Текст книги "Россия. Автобиография"

Вернувшись в Москву, царь Петр принял решение «истребить стрелецкую заразу, дабы впредь не становилась». Не щадили никого – ни простых стрельцов, ни командиров, ни членов семей.

Все мятежники, содержавшиеся под караулом в разных соседних местах, были сведены в одно четырьмя полками гвардии и подвергнуты новым пыткам и новым истязаниям. Преображенское обратилось в темницу, в место суда и застенков для приведенных арестантов. Ежедневно, был ли то будний день или праздник, допросчики занимались своим делом, все дни считались вполне хорошими и законными для мучений. Сколько было преступников, столько и кнутов; сколько было допросчиков, столько и палачей. Князь Федор Юрьевич Ромодановский, будучи строже прочих, был тем способнее к произведению допросов. Сам великий князь, из недоверчивости к своим приближенным, принял на себя обязанность следователя. Он задавал вопросы и тщательно сличал ответы преступников, от несознававшихся настойчиво требовал признания и тех, которые более упорствовали в молчании, приказывал предавать жестоким мукам и, ежели они много показывали, еще допытывался от них новых объяснений. Когда от чрезмерного мучения допрашиваемые, совершенно ослабев, лишались сознания и чувств, тогда государь приказывал лекарям восстановлять медицинскими пособиями силы допрашиваемых; преданные новым истязаниям, они вновь теряли свои силы.

Весь месяц октябрь прошел в изувечивании спин преступников ударами кнутов и в обжигании огнем: только в тот день спасались они от плетей или от пламени, в который колесо, кол или топор лишали их жизни. Стрельцов приговаривали к этим казням только тогда, когда показания их доставляли удовлетворительные сведения касательно начальников мятежа. <…>

Васька Зорин, главнейший возмутитель, четыре раза предаваемый самым утонченным пыткам и наконец приговоренный к виселице, не сделал никаких показаний. Но в самый день своего допроса, после очной ставки с одним двадцатилетним юношей, приведенным из темницы вместе с мятежными стрельцами для показаний, добровольно прервал молчание и рассказал все предначертания заговора со всеми мельчайшими подробностями. <…>

Якушка – избран был главным начальником стражи Белого полка вместе с двумя другими унтер-офицерами; они, приближаясь к Москве, поссорились между собой; эта ссора была причиной того, что стрельцы запоздали на четыре дня, что и послужило к их гибели и к спасению всех хороших людей. <…>

Несколько попов, находившихся вместе со стрельцами, были соучастниками их измены; они были виновны в том, что молили Бога об успехе бунта и также обещали нести между рядами мятежников образа Богородицы Девы и св. Николы и, во имя справедливейшего права и благочестия, привлекать народ на сторону изменников своему государю. Одного из сих попов царский шут повесил на позорной виселице близ самой высокой церкви, посвященной Пресвятой Троице, другого, обезглавленного, встащил палач на колесо около того же места; царь принудил исправлять обязанности палача думного дьяка Тихона Моисеевича, которого он называет своим патриархом.

Причастность к бунту царевны Софьи доказать не удалось, однако Петра это не остановило, он понимал, что «в Московии ничто не будет прочно, доколе София пользуется свободой».

Некоторые уверяют, что царь хотел казнить ее, оправдывая свое намерение словами: «Пример Марии Шотландской, идущей из темницы под меч палача по приказанию сестры Елизаветы, королевы английской, указывает, что и я должен подвергнуть Софию моему царскому правосудию». Тем не менее и в этот раз брат простил преступную сестру, только в наказание сослал ее в дальнейший монастырь.

Царевна Марфа (сестра Софьи, сводная сестра Петра. – Ред.) приняла участие в заговоре мятежников не столько из намерения передать другим отнятую у законного государя власть, сколько из сластолюбивых целей: все ее желание состояло в том, чтобы на свободе предаваться распутным связям с дьяконом, которого уже несколько лет с этой целью она имела на своем содержании; она пострижена и заключена в монастырь на покаяние в прошедшей жизни.

Две довереннейшие прислужницы царевен: Вера Софии и Жукова Марфы, были взяты в царском замке, приведены в Преображенское (место допросов), и обе преданы пыткам. Веру обнажили совершенно, за исключением детородных частей, и стали бить плетьми (что здесь называют кнутом); царь заметил, что она была беременна.

Спросили, известна ли ей ее беременность? Не запираясь, объявила она, что один из дьячков был этому причиной; это обстоятельство избавило ее от большего числа ударов, но не освободило от смерти. Она и Жукова, высеченные, обе поплатились жизнью за свое преступление, так как сознались, что они помогали вероломным царевнам. До сих пор нет верных известий, какому роду казни они были преданы: по рассказам одних, их закопали живыми по шею, по другим – их бросили в волны Яузы. <…>

По завершении допросов был вынесен приговор, и в Москве устроили показательную казнь – ту самую, которую запечатлел И. Суриков на своей знаменитой картине «Утро стрелецкой казни».

Приступая к исполнению законной казни, царь пригласил на совершение ее всех иноземных послов, как бы желая заявить перед ними, что он укрепляет за собой свои права на жизнь и смерть, оспариваемые мятежниками.

К ряду казарменных домов в Преображенском прилегает возвышенная площадь. Это место казни: там воздвигаются позорные колья с воткнутыми на них безобразными головами казненных, которые сохраняются после смерти на поругание за совершенное злодеяние. Здесь произошло первое действие трагедии. Всех иностранцев, находившихся в числе зрителей, не допускали близко к месту исполнения казни; весь полк гвардейский был в строю, в полном вооружении; немного далее, на более возвышенном месте площади, толпились москвитяне. Я там был вместе с одним немцем, главным начальником стражи; он мог менее стесняться запрещением, относящимся к иностранцам, так как народность свою скрывал под московским платьем, притом надеялся на свой чин и тем был смелее, что, находясь в службе его величества, мог притязать на права служащих москвитян. Офицер этот пробрался в толпы москвитян и, возвратясь, сказал мне, что он видел, как благороднейшая десница Москвы отрубила топором пять мятежных голов.

Возле ряда солдатских домиков в Преображенском протекает река Яуза, разделяя это селение на две части; на противоположном берегу сотня осужденных в небольших московских телегах (которые москвитяне называют извозчичьими) ждали смертной казни. Для каждого преступника телега, при каждой телеге солдат. Не было там священника, чтобы преподать духовную помощь, как будто бы осужденные не были достойны этого религиозного обряда; однако ж каждый из них держал в руках восковую свечу, чтобы не умирать без освящения и креста. Ужас предстоящей смерти увеличивали жалостные вопли жен, стоны и раздирающие вопли умиравших поражали громаду несчастных. Мать оплакивала своего сына, дочь – судьбу отца, несчастная жена – злой рок мужа; с их рыданиями сливались вопли тех женщин, которые, по разным связям родства или свойства, заливались слезами. Когда кого-либо из осужденных лошади быстро уносили на место казни, рыдания и вопли женщин увеличивались; они, стараясь догнать их, оплакивали жертву разными, почти сходными одни с другими, словами (передаю их так, как мне их перевели): «Для чего тебя так скоро отнимают у меня? Зачем покидаешь меня? И в последний раз поцеловать нельзя? Не дают мне попрощаться с тобой в последний раз?» Этими печальными причитаниями несчастные женщины провожали своих друзей, которых догнать уже не могли. 130 других стрельцов были приведены из деревни воеводы Шеина. По обеим сторонам каждых городских ворот стояла двойная виселица, на каждую из них было повешено в этот день по шести мятежников. Когда все были приведены на места казни и отдельными кучками, по шесть человек в каждой, разведены по отдельным двойным виселицам, его царское величество, одетый в польскую зеленую шубу, в сопровождении благородных москвитян подъехал к воротам, при которых, по приказанию его царского величества, остановился экипаж господина императорского посла... Многие другие иностранцы вместе с москвитянами стояли также около ворот. Тогда начали читать приговор, причем царь заметил присутствующим, чтобы вникали в его содержание с особенным вниманием. Так как палачу было не под силу перевешать стольких преступников, то царь велел нескольким офицерам помогать ему. Преступники не были ни связаны, ни закованы, но они были в колодках, затруднявших ходьбу, так как нога толкалась об ногу, тем не менее идти все-таки можно было. Преступники сами всходили по лестницам к перекладине, крестились на все четыре стороны и (по обычаю страны) опускали на глаза и на лицо саван. По большей части осужденные сами надевали себе петлю на шею и бросались с подмостков: в числе тех, которые искупили свое преступление смертью на виселицах, насчитали 230 человек, самих ускоривших свой конец.

Приговор обрекал всех соучастников мятежа смертной казни, но царь не хотел излишней строгости, особенно потому, что он имел в виду молодые лета многих преступников или слабость их рассудка; люди эти, так сказать, более заблуждались, чем погрешили. В пользу этих преступников смертная казнь была заменена телесным наказанием другого рода: им урезали ноздри и уши, чтобы они вели жизнь позорную, не в глубине царства, как прежде, но в разных пограничных варварских московских областях, куда в этот день таким образом наказанных сослано было 500 человек. <…>

Желая показать, что стены города, за которые стрельцы хотели силой проникнуть, священны и неприкосновенны, государь велел всунуть бревна в ближайшие к воротам бойницы и на каждом бревне повесить по два мятежника. Таким способом казнено в этот день более 200 человек. Едва ли столь частый частокол ограждал какой-либо другой город, какой составили стрельцы, перевешанные вокруг Москвы. <…>

Шестая казнь. 27 октября 1698 года.

Эта казнь резко отличается от предыдущих; она совершена весьма различным способом и почти невероятным: 330 человек за раз, выведенные вместе под роковой удар топора, облили всю долину хотя и русской, но преступной кровью; эта громадная казнь могла быть исполнена потому только, что все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, бывшие членами совета, собравшегося по случаю стрелецкого мятежа, по царскому повелению были призваны в Преображенское, где и должны были взяться за работу палачей. Каждый из них наносил удар неверный, потому что рука дрожала при исполнении непривычного дела; из всех бояр, крайне неловких палачей, один боярин отличился особенно неудачным ударом: не попав по шее осужденного, боярин ударил его по спине; стрелец, разрубленный таким образом почти на две части, претерпел бы невыносимые муки, если бы Алексашка, ловко действуя топором, не поспешил отрубить несчастному голову.

Князь Ромодановский, до мятежа бывший главноначальствующим над этими четырьмя полками, выставленными на границах следить за польскими смутами, должен был сам обезглавить по одному стрельцу из каждого полка. К каждому боярину подводили по одному стрельцу, которого он обязан был казнить топором; сам царь, сидя на лошади, смотрел на эту трагедию.

Седьмая казнь. 28 октября 1698 года.

Эта казнь предназначена была для попов, тех именно, которые служили молебен, чтобы мятежники, при помощи Божией, могли достичь их безбожных целей; те же попы имели намерение шествовать во главе стрельцов с образами, с целью привлечь чернь на сторону бунта.

Обширнейшая площадь в городе перед церковью Святой Троицы (самой большой в Москве) назначена была государем служить местом казни. Позорный крест ожидал попов как достойное возмездие за то, что они тысячи раз осеняли знамением креста, молясь за отступников от своего государя и благословляя их предприятие. Так как попы не могут быть преданы в руки палачей, то придворный шут в одежде попа исполнял дело палача, причем одному из сих несчастных накинул на шею веревку. Другому попу какой-то думный отрубил голову топором и труп взволок на позорное колесо: и теперь еще проходящие близ сих священных зданий видят памятники страшного преступления – колесо и виселицу, обремененные телами преступников.

Его царское величество присутствовал при казни попов, сидя в экипаже. Сказав несколько слов к народу, который в большом числе стоял около этого места, об измене попов, государь прибавил в виде угрозы следующие слова: «Да впредь ни один поп не смеет молиться Богу за удовлетворение подобных желаний». Незадолго до казни попов перед Кремлем втащили живыми на колеса двух братьев мятежников, предварительно переломав им руки и ноги; у колес валялось двадцать обезглавленных тел. Привязанные к колесам преступники увидели в груде трупов третьего своего брата. Жалостные вопли и пронзительные крики несчастных тот только может себе представить, кто в состоянии понять всю силу их мучений и невыносимейшей боли. Я видел переломанные голени этих стрельцов, туго привязанные к колесам, и я думаю, что среди стольких мук жесточайшей было то, что несчастные никак не могли пошевелиться. Их жалобные крики тронули немного душу проезжавшего мимо царя. Он подошел к колесам и обещал преступникам сначала скорейшую смерть, а после даже прощение, если они сделают искреннее признание; но, упрямее на колесе более чем когда-либо, преступники ограничились ответом: «Мы не сделаем никакого признания, мы уже почти перетерпели нашу казнь». Оставив их бороться со смертью, царь поспешил в Новодевичий монастырь. Перед ним поднимались тридцать виселиц, составлявшие четырехугольник, на них качались 230 стрельцов; трое главнейших из них, именно те, которые имели намерение подать прошение Софии о принятии ею правления, были повешены так близко от окон комнаты Софии, с прошениями, воткнутыми им в руки, что царевна могла легко их достать. Быть может, это было для того сделано, чтобы со всех сторон возносились голоса, укоряющие совесть Софии, и я думаю, что это было причиной, что она постриглась в монахини и вступила, таким образом, на лучшую дорогу жизни. <…>

Его царское величество, подвергаясь доселе постоянным опасностям от коварства стрельцов, которые неоднократно посягали на его жизнь, а он с трудом избавлялся от беды, был убежден, что ему впредь нельзя полагаться на верность стрельцов, а потому очень справедливо решил не оставлять ни одного стрельца во всем государстве, но разослать их всех по отдаленнейшим пределам московским, чтобы и самое имя [их] исчезло. Все те, которые отказались навсегда от военной службы, были разосланы по областям, где они могли заняться, с согласия воевод, частной службой. В самом деле, все стрельцы не были совершенно свободны от всякой укоризны; ибо, как доносили офицеры, посланные в нынешнем году к Азовской крепости для охранения границы от нападений неприятелей, они, то есть офицеры, находились в ежеминутной опасности от стрельцов, постоянно готовых возмутиться, так как стрельцы сии, после печального исхода мятежа своих товарищей, вечно беспокоились о собственной участи. Всех стрельчих постигли печальные последствия преступления их мужей: им приказано было оставить окрестности Москвы, и всем [в Москве] запрещено даже, под страхом смертной казни, держать у себя какую-либо стрельчиху или скрывать ее в каких-нибудь уединенных тайниках; впрочем, тем, кто пожелал бы нанимать стрельчих в услужение, дозволено было это, но с тем, чтобы нанятые были отправлены из Москвы в деревни.

Место стрелецкого войска заняла регулярная армия. Впрочем, поначалу таковой она была разве что по названию – плохо обученная и экипированная, отказывавшаяся подчиняться командирам, большинство которых составляли наемники-иностранцы... Пожалуй, разгром такой армии был неизбежен, что и произошло осенью 1700 года под Нарвой – в первом крупном сражении Северной войны.

Северная война, 1700–1721 годы
Анонимная записка современника

Итак, Россия, не преуспев в создании коалиции против Турции, сумела заключить альянс против шведов – так называемый Северный союз, куда вошли Саксония, Польша и Дания. Первыми в войну вступили саксонцы и датчане, а Петр дождался сообщения о подписании 30-летнего перемирия с Турцией и только после этого двинулся на шведов.

Причины войны сегодня очевидны: стране требовался выход к морю для налаживания экономических связей с другими государствами, и если Черное море покорить не удалось, единственной альтернативой оставалась Балтика. Современники же приписывали начало войны стремлению Петра «отомстить шведу за обиды давние», вплоть до шведской оккупации русских земель в XIII веке.

Война между царем и королем шведским различными многих годов боями и победами, знаменитая на нашем веку была. Но если кто (как достоит) любопытно исследовать захочет, какое к начатию оной войны побуждение было, и от чего такая вражда завязалась, которая обоих государей и оба народа в такое сердце привела, что и сами победители ближе были к страху, нежели побежденные; пускай заглянет в российские летописи или прочтет недавно народоявленную апологию (имеется в виду написанное сподвижником Петра П. П. Шафировым по распоряжению царя «Рассуждение, какие законные причины е. в. Петр Первый... к начатию войны против короля Карла Шведского в 1700 г. имел». – Ред.); тут найдет многие причины, которые в начатии противу шведа войны государеву правость явно и ясно доказуют; и если оные на счет положить, всякая из них особо достойна была давно отмщения. Сии причины сызнова оглавлять лишнее кажется, однако ж, подражая мирописателям, на малых дщицах положения государств вмещатъ обычным, оные здесь для тех, которым их изыскивать не сподручно, вкратце намекну.

Тесны шведу показались свои пределы; для того соседства налоги чиня, порубежных русских часто утеснять стали и отняли у них своим насильством многие города и страны (области. – Ред.); тем еще не удовольствовашись, и в остальное государево владение заехать жадничали и замышляли, а подавало им в том надежду русских в правильность воеванью неискуство, в котором надеялись, что рyccкие вовсе закоснеют. И с тем намерением, чтоб русским с европейскими народами сообщение отсечь, Балтийское море вкруг заступили. Правда, что русские неоднократно завладенные города и страны оружием оспорить порывались. Да мало удачи бывало; для того больше от войны наскучив, нежели забыв досаду, сокращали ссору перемирием; но дружба, которую многократно сводили, всегда была или за старые обиды, или от новых нападков подозрительна.

Давно уже довелось шведов в оных обидах унимать, однако ж государь, помня заключенные союзы, не вымещал им, покамест зломышленным наветом озлоблением его не задрали. Те-то наветы напоследок его терпеливодушие победили, и так за оружие принялся и на шведа наступил. Правда, сперва-наперво несчастливо, ибо тотчас в первом сражении обоз потерял; но оного урока опыт, сказать так, был великодушен, и что в первом походе погрешено, то к вящему искуству и осторожности подало; так что после той над собою победы, лучше узнал и смелее восставил силу свою; ибо другим набором солдатским, будто новым оружья приплодом, Русь оную потерю вскоре заверстала. И государь с лучшею потом удачею, военное приготовление тщательно устроив, не переставал всякими мерами и способами противиться королю шведскому, который как сам военного сердца был, так и солдат, в войне искусных, при себе имея, то самое ему за зло стало, что сыскался такой, кто бы его задрал. Долго и многотрудно русских, к правильному воеванию еще вовсе не обвыкших, сжимал. Но покамест оружие сюда и туда переносилось, и война как пожар, который ветром раздувает, от часу распространялась, русские, будто в каком училище, и смелее, и искуснее воевать обвыкали.

Введение рекрутского набора, основание Навигацкой и Артиллерийской школ (1701), строительство металлургических заводов на Урале, переплавка на пушки и ядра церковных колоколов, строительство флота в Архангельске и под Воронежем – все это способствовало созданию настоящей, регулярной, надлежащим образом экипированной армии, командные посты в которой начали занимать бывшие «потешные бойцы» из Преображенского и Семеновского полков. (В 1716 году был подписан Устав воинский как военно-правовой документ, утвердивший в России создание регулярной армии и определивший стороны ее деятельности.)

Вскоре пришли и первые победы – в 1701 году боярин Шереметев разгромил шведского генерала Шлиппенбаха, год спустя были взяты крепости Мариенбург и Нотебург (древнерусский Орешек, который Петр повелел отныне именовать Шлиссельбургом – Ключ-городом), в 1703 году сдалась крепость Ниеншанц. По соседству с этой крепостью, на Заячьем острове в устье Невы, Петр заложил новую столицу России – Санкт-Петербург.