может быть. Не я сотворил этот мир. А потому я не могу менять его законов.

– Даже если они порочны?

– Даже в этом случае. Прости меня, мой друг. Мне надо идти. – И адмирал, слегка дотронувшись до локтя Непенина, прошел в дверь длинного мрачного здания, где его поджидала военно-судная комиссия.

25

Непенин громко высморкался в огромный, похожий на наволочку платок. Затем он вошел в одну из находившихся против магазейна лавок.

Хозяин провел его за ларек, в полутемную каморку, где лежали книги.

Но, вместо того чтоб заняться ими, Непенин сел на табурет и уперся локтями в колени.

Он думал о том, как медленно, каким воробьиным шагом шествует по лицу земли разум. И как он еще бессилен среди всеобщего мрака. Вот он сам, Петр Непенин, написал книгу, а много ли душ раскроет она для истины? Чем поможет она миллионам безграмотных, закрепощенных людей, чем поможет она паруснику?..

– Прежде всего надо сокрушить деспотичество. Сию гидру, угнетающую народ российский, – почти вслух бормотал Непенин.

Просидел он в каморке очень долго, так и не прикоснувшись к книгам. Он то и дело поглядывал в маленькое запыленное оконце. Ему хотелось выйти в тот момент, когда парусник покажется в дверях магазейна после вынесения приговора. Как бы это ни выглядело странным и вызывающим, но он выразит паруснику свое сочувствие. Да, сочувствие!..

Однако ему не удалось этого сделать. Когда показалась за оконцем кудлатая голова Трофима Еремеева, Непенин, торопясь выбраться из каморки, задел высокую стопку книг, которая с шумом обрушилась ему под ноги. Пока он выбирался из груды томов, парусник уже прошел мимо. Глядя ему вслед, ахтиарский отшельник заметил только, что Трофим и охранявший его солдат говорили очень оживленно, а солдат даже взмахивал фузеей.

В окне магазейна показались пудреные букли адмирала. Ушаков сделал Непенину какой-то знак головой, но тот его не понял и подошел ближе.

– Подожди меня, Петр Андреич, – сказал Ушаков. – Я сейчас иду домой. Пообедаем вместе.

Ни в лице его, ни в голосе не было и тени той торжественной жесткости, с которой он так решительно отвел заступничество Непенина за парусника.

Дорогой Ушаков был очень разговорчив, но его замечания касались предметов хоть и высоких, но в этот момент весьма мало интересовавших Непенина. Он говорил о том, что люди уже завоевали воды и им остается только завоевать воздух.

Только за обедом он отложил в сторону нож и вилку и прямо поглядел на Непенина.

– Сегодня я превзошел царя Соломона, – сказал он шутливо.

Непенин вопросительно поднял брови.

– Я начал с того, что всего проще, – продолжал Ушаков. – Парусника обвиняли в оскорблении офицера, в краже и сношении с клейменым. По уставу за сношение с клеймеными полагается лишение чина и ссылка на галеры.

– Измышление диких нравов, – сказал Непенин.

– Да, диких нравов, – подтвердил адмирал. – Я мог бы не считаться с оной статьей, но это значит презреть устав. Я поступил разумнее. Статья имеет следующее толкование: сношения с клейменым воспрещаются, «выключая то, ежели кто для его скудости дать что похочет». А парусник дал клейменому старую рубаху и два алтына денег. Следовательно, этот пункт обвинения мог быть благополучно отвергнут.

Непенин тыкал вилкой в маслину, которая выпрыгнула с его тарелки и скользила по скатерти.

– Теперь касательно кражи, – неторопливо продолжал Ушаков. – У парусника ничего не обнаружено. Клейменый скрылся. Следует предположить, что бродяга действовал один.

Ушаков улыбнулся Непенину одними глазами.

– По тайному моему предположению, сукно крадет сам поручик Нифонтов. Но суди меня как хочешь, а я никому не высказал своей догадки: ведь улик нет. Честь офицера должна остаться неприкосновенной. Еремеев сказал поручику дерзость, и эта дерзость должна быть наказана. Посему мы решили прекратить дело о краже как недоказанное. Еремеева за оскорбление поручика мы постановили наказать двадцатью пятью ударами и перевести на другое судно.

– Значит, удары все-таки остаются? – спросил Непенин. – Ведь Трофим сказал только то, что ты сам думаешь, то есть, что поручик – вор.

– Мой друг, удары остаются, ибо того требует устав, который я могу толковать, но не могу отменить вовсе. Парусник же не может быть обличителем офицера. Но подойдет церковный праздник или тезоименитство государыни, тогда и удары можно будет отменить. Это уж, как Бог даст. Я сделал все что мог, и, как ни странно, Еремеев поймет меня более, чем ты.

– Может статься, – буркнул Непенин.

– А я переведу его на корабль к Сенявину. Я Сенявина не люблю, но это человек честный и попусту, из-за деревянных петиметров вязаться к подчиненному не будет. И Емельку Пугачева для интересов своих не приплетет.

Адмирал взял нож, вилку и придвинул к себе жареное мясо, как человек, сделавший хорошо свое дело, потому имеющий право пообедать и отдохнуть.

– Самое великое я приберег к концу, – опять шутливо сказал он. – Я хочу наградить поручика Нифонтова за его рачение. Я его повышаю в должности и о том сегодня же напишу приказ. Отныне ему будет вверено наблюдение за бомбовыми погребами. Прекрасная должность, к тому же весьма полезная для нравственности: вряд ли найдется такой бродяга, который сворует каменное или чугунное ядро. Разве только захочет привязать его к ноге, чтоб утопиться в море.

Непенин зашевелил бровями и засмеялся. До него, видимо, только сейчас дошел замысел адмирала.

– Сия награда для поручика будет хуже ссылки на галеры, ибо там, где нет случайностей, нет и доходов, – задумчиво сказал он. – Я никогда бы не сумел превратить награду в наказание и спасти человека, где, казалось, не было спасения.

– Если б ты любил флот, как люблю его я, то и ты бы решил эту задачу… может быть, даже лучше, – сказал адмирал. – Не об одном человеке шла тут речь. Надо, чтоб у меня на кораблях люди имели единый дух и единую крепость. Нас ждет впереди не одна битва…

26

Через несколько дней Ушаков отправился за город на большой пустырь, окруженный забором, где обычно происходило обучение артиллеристов.

День был сухой и холодный. В воздухе носилась белая мелкая пыль, которая тотчас набралась в рот.

Над пустырем пыль была еще гуще, но адмирал не слышал знакомого треска выстрелов и визга качелей.

Когда он вошел в ворота, артиллеристы надевали шинели, собираясь уходить.

Серебристое марево замутило солнечный диск. Щит для стрельбы стоял как в дыму. Грубые, серые от непогоды качели, длиной в четыре сажени и шириной в две доски, висели параллельно со щитом на высоких подставках. От середины и концов качелей до середины щита были вбиты в землю ряды кольев. Мушкетоны здесь заменяли орудия, качели – палубу корабля во время качки.

– Здорово, ребята!

– Здравия желаем, ваше превосходительство! – дружно прокричали артиллеристы.

Галка, севшая было на беседку качелей, захлопала крыльями и взвилась в небо.

– Обедать идете? Ступайте, ступайте! – сказал Ушаков.

– Вы желали посмотреть ученье, ваше превосходительство? – спросил капрал Павел Очкин.

Ушаков чтил расписание солдатского и матросского дня наравне с молитвой. Ни при каких условиях, кроме боевых, он не лишил бы служителей положенного отдыха, тем более не отложил обеда.

– Ничего, ребята. Другой раз, – сказал он. – Я сам виноват: забыл, что у вас обед.

– Успеется, ваше превосходительство. Брюхом не на базаре торговать.

И все разом начали стаскивать с себя шинели. Прежде чем адмирал смог остановить их, артиллеристы уже бежали к качелям.

– Все сделаем! – бормотал на бегу капрал. – И чтобы нынче ни одного промаха, ребята. Страм перед таким человеком!..

– Знаем, Павел Лукич.

Павлу Очкину было очень неприятно, что он признался перед военно-судной комиссией в том, что видел парусника с клейменым. Капрал и тут не хотел портить свою безупречную репутацию, скрывая очевидный факт. Когда он давал показание, то был уверен, что поступает, как должно. Но этот как будто и должный поступок не принес ему ни спокойствия, ни обычной уверенности в себе.

«И какой дьявол развязал мне язык! – думал Павел. – Пускай бы говорил кто угодно, да не я. Не знаю, мол, не ведаю, не видел ничего. И дело с концом!»

Хотя все его помыслы были направлены на то, чтоб во что бы то ни стало добиться «хорошей жизни», Павел не утратил привычек матросской морали. И мысль, что он преступил ее, и хотя в самой малой степени, но причастен к тому, что парусника сошлют на галеры, грызла его все дни и ночи до окончания суда. Он срывал это на жене и даже поссорился с тестем, который был главным виновником «всей кляузы». Поэтому приговор, вынесенный адмиралом, так обрадовал Павла, что он готов был на что угодно, только бы выразить адмиралу свою признательность. Всегда очень суровый на занятиях, он говорил сейчас с артиллеристами почти ласково, как бы приглашая их поддержать его.

Когда адмирал подошел к качелям, трое артиллеристов уже стояли в беседках у закрепленных в гнездах мушкетонов.

Прямо над головой адмирала из беседки глядело круглое румяное молодое лицо незнакомого рекрута.

– Пальба на качке! – скомандовал капрал. Качели со своими тремя беседками взлетели вверх. Перед адмиралом мелькнули спины рекрутов с выдававшимися, как горбы, лопатками. Размах доски достиг двух сажен высоты, и, когда доска задержалась на вершине взлета, раздались выстрелы.

– Как в руку положили! – крикнул капрал и оглянулся на адмирала.

В середине щита зияли дыры.

Доска пронеслась мимо адмирала и снова взлетела, и опять все три стрелка – «как в руку положили».

Дальше все шло, как в калейдоскопе. Менялись стрелки, пролетали мимо беседки с мушкетонами и людьми, у которых то набухали, то опадали на лопатках рубахи. И выстрелы точно ложились в цель.

Ни одного промаха! Как обещали. Ни одного промаха.

И адмирал убедился в том, что приговор по делу парусника понят и оценен матросами, как должно.