Текст книги "Антиквар"

Впрочем, слов было не много: «Гость уезжает».

Отзыв: «Принято».

Очень просто.

Стало быть, единственная проблема заключалась в том, чтобы заговорить морозовским голосом. По крайней мере произнести два слова так, чтобы охранник не заподозрил подмены.

Это была совсем не плохая идея.

Игорь Всеволодович сконцентрировал внимание, вспоминая, как говорил Морозов, – и кажется, вспомнил.

Оставалось воспроизвести.

К тому же в голову пришла еще одна – недурственная на первый взгляд – идея. Возможно, на подходе была и другая, но именно в эту минуту Непомнящий понял, что действовать надо незамедлительно. Иначе вслед за идеями придут сомнения, а решительность уйдет.

«Все, – жестко сказал он себе, – две идеи – не одна идея. Вперед!»

И мягко нажал кнопку на хрупком корпусе рации.

Долю секунды было тихо – потом раздалось негромкое шипение. В этот момент Игорь Всеволодович начал громко, натужно кашлять – рация молчала, продолжая шипеть и потрескивать.

– Гость… – с трудом выдавил Непомнящий и снова зашелся совершенно чахоточным неуемным кашлем.

– Простите. Не понял, – после паузы отозвалась рация.

– Гость… уезжает… Что за дьявол? – Все было сказано по-прежнему сквозь мучительный приступ кашля, который якобы никак не мог преодолеть Андрей Морозов. Потому и чертыхался. Впрочем, охране до этого, как оказалось, не было никакого дела.

– Принято, – дисциплинированно отозвалась рация.

И отключилась.

Сработало!

Через десять минут Leksus не спеша подъехал к шлагбауму, который был уже предупредительно поднят.

Никто из охранников не вышел проводить гостя.

Но Игорь Всеволодович – не слишком-то и понимая зачем – энергично махнул рукой им из окна машины.

Надо полагать – на прощание.

Москва, год 1984-й

Горя, надо признать, не случалось даже поблизости.

Были, разумеется, мелкие неприятности.

Но и те без особых усилий, быстро и ловко ликвидировал неожиданно заматеревший Лемех.

Правда, радость или ж, на худой конец, легкое расслабляющее веселье стороной обходили Елизаветину душу.

Зато незаметно, тихой сапой просочилась в нее, расползлась, заполняя собой все пространство, скука.

Еще не тоска.

Однако из разных заслуживающих доверия источников – хороших романов, историй чужих трагедий и прочего – Лиза знала: она не за горами. Потому что всегда приходит следом. Всюду вдвоем, неразлучные подруги – скука и тоска. Который уж век изводят людей.

Чувствовала Лиза – близко тоска, рядом затаилась, приглядывая из темноты за будущей жертвой омутными своими глазами – темными, бездонными и безжалостными.

Пока же безраздельно царила в душе скука. Так долго и неотвязно, что Лиза даже вывела некую формулу: «Скука наваливается вовсе не тогда, когда нечем заняться по-настоящему, скучно – когда ничего не хочется».

Ей и вправду ничего теперь не хотелось.

Совершенно – ничего.

Даже ребенка, о котором когда-то мечтала, потому что слишком ясно поняла однажды: это будет ребенок Лемеха. И с первых дней, да что там дней – минут появления на свет воспитывать, кормить, одевать et cetera… его будут так, как сочтет целесообразным Лемех. И она ничего не сможет с этим поделать.

Более того, еще находясь в ее утробе, он станет собственностью Лемеха, как, собственно, и она сама. Потому, еще не рожденный, он не будет принадлежать ей – только пребывать в ее теле.

Так теперь складывалась жизнь. Хотя жаловаться на нее было глупо, да и некому – кроме ребенка, которого Лиза теперь действительно не хотела, она могла получить все, что вдруг, мельком пожелала. Получить немедленно или – в зависимости от характера и сложности желания – через некоторое время.

Лемех не был жаден, скорее, напротив, любил шикануть и потрясти окружающих безграничностью своих возможностей.

Жена в этом смысле была хорошей витриной.

Лиза даже не сомневалась – получит все, что захочет.

И возможно, потому – не хотела.

Выход, как ни странно, подсказал Лемех, обративший однажды внимание на апатию жены.

– Кислая ты, мать. Скучно живется, что ли?

– Скучно. – Лиза всегда говорила мужу правду, насколько бы неприятной та ни была. Так поступила и теперь.

– А ты начни что-нибудь собирать. Затянет моментально. И хозяйству опять же польза.

– Что собирать?

– Ну, не знаю. Почтовые марки – это, пожалуй, не по тебе. Каких-нибудь бабочек. Или экзотические растения. В сущности, если вдуматься, все люди по природе своей коллекционеры. Кто-то собирает и множит амурные связи. Кто-то – собственные благодеяния.

– А что собираешь ты?

– Я, матушка, принадлежу к одной из самых многочисленных популяций коллекционеров – я собираю деньги. Могла бы и догадаться. Чай, не дурочка.

– Так, может, и мне…

– Что такое?

– Примкнуть к вашей популяции?

– Ничего не выйдет. Популяция объединяется на генетическом или физиологическом – уж не знаю, как правильно, – уровне. Словом, мы с тобой разной крови. Понимаешь? Ничего у тебя на моем поприще не получится. И потом – зачем? Я в состоянии оплатить самую безумную твою блажь – собирай хоть Рембрандта. Или ретромобили.

– Рембрандта, говоришь?

Именно в эту минуту Лизе пришла в голову мысль об антиквариате.

Не потому, чтобы очень уж было интересно.

Гораздо прозаичнее – ей надоело бесконечно переделывать интерьерные экзерсисы модных дизайнеров. Поскольку же Лемех числил себя консерватором, экзерсисы совершались в основном на антикварной основе или посредством дорогих мебельных копий, в точности воспроизводящих стиль минувших веков.

Звериное чутье не подвело Лемеха.

Сначала Лизой двигало любопытство.

Позже пробудился настоящий интерес.

И наконец, случилось то, о чем, собственно, он и говорил – она втянулась.

Однако Лиза Лемех, вкупе со всеми прочими неоспоримыми достоинствами, обладала жадным, чрезвычайно пытливым умом. И если уж интересовалась чем-то всерьез – начинала с того, что изучала предмет досконально. В пределах существующих возможностей, разумеется.

В данном случае возможности были почти безграничными: букинистические лавки изобиловали литературой по искусствоведению, многое, впрочем, издавалось в последние годы – довольно быстро Елизавета собрала приличную библиотеку и добросовестно, методично, как, впрочем, всегда и во всем, принялась постигать теорию.

Одновременно без особого труда Лиза Лемех завела знакомства с известными искусствоведами, экспертами – людьми, как правило, скромными, пожилыми, вниманием молодых, красивых и, главное, богатых женщин не избалованными. А Лиза, не скупясь, платила за консультации и короткие лекции, которым внимала с большим удовольствием. От чего расположение к ней педагогов заметно росло. Деньги – деньгами, но человек, по-настоящему интересующийся предметом, априори симпатичен специалисту.

В результате, став уже известной собирательницей антиквариата, Лиза Лемех избежала, пожалуй, главного.

Классического образа состоятельной, амбициозной дамы, усвоившей несколько профессиональных терминов, известных имен – и потому уже всерьез возомнившей себя истинным знатоком и ценителем старины.

Таким матронам не слишком обремененные профессиональной этикой торговцы антиквариатом с особым удовольствием сбывают многочисленные подделки, заливаясь притом соловьиными трелями: «Вот смотрите. Думаю, ничего объяснять не надо. Вы из тех, кто порой видит лучше нас. Так что умолкаю – любуйтесь, наслаждайтесь, думайте. Одно скажу – этого пока не видел никто».

С Лизой Лемех такие манипуляции не проходили по определению.

Никто, впрочем, и не пытался.

Слишком умна, уверена, сильна и образована была эта женщина. Большинство понимали это с первого взгляда. Но и мелкие жулики, неспособные осознать данность, ощущали на уровне собачьего инстинкта – и отползали поспешно.

Словом, скука рассеялась, и тоска не успела накинуть душный саван, жить было интересно, появились идеи. Например, Лиза всерьез подумывала об открытии собственного салона, чему Лемех был почти рад.

И все, наверное, было бы хорошо, если бы 15 октября 1994 года, петляя в путаных арбатских переулках, Лиза не заметила вдруг антикварную лавчонку.

Накануне она исколесила пол-Москвы в поисках подарка одному из любимых старичков консультантов, дружба с которыми становилась со временем все более прочной и теплой.

Лавка была маленькой и, судя по тому, что доселе Лиза ничего о ней не слышала, вряд ли располагала чем-то приличным.

И все же она решила попытать счастья.

Вдруг?

Вышло – вдруг.

Подарок нашелся.

Но тихая гладь душевного покоя, относительная гармония размеренной жизни были утеряны.

Навсегда.

Впрочем, это стало понятно много позже, пока же Лиза была приятно удивлена тем обстоятельством, что встретивший ее антиквар был совершенно не похож на большинство коллег, среди которых, впрочем, встречались приличные люди.

Этот, возможно был не хуже и не лучше многих.

Он был другим.

Уже потом она пыталась анализировать эту непохожесть, разложить ее на составляющие – и выходило, что первым обращало на себя внимание чувство собственного достоинства, которое излучал немолодой, но подтянутый и довольно интересный внешне мужчина.

Кстати, последнее должно было скорее оттолкнуть или по меньшей мере насторожить Лизу. Она не терпела красавчиков и даже просто красивых мужчин, знающих об этом.

Внешность этого, впрочем, незаметно отошла на второй план.

А вот достоинство…

Не демонстративное, как у некоторых, ущербных, как правило, людей. Или подчеркнутое – у субъектов, отчаянно пытающихся скрыть истину: достоинство утрачено окончательно и бесповоротно. Так случилось, и ничего с этим не поделаешь.

Ничего подобного не происходило с Непомнящим, скорее уж, наоборот, он был подчеркнуто прост.

Однако что-то неуловимое практически сразу создавало представление о человеке в высшей степени достойном.

Возможно, это был взгляд внимательных зеленых, с карими искорками глаз, спокойный, доброжелательный и слегка насмешливый.

Манера держаться с любым человеком, независимо от впечатления, которое он производил, как с равным.

Негромкая, вдумчивая речь, исполненная легкой иронии. Глубокий и мягкий одновременно голос.

Или руки.

Не суетливые, нервные, какие встречаются иногда даже и у особ высокопоставленных.

Не замершие, настороженно сжатые или сцепленные за спиной.

Спокойные, сильные – но одновременно изящные – мужские руки.

И внутренняя сила, которую иногда называют стержнем, была ощутима, и ум, и интеллект.

Много позже – и довольно часто – Лиза с пристрастием спрашивала себя: влюбилась она с первого взгляда?

И всякий раз с чистой совестью отвечала: нет.

Или, возможно, просто не осознала этого.

В те короткие минуты на душе было просто радостно, как давно не бывало прежде. И уверенность была, что эта встреча, конечно же, не последняя. От этой уверенности непривычно волновалось и, сбившись с ритма, трепетало в груди сердце.

Так началось.

А потом было много всякого, что непременно происходит между людьми, осознавшими вдруг, что никак не могут обойтись друг без друга.

Некоторые называют это любовью.

Но как бы там ни было, симптомы болезни едины и хорошо известны.

Глупейшее, к примеру, однако ж доводящее до безумия ожидание звонка, который непременно прозвучит, запоздав, возможно, на пару минут. Но именно эти минуты, а заодно и полчаса накануне становятся сущей пыткой. Молчащий телефон – ее орудием. И появляется параноидальная потребность без конца проверять, есть ли сигнал в линии и находится ли мобильный в зоне обслуживания сети.

Короткие или долгие встречи, которые все равно оказываются фатально коротки, потому что не сказано и сотой доли того, что жизненно необходимо было сказать.

И долгое молчание вдвоем, которое связует много крепче слов.

Наивные, детские договоренности вспомнить друг о друге завтра поутру ровно в 10.15 и нынче же ночью, как только стрелки часов сольются воедино, знаменуя полночь.

И короткие ссоры, обжигающие упреками, столь искренними, сколь же надуманными и даже забавными – однако потом. После. Во время долгих примирений, исполненных нежности и всепрощения.

Однако был Лемех.

И, надо сказать, эта нечаянная сумасшедшая любовь стала первым событием в жизни Лизы, о котором она не решилась сообщить мужу сразу. Как прежде делала всегда, о чем бы ни шла речь.

Возможно, впрочем, Лиза нашла бы в себе силы объявить мужу о том, что совместная жизнь не может более продолжаться, если б проблема касалась исключительно ее и Лемеха.

Однако это была проблема на троих.

Потому, собственно и тянула.

Ждала слов, которые – по ее разумению – в ближайшее время должен был произнести Игорь.

Потом – море по колено.

Она немного жалела Лемеха, но уж точно нисколько его не боялась.

Неизбежное объяснение давно, многократно было отрепетировано и практически готово.

Но Игорь молчал.

То есть он говорил много такого, о чем мечтают услышать миллионы – без преувеличения! – женщин в разных концах планеты и уж тем более в России.

И, слушая его, Лиза плавилась, как свечи, мерцающие в изголовье его кровати. И готова была внимать вечно.

Однако те, другие слова, позволившие бы наконец объясниться с Лемехом, все еще не были сказаны.

Поразмыслив, Лиза решила произнести их сама.

Во-первых, она ни секунды не сомневалась, что ее желания так же совпадают с желаниями Игоря, как совпадают во всем их мысли, чувства, представления о мире, случайные мимолетные ощущения, иногда даже сны и предчувствия. И еще много чего, что делает людей не просто близкими – по-настоящему родными.

Во-вторых, рассудив, объяснила нерешительность Игоря неверным представлением о характере ее отношений с мужем. Надо сказать, они почти никогда не говорили о нем, и это давало ей повод так рассуждать. «Возможно, – думала Лиза, – он воображает, что я как-то неразрешимо завишу от Леонида и вообще прикована к нему стопудовыми цепями. Возможно, думает, что попросту панически боюсь и не могу решиться сообщить Лемеху обо всем. И потому молчит, тянет, щадит меня, надеется бог знает на что или вынашивает какие-то свои, наверняка фантастические планы. Дурачок».

Обретя, как думала, ясность, она не стала тянуть. И это, кстати, было очень в ее стиле.

Ближайшая встреча случилась днем.

Иногда они обедали в маленьком ресторане на Страстном бульваре, уютном и, главное, малолюдном. Зал и тогда был почти пуст, к тому же «их» столик в нише у окна расположен был очень удачно – его трудно было заметить. Голоса тонули в глубоких складках тяжелой портьеры, обрамлявшей нишу.

Словом, никто ничего не заметил и не расслышал – уж точно.

Только дама неожиданно рано прервала трапезу.

Ушла, не дождавшись основного блюда, оставив спутника в одиночестве и самом скверном расположении духа.

В тот день он пил много, как никогда, хотя почти не пьянел, только заметно бледнел и долго сидел, устремив взгляд в одну точку.

Официант, постоянно обслуживавший пару, поглядывал сочувственно. Само собой, помалкивал. Но рассуждал про себя: «Всякое бывает. Но проходит, как правило». И был почти прав. Как ни пошла избитая сентенция, в большинстве случаев она оказывается справедливой.

Однако сейчас ни во что подобное Лиза не поверила бы.

Все было кончено. Безвозвратно. Бесповоротно.

Бессмысленно, как робот, переставляя ноги, она двигалась по бульварам вниз и уже миновала Страстной.

Едва не угодив под колеса автомобиля, пересекла Сретенку.

Шагала по Рождественскому, не разбирая дороги и не замечая ничего вокруг.

В голове, зацепившись, бесконечно крутился короткий обрывок разговора.

– Пойми наконец, я не могу позволить себе иметь такую жену, как ты!

В его глазах сквозили отчаяние и ярость.

Природа ярости была ей неведома.

Отчаяние понимала хорошо.

Полагала, что сумеет рассеять страх, неуверенность, сомнения, из которых, очевидно, оно и складывалось.

И все еще пыталась сохранить легкий тон, взятый сначала.

– Ну, знаешь ли, решать, для кого я – роскошь, а для кого – в самый раз, позволь все же мне самой. Как субъекту одушевленному, находящемуся в здравом уме и трезвой памяти…

– Не позволю. – Теперь он смотрел жестко. Без тени отчаяния. – Не потерплю благодеяний. И вообще, с какого перепугу ты решила, что женитьба как таковая входит в мои планы? Перед тобой, между прочим, холостяк со стажем. Так что особо не огорчайся – не ты первая терпишь фиаско…

* * *

Слушать дальше она не стала.

Действительно, с какого это перепугу…

И далее – по тексту.

Самое страшное заключалось в том, что, вне всяких сомнений, он говорил чистую правду.

И ничего, кроме правды.

Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 01.34

Судьба более не подавала знаков. Да и зачем? Выбора в любом случае не оставалось.

Незнакомая в принципе дорога, будто наделенная сознанием, мыслящая субстанция, стелилась под колесами, неведомо как помогала на развилках выбрать нужное направление и, похоже, грамотно отводила от постов ГАИ, петляя в глухом, дремучем вроде бы лесу.

На самом деле лес был очень даже обитаемым, это Игорю Всеволодовичу было известно.

Предупредительное шоссе благополучно вернуло его на Рублевку. Здешние места Непомнящий знал хорошо – именно тут, собственно, обитало большинство постоянных клиентов.

Тот дом, к которому теперь спешил в ночи, тоже был здесь.

И совсем уже близко.

Безусловно, Игорю Всеволодовичу следовало бы удивиться. Путь, пройденный лишь однажды, в сильном волнении и к тому же впотьмах, он повторил, не задумываясь, легко.

И уже здесь, на изъезженной вдоль и поперек Рублевке, так же легко вспомнил дорогу к дому, в котором был всего-то пару раз. И очень давно.

Это было странно вдвойне, ибо, по собственному определению, Игорь Всеволодович страдал абсолютным топографическим кретинизмом. Незамысловатые городские маршруты запоминал с десятого раза, но и после ошибался, проскакивая нужный поворот или, напротив, сворачивая намного раньше, чем следовало.

Впрочем, теперь ни о чем таком он даже не думал и, вероятнее всего, вообще не заметил странной метаморфозы. Мысли в голове кружились обрывочные, но довольно трезвые.

Дом, к порогу которого он теперь спешил, как к последнему возможному пристанищу, принадлежал когда-то женщине, которую Игорь Всеволодович любил единственной, не каждым смертным испытанной любовью. Той, что соединяет не столько тела, сколько души.

Тогда рождается в мире новая душа, одна, дарованная на равных обоим.

Такое случается. Правда, нечасто и, говорят, все реже с годами.

Посему, выходило, повезло Игорю несказанно. Но именно это единственное, главное в жизни везение он не сберег.

По глупости. А если уж честно до конца – струсил.

Мелкий, расчетливый, обыденный был тот страх.

Вроде поймал Иван-дурак жар-птицу, прижал к груди, залюбовался, размечтался было – да одумался.

И выпустил.

Не удержать, дескать, в простых мужицких руках такое чудо.

Не по Сеньке шапка.

Вот и Непомнящий однажды оказался таков – испугался нежданно привалившего счастья. Мелкие, стыдные мыслишки запрыгали в голове.

И ведь она – такова была эта женщина! – без слов поняла его страхи. Не оскорбилась, не унизила злой насмешкой – пыталась поначалу шутить.

А потом – когда он впал в идиотское упрямство, в ужасе от того, что творит, стал откровенно хамить – терпеливо, как маленькому, упрямому ребенку, объясняла, что не дорожит нисколько тем, что имеет, пребывая подле мужа-олигарха. Да что там не дорожит – тяготится.

И вот ведь странное, необъяснимое дело – он и сам прекрасно знал это, понимал, чувствовал.

Впрочем, почему – странное?

Душа-то уже была одна на двоих.

Стало быть – знал наверняка.

Но трусливый мелкий бес напускал туману, нашептывал в ухо: «Это теперь она, голубушка, так поет, пока мужнины миллионы при ней, и лимузин с толпой охраны ждет у двери, и поблескивают в ушках бриллианты несметной стоимости. А лишится всего, запоет иначе. Ну, не запоет, возможно: умна, тонка, хорошо воспитана. Но глядеть будет так, что захочется тебе, дружок, в петлю, причем немедленно. Ибо привычной жизни для нее ты обустроить не сумеешь. Кишка тонка. Нос не дорос. И не дорастет никогда. Сам понимаешь».

Это он понимал. И ничего другого уже понять не смог, замороченный дурманящим шепотком.

Все было кончено.

И душа, по живому располосованная пополам, а вернее та половина, что осталась ему, все никак не заживала. Кровоточила, ныла, пронзала иногда острой болью.

Однако ж все это были воспоминания.

Меж ними проскакивали мысли более насущные.

С чего, к примеру, он вдруг решил, что она живет в том же доме, что и прежде?

После разрыва до Игоря Всеволодовича иногда доходили обрывочные слухи о ней – и всякий раз острой болью отзывалась незаживающая половинка души.

Потом началась своеобразная игра с самим собой.

Внешне он делал все, чтобы – не приведи Господь – не оказаться в ситуации, когда могла зайти речь о ней, избегал встреч с общими знакомыми и старательно ограждал себя от любого упоминания этой женщины.

На самом же деле тайно, стыдясь, будто делает что-то недостойное, жадно ловил обрывки слухов, сплетен и пересудов. Дотошно изучал материалы светской хроники, где иногда появлялись фотографии, запечатлевшие Лизу, как правило, в компании нарядных людей, слепящих улыбками и бриллиантами.

Он знал, что, путешествуя с мужем-олигархом, на каком-то модном курорте она повстречала французского графа или маркиза, к тому же известного винодела и потому человека небедного.

В команде мужей произошла замена – место отечественного миллионера занял миллионер французский.

Лиза Лемех стала графиней – или маркизой – де Монферей. Однако ненадолго. Брак с виноделом распался. Осталось, правда, громкое имя.

Елизавета де Монферей вернулась на родину и поселилась вроде бы снова на Рублево-Успенском шоссе.

Об этом некоторое время назад написала какая-то бульварная газетенка. Она же, без особой, правда, уверенности, поведала читателям панславянскую, по сути, историю о том, как французский аристократ расстался с русской женой, оставив на память о себе только титул. И более ничего.

Бедняжка оказалась на улице, к тому же совсем без средств и даже без французского гражданства, которое отчего-то не потрудилась получить. Тогда отвергнутый русский олигарх проявил неслыханное благородство. Ветреной жене был предоставлен дом, в котором жили прежде, назначено постоянное содержание. Небольшое, но вполне достойное.

История сильно напоминала сюжет классической «мыльной оперы», но мало походила на правду. Игорь Всеволодович – по определению – не мог представить Лизу, трепетно принимающую благодеяния отставного мужа.

Однако дорога его лежала теперь к тому самому дому и практически была завершена.

Рассеянный свет фар разбежался по литому кружеву нарядных, совершенно дворцовых ворот. Увидев их впервые, Игорь Всеволодович изумился – у состоятельных русских в ту пору в чести были трехметровые кирпичные заборы и глухие ворота, не оставляющие прохожему шанса даже мельком, издалека взглянуть на дом и окружающее пространство.

Леонид Лемех уже тогда во многом превосходил соотечественников.

Они еще только впитывали западные стандарты. Он, не задумываясь и нимало не тяготясь этим, жил по канонам той жизни. И, собственно говоря, мыслил по-тамошнему.

Правда, идея узорных парадных ворот, принадлежала Лизе.

Что ж, они по крайней мере оказались на месте.

Изменения, однако, были – Игорь Всеволодович подъехал почти вплотную, но никто не вышел навстречу.

Прежде еще на подъезде к дому машину видели и реагировали соответственно – ворота бесшумно распахивались навстречу хозяевам или желанным гостям. Если же посетитель был неизвестен либо имелись на его счет соответствующие указания, охранник поджидал гостя по ту сторону ворот. В любом случае все происходило прежде, чем машина приближалась вплотную. Теперь, похоже, все изменилось.

Дом хорошо просматривался сквозь чугунную вязь – несколько окон светились и горели фонари у входа. Стало быть, он был обитаем. Но машину, уткнувшуюся носом в ворота, никто не заметил.

Игорь Всеволодович посигналил – реакции не последовало.

Предстояло, похоже, штурмовать кружевные ворота или предпринять рискованную попытку перебраться через них.

Он вышел из машины, решив основательно изучить обстановку. Изучал, прогуливаясь вдоль кружевных ворот такого же невысокого забора. Силился разглядеть что-то в освещенных окнах. Решился даже попытать счастья первобытным способом – крикнуть что-нибудь вроде «Люди!» или «Хозяева!».

Но не успел.

В который раз, изучая чугунный узор, обнаружил небольшое переговорное устройство.

Еще одно свидетельство перемен – раньше здесь не было ничего подобного.

Однако ж находка оказалась кстати.

Игорь Всеволодович нажал кнопку – в ответ раздалось приветливое «дилинь-дилинь».

А через несколько минут в сырой, промозглой тьме подмосковного леса негромко, но отчетливо прозвучал голос.

Он узнал бы его из тысячи, даже если бы обладательница говорила шепотом, а вокруг стоял невообразимый гвалт.

Но в заснеженном лесу было тихо.

– Кто там? – Лиза казалась немного удивленной. Гостей в это время, очевидно, уже не предвиделось.

– Я…

От волнения у Игоря Всеволодовича перехватило горло. Короткое «я» далось с трудом. Исключительно потому он не смог произнести ничего больше.

И – упаси Бог – никакой самонадеянности. Дескать, узнает и так, заслышав первый звук голоса.

Все было честно.

Но и Лиза была честна.

«Кто это – я?», «Я – это кто?» – в подобных обстоятельствах подавляющее большинство женщин не смогло, да и не захотело бы отказать себе в этом коротком удовольствии, маленькой мести – имитации забвения.

Впрочем, она никогда не сливалась с большинством.

– Ты? Заходи. Сейчас открою калитку…

Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 8.40

Рассвет, морозный и яркий, любопытствуя, заглянул в просвет меж тяжелыми портьерами золотистого шелка.

День начался. По всему – солнечный, холодный, проветренный колючим ветром.

То ли зима тихой сапой прежде времени занимала позиции, то ли осень вдруг расщедрилась напоследок, отдернула пелену туч, как тяжелую занавеску с окна, открыла дорогу солнечным лучам, позвала на помощь свежий студеный ветер – основательно проветрить землю в канун наступающей зимы.

Никакого значения, однако, это сейчас не имело, разразись за стенами дома хоть метель, закружи пурга.

Или, напротив, возвратись вопреки законам мироздания знойное лето.

Все равно им было безразлично, что творится в мире.

В самом деле все равно.

– Ты мне веришь? – Он приподнялся на локте, легко провел ладонью по ее лицу.

Усталому после бессонной ночи.

С едва заметной сеткой морщин вокруг потемневших, ввалившихся глаз.

Несказанно прекрасному лицу, равного которому не найдется в мире, сколько красавиц ни вздумают оспорить это.

– Верю. Ты честный, это я всегда знала. Но – погоди радоваться! – оказывается, глупый. Жаль, что не догадалась об этом раньше.

– Пусть глупый. Разве глупым возбраняется любить?

– Любить никому не возбраняется. Другое дело – не всем дается.

– А этого – Монферея – ты любила?

– Анри? Я? Слушай, ты глупеешь на глазах.

– Это от счастья.

– Приятно слышать. Но хорошо бы обозначить границы. Любить дебила – тяжкий труд.

– Пожалуй. Я постараюсь остановиться. А… он тебя?

– Ты не остановишься.

– Но зачем-то же вы женились?

– Я – потому что сил больше не стало терпеть.

– Терпеть? Лемех стал относиться к тебе иначе?

– Нет. Все было по-прежнему.

– Тогда что же приходилось терпеть: виллу в Сен-Тропе, яхту…

– Лодку…

– Что, прости?

– Лодку, милый. В тех кругах говорят «лодка», даже если речь идет о яхте класса Manguste с вертолетной площадкой. У Лени, как ты понимаешь, именно такая.

– Значит, лодка с вертолетной площадкой осточертела тебе настолько, что ты бросилась в объятия своего графа.

– Он маркиз.

– Тем более. Или лодка у него оказалась получше?

– Ты ерничаешь от зависти?

– От ревности, неужели не ясно?

– Тогда можешь успокоиться. Что же касается того, что сил не стало терпеть… Попробую объяснить. Хотя, знаешь, это трудно сформулировать. Оно воспринимается где-то на уровне подсознания, накапливается и становится невыносимым. Своего рода критическая масса.

Так вот, наши, те, которые не просто богатые, а очень-очень… сопоставимо с мировой элитой, все равно бесконечно далеки от нее. Понимаешь?

Для них – я имею в виду не мелких клерков, присосавшихся к русским капиталам, и авантюристов из числа разорившихся аристократов – настоящих западных магнатов, потомственных, как правило, – наши фанфароны всего лишь забавные зверушки, временно разбогатевшие и потому выглянувшие из своих таежных берлог.

Сколько бы миллионов ни просаживали в Монте-Карло, чьи бы лодки и виллы ни перекупали, все равно мы им – не ровня.

И никогда – или еще очень долго – не станем.

Дикари, резвящиеся возле своего костра, – забавно, не более.

Потому – нигде не приняты, и светские – по-настоящему светские, с коронованными особами и голливудскими звездами – приемы для нас закрыты.

Не думаю, что наиболее толковые из наших – продвинутые, как сейчас говорят – этого не понимают. И не испытывают некой ущербности или по крайней мере разочарования.

Карабкались, карабкались к сияющим вершинам капитализма, доползли, содрав в кровь конечности – свои и чужие. А оказалось, что там, на сияющем Олимпе, можно рассчитывать только на клетку в зоопарке, иными словами – тебя, великого и ужасного, воспринимают как забавного зверька, не более.

Обидно.

Разочарованные соотечественники сочинили «наш ответ Чемберлену» – изобрели собственную тактику отдыха на самых престижных курортах, по большей части на Лазурном берегу. Некоторые, правда, последнее время предпочитают Сардинию.

Суть тактики сродни онанизму – тихо сам с собою. То есть не тихо, конечно, но сами с собою.

Большим русским табором высаживаются в облюбованном местечке. Скупают или арендуют виллы, лодки, машины, вертолеты, оккупируют отели. Все, разумеется, самое лучшее, а главное – дорогое.

Впрочем, лягушатники держат ухо востро.

Высаживается русский десант – цены улетают в поднебесье. Наших, разумеется, этим не остановишь.

Начинается безудержное веселье – череда оглушительных party a la russ.[43]43
  вечеринка в русском стиле (фр.).


[Закрыть]

Форма и стиль вечеринки зависят исключительно от фантазии и вкуса хозяев, но поскольку истоки того и другого у всех, как правило, одни – совкововые, – мероприятия удручающе однообразны.

Бородинский хлеб и бочки соленых огурцов, доставленные самолетом из Москвы. Блины, горы икры, которую, естественно, полагается есть ложками.

Цыгане, хор имени Пятницкого, плясуны от Моисеева, ансамбль «Березка», солисты Большого, дрессированные медведи – прилетевшие вместе с огурцами. Кто-то предлагает гостям переодеться в полотняные сарафаны, шаровары и лапти, кто-то, напротив, устраивает толстовские балы, добывая наряды в костюмерных «Мосфильма».

Мировой бомонд развлекается неподалеку, сообразно собственным представлениям о том, сomme il faut.[44]44
  как надо (фр.).


[Закрыть] Не без любопытства наблюдает за этим убожеством и искренне потешается.