Текст книги "Хочешь научиться думать?"

Глава пятьдесят вторая
Как сделать с умом то, что делалось не подумавши?

1

В далекие уже годы перестройки я писала послесловие к замечательному сочинению В. В. Розанова «Русский Нил». Начиналось оно словами «“Русским Нилом” мне хочется назвать нашу Волгу». А публиковалось в 1907 году в девяти номерах газеты «Русское слово» и с тех пор ни разу не переиздавалось – пока исследователь Розанова Виктор Сукач не переписал в библиотеке рукой (копировальных устройств нам в «советские» годы не полагалось, хотя они существовали и стояли в запертых – чтоб мы листовок тайком не напечатали! – начальственных кабинетах) весь текст газетный, номер за номером, – и не предложил в «Новый мир», где он и был напечатан.

…Розанов спускается по Волге на пароходе «Юрий Суздальский» (его прекрасно помнила выросшая на Волге моя мама) и не устает удивляться «нашей русской молодой бескультурности». Он полагает, что она «объясняется не отсутствием ума или уменья, а вот именно только молодостью, неопытностью, недосмотром и какой-то именно молодой торопливостью…» (курсив автора). Не буду спорить – это ведь Розанов. Просто предлагаю последить с увлечением за ходом единственной в своем роде мысли. Не найдем ли ключ к чему-то российскому сегодняшнему?

«Например, в столовой первого класса есть рояль, но за восемь дней путешествия только один раз случилось, что одна пассажирка сыграла после обеда несколько пассажей, галантно попросив разрешения у присутствующих. Между тем музыка так приятна на реке, что естественно было бы, если бы вечером перед ужином или после обеда “присутствующие” просили кого-нибудь в среде своей побаловать их роялью. И выслушали бы с простой благодарностью не первосортную музыку. ‹…› Но никто из них не сел за рояль по этой вот бескультурности, по этой почти мещанской мысли: “А вдруг среди слушательниц и слушателей кто-нибудь знает в музыке больше меня и внутренне посмеется надо мною”. Какое же уже априорное предположение вражды и насмешки к себе в слушателях; какая-то и своя вражда к этим слушателям. Фу, как это неумно!»

…Давненько, оказывается, начиналось – до всяких оплаченных троллей. Но слабые побеги в иных, чем наши российские, условиях, может, и не разрослись бы в мощные кустарники.

Василий Розанов безжалостно фиксирует то, на чем лежит отпечаток недостаточного уменья думать.

«…Шкап с книгами – крошечная пароходная читальня. Опять – как умна мысль! Но каково ее выполнение? ‹…› Я пересмотрел заголовки всех книг: ни одной нет, относящейся до Волги. Это до того странно, до того неумно, что даже растериваешься. ‹…› Нет даже кратких путеводителей по Волге – ничего! Нет описания какого-нибудь приволжского города…»

Потом – совсем из другой плоскости: идет описание того, как невозможно запереть раму окна в первом классе – и это во всех каютах. «Но, добрый читатель, ведь это уже целая метафизика народного характера! Пароход стоит миллионы, на нем всяческие приспособления… ‹…› Почему же, когда делали раму, не выбрать было крючка покороче… ‹…› Где же метафизика этого? Одна молодость нации? По крайней мере не одна она: еще пассивность народная, эта ужасная русская пассивность, по которой мы оживляемся только тогда, если приходится хоронить кого-нибудь. Тогда мы надеваем ризы, поем, кадим. Великолепно! Красота, поэзия, движение – точно все обрадовались. Но вот похоронили мертвого, остались люди жить.

И всем так скучно, так сонно!

Удивительная нация, которой “интересно” только умирать!» (курсив В. Розанова).

2

Не так давно – на машине, с полным багажником новых книг, с Андреем Мосиным, как всегда, за рулем – побывала в сельских библиотеках Поморья (18 километров от Архангельска).

Потом – Архангельск. Потрясающая экспозиция икон XIV века. Без стекла. Не веришь глазам – в такой близости, такие краски, ниспадающие складки, пластичность жеста.

Потом на середине обратного пути – город Вельск, на 20 лет старше Москвы… Там – музей Г. Д. Карпеченко (1899–1941). Я знаю о нем с давних пор – да и как не знать того, кто совсем молодым по поручению великого Вавилова стал создавать у нас в стране науку генетику… И, приглашенный в тогдашний Ленинград, стал первым генетиком вавиловского института.

Музей Карпеченко (при ближайшем же рассмотрении – три мемориальных комнаты) непосредственно в его родовом доме. Там он родился, там прошло детство и отрочество его и шести его братьев и сестер. Большая удача, не правда ли, что обширный двухэтажный дом не только сохранился, но и смог разместить у себя музей? Но Шекспир недаром нас учит не рассматривать вещи «слишком пристально».

…В те далекие дооктябрьские годы дом этот стоял на углу Вологодской и Знаменской. Название первой – казалось бы, безобидное для «советской» власти? – заменено все-таки любимым ею именем Дзержинского. Вторая – уже с неудобным для новой власти значением (знамение – знак свыше, ничего тут не попишешь) – стала Комсомольской. …Но наступила пора возвращения к историческим названиям. Учреждался музей ученого, что, казалось бы, прямым путем вело к возвращению той улицы, на которой родился он и жил…

Но нет! Явно гордясь собой, но не очень умея думать, отцы города посмертно делают погубленного ученого почетным гражданином Вельска – и бывшей Знаменской присваивают имя Карпеченко!

Опять тот самый неудачный крючочек на раме… Мало того что убили ни за что ни про что, но еще и заставили родиться замечательного ученого Карпеченко на улице Карпеченко. И всё тут.

3

Экскурсовод меж тем очень внятно рассказывает о детстве, о воспитании и обучении. И вот – заключающая экспозицию небольшая комната. Идем вдоль левой стены. Вавилов, Ленинград, рождение отечественной генетики… Вавилов отправляет двадцатишестилетнего Георгия в командировку в Европу – изучать достижения тамошних генетиков.

В 1929 году тот получает Рокфеллеровскую премию; его посылают в Калифорнию. Экскурсовод безмятежно повествует:

– Полтора года он работал в Калифорнии…

– Где? В каких городах, университетах, лабораториях?

Я вела там семестры в двух известных университетах, мне интересно – где. Экскурсовод поясняет – это неизвестно.

По своей наивности я заключаю из ее ответа, что проведены серьезные разыскания, но в отечестве следы калифорнийского пребывания не найдены. Я горячо советую обратиться в Институт Гувера, называю фамилию – к кому именно обратиться: там точно найдут… Ведь это же интересно – где именно в Калифорнии он был! Экскурсовод безмятежно кивает головой – вроде как соглашается воспользоваться информацией и провести необходимые разыскания.

Когда же попадаю в Москву, в течение пяти минут выясняю то, что в те же минуты можно было найти по интернету в Вельске: в лаборатории ботаника Э. Бэбкока в Калифорнийском университете в Беркли и во всемирно известной лаборатории Т. Х. Моргана в Калифорнийском технологическом институте в Пасадене (близ Лос-Анджелеса).

Почему экскурсоводу это было неинтересно?!

4

…Вернемся в Вельск, в музей. Экскурсовод с указкой уже в конце левой стены. Несколько слов об аресте и гибели. Все. Конец экскурсии.

– Позвольте – а где же трагедия разгрома отечественной генетики, где десятки погубленных и где фотографии их губителей – Лысенко и Презента?.. У вас же целый дом!

– Нет, что вы… Весь первый этаж занят одним из отделов управы.

– Так… Но вот же у вас целая стена…

Поворачиваюсь наконец к правой стене – и не верю глазам: она полностью занята… Ломоносовым.

– Батюшки-светы! Так он что, дальним родственником, что ли, был?

– Не-ет… Просто юбилей был Ломоносова… А он в Москву из своего села через Вельск шел. Ну нам и сказали, чтобы мы непременно юбилей отметили.

Характерное для России неопределенно-личное предложение – сказали…

Занавес.

Глава пятьдесят третья
Старайтесь не забывать ни при каких обстоятельствах, что дважды два – четыре!

1

Завершая наконец весьма затянувшуюся тему «Как научиться думать?» – стоит поразмыслить: а как вообще-то она возникла? Ведь думать-то должны бы учить нас с первого класса.

Но в России живут люди разных поколений. И немало тех – дай Бог им здоровья и долголетия, – у кого страх перед думаньем остался в памяти с детских лет. У других же – в крови, от предшествующих поколений…

Писатель Илья Эренбург был в Испании в годы Гражданской войны. Он насмотрелся там на то, как сталинские эмиссары заняты были (как уже было сказано на страницах этой книжки) главным образом не борьбой с франкистами, а расстрелами тех людей из правительственных (то есть коммунистических) войск, кого сталинские посланцы считали «троцкистами» и анархистами. А тех из «советских» высших военных чинов, кто помогал испанским правительственным войскам, время от времени вызывали в Москву. И постепенно доходили смутные слухи о том, что они расстреляны – без малейших на то оснований…

И Эренбург в 1938–1939 годах пишет в Барселоне стихотворение о том, как он мечтает разучиться думать. Поскольку разум отказывается понять кровавый абсурд происходящего.

 
Додумать не дай, оборви, молю, этот голос,
Чтоб память распалась, чтоб та тоска
раскололась,
Чтоб люди шутили, чтоб больше шуток и шума,
Чтоб, вспомнив, вскочить, себя оборвать,
не додумать…
Не дай доглядеть, окажи, молю, эту милость,
Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни
случилось.
 

Не знаю, что думали те, что читали эти строки в их первой публикации – в 1939 году в журнале «Знамя» с пометой «Барселона». Но хорошо помню, что перепечатанное спустя четверть века – после доклада Хрущева о сталинских злодеяниях – стихотворение производило на тогдашних думающих студентов впечатление удара в грудь. Человек мечтает не думать!

2

За девять лет до хрущевского доклада, в декабре 1944 года, Наум Коржавин (тогда еще не взявший этого псевдонима), уже додумавшийся до того, что другие поняли только много позже, бесстрашно писал:

 
Гуляли, целовались, жили-были…
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах…
Романтика, растоптанная ими,
Знамена запыленные – кругом…
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом.
 

Юного поэта арестовали на 3-м курсе, в 1947-м, за стихи – прямо в общежитии Литературного института. Он еще не был тогда, по его признанию, ни антисоветчиком, ни антисталинистом. Но не переставал размышлять над происходящим. И раньше подавляющего большинства современников додумался до сути происходящего в стране. И вернувшись из ссылки в Москву, стал активно нас всех вразумлять – посредством стихов…

3

Роль его стихов (исключительно в авторском чтении) в умственной жизни тогдашнего общества невозможно переоценить.

…Сегодня уже и не объяснишь, как простенькие, казалось бы, строки в те годы пробивали нас током:

 
…Те ж зайцы, что спаслись, таясь по перелескам,
Ко льву явились сами – по повесткам.
Ведь зайцы мясом чувствуют эпоху
И знают: план – закон, а вне закона – плохо.
Лев так бы зайцев всех доел,
Да околел.
 

В этой басне 1956 года «Еж и заяц» уцелевшего зайца встречает еж:

 
– …Вам, говорят, теперь полегче малость стало…
(Еж больше жил в норе, и слыл он либералом)…
 

И что же отвечает заяц?

 
…Ни блеска нет теперь, ни трепета, ни власти.
И охамел вокруг народ.
Бесштанный соловей что хочет, то поет.
Любой – хотишь туда, хотишь – сюда подайся…
Что благородны львы – выдумывают зайцы.
 

4

«Арифметическую басню» (1957) Коржавин читал по московским кухням (нескоро предстояло ей попасть в печать), и воспринималась она слушателями как самое настоящее интеллектуальное откровение.

Был найден точный сюжет – таблица умножения как воплощение элементарного и в то же время – незыблемого.

 
Чтобы быстрей добраться к светлой цели,
Чтоб все мечты осуществить на деле,
Чтоб сразу стало просто все, что сложно,
А вовсе невозможное – возможно, –
Установило высшее решенье
Идейную таблицу умноженья.
Высокий орган радостно считает,
Что нам ее размаха не хватает,
И чтоб быстрее к цели продвигаться,
Постановляет: «дважды два – шестнадцать».
…Так все забыли старую таблицу.
Потом пришлось за это поплатиться.
По новым ценам совершая траты,
По старым ставкам получать зарплату.
И вот тогда с такого положенья
Повсюду началось умов броженье,
И в электричках стали материться:
«А все таблица… Врет она, таблица!
Что дважды два? Попробуй разобраться!..»
Еретики шептали, что пятнадцать.
Но обходя запреты и барьеры,
«Четырнадцать», – ревели маловеры.
И все успев понять, обдумать, взвесить,
Объективисты заявляли: «десять».
А всех печальней было в этом мире
Тому, кто знал, что дважды два – четыре.
Тот вывод люди шутками встречали
И в тюрьмы за него не заключали…
 

Ну и так далее…

5

Поэма Коржавина «По ком звонит колокол» подводит, пожалуй, итог теме уменья и неуменья думать.

 
Когда устаю – начинаю жалеть я
О том, что рожден и живу в лихолетье,
Что годы потрачены на постиженье
Того, что должно быть понятно с рожденья.
 

И дальше – важные для нашей темы слова, которые сегодня заново, неожиданно для людей мыслящих (а их в нашем отечестве немало) приобрели актуальность:

 
Ну, если хоть разумом Бог бы обидел,
Хоть впрямь ничего б я не слышал, не видел…
 

Не в этом, оказывается, дело, а в том,

 
…Что разума было не так уж и мало,
Что слуха хватало и зренья хватало,
Но просто не верило слуху и зренью
И собственным мыслям мое поколенье.
 

Кто пошел сегодня по этой давно истоптанной и ведущей непосредственно в тупик дорожке – сворачивайте с нее как можно скорей!

Опирайтесь только на собственный разум! При одном непременном условии – не забывайте его включать!