Текст книги "Антиквар"

– Что-то очень болезненное и очень вредное для организма…

– Необратимо разрушающее личность, если быть точным.

– Превращает человека в животное…

– Можно сказать и так. Но это – к слову. Так вот, в ходе лечения Нины Щербаковой этот славный доктор – не знаю уж, посредством каких манипуляций – выведал страшную тайну героической партизанской семьи. Оказалось, что жена боевого генерала на самом деле классово чуждый элемент – потомок старинного дворянского рода. И – главное! – генерал знал об этом, но скрыл информацию от родного лубянского ведомства. Пошел на подлог, обманом выправил жене фальшивые документы. Правда, было это двадцать лет назад, в гражданскую, когда боец Щербаков был еще несознательным юнцом, а княжне Несвицкой исполнилось…

– Как вы сказали?

– Что именно?

– Как фамилия этой женщины, жены… Настоящая фамилия?

– Несвицкая.

– Боже правый! Вот уж действительно – корни уходят в прошлое. Причем все глубже.

– И позвольте полюбопытствовать – куда ж они теперь потянулись?

– Иван Крапивин был крепостным князя Несвицкого, и Душенька, Евдокия Сазонова – та, что на портрете, – тоже. Их застали вместе, пороли. Ее запороли насмерть. Его спасли меценаты, отправили учиться в Италию, но ничего лучше ее портрета он создать не смог. А может, и не хотел. Все пытался восстановить портрет, то есть написать его заново – по памяти. Можно сказать, помешался на этом. Но не смог. И умер в Италии полусумасшедшим. Правда, вот теперь выясняется – оставил сына.

– Да-а-а, интересная связь. Воистину связь времен. Однако история художника с девушкой относится, как я понимаю, к началу девятнадцатого века?

– Совершенно верно. Ориентировочно -1831 год.

– Ну, нашей княжны Несвицкой в ту пору в помине не было. Она родилась в 1907 году. И княжной-то, собственно, побыла недолго, всего до десяти лет. А там – революция, скитания. Поезд, на котором она с матерью и сестрами пыталась добраться до Москвы, в степи разгромила какая-то банда. Всех перебили, девочку – ей тогда было около пятнадцати лет – ранили, но не добили. Верно, приняли за мертвую или забыли в суматохе. После – запоздало – подоспел отряд чоновцев, и молодой боец Коля Щербаков подобрал раненую княжну. Дальше все, полагаю, ясно. Коля, однако, парень был смекалистый, в тогдашней неразберихе счел за лучшее организовать для будущей жены новые документы и новое происхождение. Более подходящее. И все бы ничего – потому как супруги Щербаковы верой и правдой служили Советской власти, кровь за нее проливали, живота не жалели. Если бы не дотошный доктор. Тот, разумеется, немедленно доложил куда следует. Партизану Щербакову великодушно дали довоевать. А уж потом, после победы – допросили, где положено, с пристрастием. Он, бедолага, во всем покаялся, вину признал. Однако ж – победа! А он как-никак герой. Княжна, чуждый элемент, к тому же на ладан дышит. Словом, возиться не стали – ограничились ссылкой в академию. И – баста! Вот и вся генеральская история.

– А портрет?

– Что, Лиза, портрет?

– Где все это время был портрет?

– Понятия не имею. Вопрос скорее к Игорю Всеволодовичу.

– Игорь?

– Какой период тебя интересует?

– Весь. С момента создания.

– Долгое время считался утерянным.

– Ты говоришь как экскурсовод в музее. Что значит утерянным? Где?

– Откуда я знаю где? Очевидно, в имении Несвицких. Полумертвого Крапивина оттуда вывезли меценаты, а портрета в глаза никто не видел. Знали о его существовании только со слов художника. А он, между прочим, был уже не в себе. Потому многие специалисты по сей день сомневаются в существовании портрета. Отец нашел его где-то в Германии. С тех пор – был у нас. Хотя, повторюсь, многие не признавали в нем работу Крапивина. Отцу было наплевать, он откуда-то знал точно. Что было потом – вам известно. А портрет оказался в доме Щербаковых.

– И Галина Сергеевна уверяла, что ее отец привез его с войны.

– Не знаю, кого она в этом уверяла, мне она сразу заявила, что, узнав о трагедии, считает своим долгом… И так далее. Что, собственно, Лиза, ты хочешь выяснить относительно портрета?

– Неужели не ясно? Все вертится вокруг него. Надо полагать, до революции он находился в доме Несвицких. Стало быть, княжна, как вы ее называете, до десяти лет могла видеть портрет постоянно – достаточное время, чтобы запомнить. Даже для ребенка.

– Допустим – и что?

– Ничего. То есть дальше я не могу выстроить цепочку, но портрет оказывается в Германии, где его находит отец Игоря. Почти тридцать лет он висит в их доме, а потом… Потом снова попадает к Несвицкой. Неужели вы полагаете, что это случайность?

– Готов принять за рабочую гипотезу – нет, не случайность. Тем более теперь…

В кармане Вишневского вдруг ожил мобильный телефон, напомнил о себе негромкой трелью.

– Простите.

Некоторое время он внимательно слушал кого-то на другом конце трубки, брови подполковника при этом медленно ползли вверх.

– И ты что же, хочешь сказать, что этот тип сейчас у тебя?… Разумеется, еду. Причем немедленно. Слушай, заяц, а ребят с Петровки могу захватить?… Ну, одного, самого главного!.. Все! Уже в пути!

Он отключил мобильный, поднимаясь из-за стола.

– Что-то случилось?

– Боюсь сглазить, но, кажется, в ближайшее время мы получим некоторую ясность относительно убийства Морозова.

– Господи!

– Вот и я говорю: Господи, не дай только ошибиться!

– Юрий Леонидович, а что же по поводу убийства моих… – Игорь неожиданно осекся.

Вот ведь коллизия!

Сколько уж было сказано про то страшное дело!

Сколько времени прошло.

И вдруг – нервы, что ли, подвели? – голос предательски сорвался.

По лицу Лизы пробежала коротая гримаса боли и жалости.

Вишневский замер, натянув один рукав куртки.

– Ну вот что, други, – так и быть! – совершаю почти должностное преступление. Оставляю копии некоторых материалов из того дела. Из них, полагаю, многое станет ясно. Не все. Но всего нет и в деле. Оно, как известно, не раскрыто, хотя и списано в архив. Изучайте!

Он уехал.

Но Лиза с Игорем – спроси кто потом – вряд ли вспомнили бы, как он уезжал.

Простились они с Вишневским, как полагается?

Вероятнее всего – нет, не простились.

Тонкая папка, оставленная подполковником, целиком завладела ими, заслонив собой весь белый свет.

Москва, 6 ноября 2002 г., среда, 19.40

Мужчина был молод. Еще недавно – года два-три назад – его вполне можно было бы назвать юношей. Теперь, однако, было в облике что-то, говорившее о зрелости.

И все же лицо – открытое, чистое, худощавое, с тонкими правильными чертами, большими светло-голубыми глазами, глядевшими прямо и спокойно, – казалось очень молодым. И – по всему – должно было бы вызывать симпатию.

Но что-то мешало. Что-то неуловимое, трудно поддающееся описанию, заставляющее торопливо отвести взгляд. Не хотелось смотреть на это лицо. А увидев ненароком, хотелось быстрее забыть. Потому как иначе станет это странное лицо тревожить душу ночами, являться в тяжелых снах.

Это, впрочем, вряд ли воспринимало сознание – скорее уж тревожилось подсознание.

Было в лице что-то такое – неотвязное.

И – пугающее.

А что?

Поди разбери.

Людмила Вишневская, похоже, разобрала.

В кабинете их было четверо.

Хозяйка – строгая, застегнутая на все пуговицы, собранная, в любую минуту готовая ко всему.

Юрий не любил посещать жену на работе – в этих стенах она как будто отстранялась, а вернее, отодвигала его на второй план, на первом была работа.

Дома все было иначе.

Потому и не любил.

И сам невольно держал спину прямее, переходил на подчеркнуто официальный тон.

Таким и был теперь второй человек в небольшом кабинете – подполковник Юрий Вишневский.

Третий – Вадим Баринов. Тот держался уверенно. Не в таких кабинетах довелось побывать. А уж институт Сербского – почти дом родной.

Четвертый – молодой мужчина со странным лицом. Редкая рыжеватая поросль на лице с трудом складывается в короткую, хилую бородку. Он постоянно теребит ее тонкими длинными пальцами. Такими бледными, что издали кажутся голубыми.

– Значит, вы признаете, что меч взяли в доме Морозова?

– Морозова, – эхом отзывается рыжебородый и согласно, с легкой полуулыбкой кивает головой. – Он был Хранитель. И он учил. Так решили предки.

– Вот видите, он учил, он хранил – а вы его убили. Нехорошо получается.

– Убил? – Нервные голубые пальцы на мгновение замирают. Мужчина задумывается, пытаясь осмыслить услышанное. Но быстро соображает, о чем речь. Улыбается собеседникам ласково, кротко, будто прощает невольно нанесенную обиду. – Нет. Что вы! Все не так. Это духи нечестивых пытаются вас запутать, отвести от истины. Они могут. Они многое могут, если тайные знания предков не оборонят. Могут воплотиться в любой образ. Не сомневайтесь, я хорошо понимаю, о чем вы. В ту ночь должно было свершиться предначертание, и я пришел к Хранителю за мечом. Его не было, а они воплотились в его образ и пытались остановить меня. Но я знал. Я их видел, хотя это трудно. Их порой трудно разглядеть. И сейчас вы не видите, но они здесь и пытаются закружить вас. Их шаманы умеют кружить людей. Люди кружатся, кружатся – и не замечают, как уходит душа… Осторожно! – тихое плавное течение речи неожиданно прерывает громкий визгливый крик.

Рыжебородый предостерегающе вскинул руку. Широко замахнулся, рванулся к Баринову, будто пытаясь стряхнуть с его головы что-то невидимое.

– Берегись, брат. Они над тобой!

Вадим инстинктивно отпрянул. В глазах мелькнул испуг.

Однако на пороге кабинета уже возникли двое рослых санитаров, аккуратно подхватили рыжебородого под руки, повели за собой.

Он сопротивлялся.

– Берегитесь, братья. Их много. Поднимайтесь, люди русские! Набат! Набат!

Высокий истерический голос еще некоторое время раздавался из коридора.

Двое в кабинете молчали.

Людмила сосредоточенно перебирала документы на столе.

Первым пришел в себя Баринов:

– Да-а-а, Людмила Анатольевна, клиенты у вас… Почти как у нас, а то и похлеще.

– У нас с вами, Вадим, клиенты общие.

– Послушай, Люда, он точно не симулирует?

– Сомневаешься в моем профессионализме дорогой? Острый маниакальный психоз в чистом виде. Да тут анамнез такой, – она постучала тонким пальцем по истории болезни, – удивительно, что он не сотворил ничего прежде. Какая симуляция?

– Значит, помимо Морозова, еще трое?

– Да, и это, откровенно говоря, куда страшнее вашего Морозова. Тот, можно сказать, пожал плоды собственных трудов. А татарская семья – отец, мать и пятилетний мальчик – за что? Вот действительно – жертвы.

– Ему, значит, привиделся сам хан Батый?

– О, там история на целый мистический триллер. Глава семьи преподавал историю в педагогическом техникуме, а наш клиент, на беду, у него учился. Параллельно он посещал военно-патриотический клуб «Коловрат».

– Детище Морозова. Едва ли не самое любимое. По крайней мере за последний год он посещал Рязань дважды и один раз привозил на заседание клуба злополучный меч. Устраивали, как я понимаю, что-то вроде посвящения в рыцари. Вроде – игра.

– Вот и доигрался. Хотя в клубе, надо сказать, сразу приметили странность новообретенного брата-славянина и постарались аккуратно от него избавиться. Словом, в рыцари его не посвятили, и… пошло-поехало. Обида обострила процесс и породила болезненные фантазии – как средства защиты, между прочим. Он внушил себе, что отказ в посвящении – на самом деле испытание, которому подвергают избранных. Тут весь букет расцвел пышным цветом – и голоса предков, указующие что делать, и духи нечестивцев, которые, как полагается, строят всевозможные козни. Оставалось только изобрести саму процедуру испытания. И тут – вот уж воистину в недобрый час – учитель истории завел речь о хане Батые. Разумеется, он был далек от того, чтобы воспевать «подвиги» орды на Руси и в частности в Рязани, но должное ратному искусству Батыя отдал.

– У всех теперь пробудилось национальное сознание. Если рассматривать отечественную историю в этом аспекте – не было вообще никакого ига…

– А что было?

– Временное усиление одного из субъектов федерации.

– Ну, ты сказал!

– Если бы только я, Юрий Леонидович. По Москве уж лет пять как гуляет теория каких-то чудиков, согласно которой никакой орды действительно не было, а кучу народа положила княжеская дружина, собирая дань.

– Ну, это вы, положим, упрощаете, Вадим. Теория гораздо мудренее, но авторы явно из нашего контингента, вернее – из моего. В этом не сомневаюсь. Но мы отвлеклись. Словом, невинная лекция по истории обернулась трагедией. Нашему герою было озарение, во время которого и открылась истина. Дух Батыя возвратился на землю, воплотившись для отвода глаз в скромного педагога. Но великие предки пошли дальше – оказалось, уничтожить кровавого хана окончательно можно только мечом мученика Коловрата. В этом и заключалось великое предначертание. Дальнейшее уже по вашей части.

– Да, но как он проник в бастион Морозова? Там ведь охраны, как в ядерном бункере.

– О-ох, был там один несанкционированный доступ. За день до убийства. Территорию, понятное дело, обследовали, но ничего подозрительного не обнаружили. У него ведь земли вокруг дома – три гектара, и все лес. Короче, решили, зверек какой-нибудь проскочил. А зверек-то наш тем временем где-то затаился.

– Ты, брат, ничего об этом не говорил.

– А что было говорить, если за минуту до выезда Непомнящего Морозов лично разговаривал с охраной. А через полчаса обнаружили труп. Я и сейчас не понимаю, что там и как у них произошло. Выходит, этот деятель укокошил Морозова после отъезда Непомнящего? Так, что ли?

– Ну, с Непомнящим ты сам разбирайся. Когда поймаешь его, конечно.

– А мне теперь его ловить вроде как и незачем, Юрий Леонидович. Старушку – не он. Морозова – не он. За что брать-то?

– Со старушкой еще предстоит поработать. С Морозовым, положим, действительно все ясно.

– Благодаря Людмиле Анатольевне.

– Спасибо вам, Людмила Анатольевна!

– Да не за что. Нам этого субъекта утром доставили, в полдень сели мы с ним разговоры разговаривать. Он, как видите, еще в образе, потому сразу запел соловьем: святая Русь, нечестивые, Батый, набат… Слушаю я его, слушаю. И не могу отделаться от чувства – знакомая мелодия. Где-то недавно звучали вариации на тему. Тут он мне про меч Коловрата и поведал со всей откровенностью…

– Да-а-а, повезло. А рязанские ваши коллеги, господин Барин, что же, ориентировок не читают? Насчет похищенного меча и убийства…

– Да не было ориентировки, Юрий Леонидович. То есть была, но по поводу Непомнящего. Про меч там было, разумеется, но это вроде как кража антиквариата. Такие дела. Ну а увязать что-то с пальцем… Это не только в Рязани, это и у нас между отделами не сообразили бы.

– Вот оно что! Безальтернативный, значит, поиск был. А знаешь, что я тебе, брат, скажу?

– Догадываюсь.

– Хорошо, что догадываешься. Но я все равно скажу: правильно антиквар от вас дернул, иначе упекли бы вы его не за понюх табаку. Что, скажешь, не прав?

– Ну, упечь бы, положим, не упекли. К нему наверняка толпа адвокатов набежала бы. В итоге – сто процентов – развалили бы дело.

– А если б не набежала? Или оказался на его месте не состоятельный антиквар, а слесарь Вася?…

– Риторические вопросы задаешь, милый.

– Это верно. Зряшное дело.

Они откланялись.

Вадим обиженно посапывал, но молчал.

Что было говорить?

Разве что поинтересоваться, не так ли точно обстоят дела в ведомстве самого Юрия Леонидовича.

Так ведь – опять же – риторический был бы вопрос.

Зряшное дело.

Москва, 7 ноября 2002 г., четверг, 00.01

Часы пробили полночь хриплым, надтреснутым боем.

Но вышло торжественно, будто обычная смена суток знаменовала нечто важное.

Звук долго вибрировал в доме, растекался по этажам, заполняя собой пространство.

Было все же что-то необычное именно в этих гулких ударах, хотя часы исправно били каждый час.

Было.

И оба они – Лиза с Игорем – ощутили это.

– Будто Новый год.

– Между прочим, действительно праздник.

– Праздник?

– Седьмое ноября.

– О Господи! Ты еще помнишь?

– Вы не отмечали?

– Кажется, нет. Хотя родители постоянно что-то праздновали. Гости в доме не переводились, и стол почти всегда был накрыт. Может, и седьмого ноября – тоже. Даже вероятнее всего.

– Мои праздновали. Пока жили в Союзе – дома. Родители ходили на демонстрацию, возвращались с гостями – сразу за стол. А после, уже за границей, – помпезно. Посольский прием по случаю очередной годовщины… Публика нарядная. Мама в новом вечернем платье. Праздник! Какая, в конце концов, разница, что именно праздновали? Радостно было.

– Хочешь, сейчас начнем праздновать?

– Что именно?

– Наступившую ясность.

– Ну, до ясности еще далеко.

– Хорошо – пусть будет прояснение.

– Прояснение – можно. Спустишься в бар?

Игорь Всеволодович легко сбежал по ломаной мраморной лестнице, направляясь вниз к бару.

Теперь, когда чуть заметно рассеялся туман, окутавший в августе семьдесят восьмого страшную смерть родителей, на душе стало спокойнее. Потому что в поредевшей дымке проступили реальные человеческие образы.

И – вот что, пожалуй, было главным! – следом немедленно растворился в душе мистический ужас. Выскользнул незаметно, как встревоженная змея, из уютного, обжитого лежбища.

Игорь замешкался у бара.

Так неожиданно и ясно вдруг проступило в сознании – целых двадцать четыре года он все-таки боялся.

Не признаваясь себе и уж тем более близким.

Научившись заглушать страх, не замечать его днями, неделями, месяцами – но так и не расставшись с ним окончательно.

И еще он понял, механически выбирая в баре коньяк, доставая бокалы из буфета, тонкими ломтиками нарезая лимон, – страх его был столь живучим потому, что это был действительно мистический страх. Ибо двадцать четыре года он не знал и не представлял даже, чего именно следует бояться.

А вернее – кого.

Он и побежал от дружелюбных сыщиков, гонимый мистическим страхом, потому что решил, а вернее, почувствовал на подсознательном уровне – это снова оно ожило, подняло голову, зашевелилось, протянуло к нему неумолимые, безжалостные руки, все еще обагренные кровью родителей.

Теперь – слава Богу и благодарение подполковнику Вишневскому – оно растворилось во мраке ночных кошмаров.

Вернувшись с коньяком, он немедленно пересказал Лизе суть своего неожиданного открытия.

Она не удивилась:

– Ну, разумеется, именно это мы и собираемся праздновать! Однако не советую впадать в идиотское благодушие.

– Боже правый, Лизавета, ты хоть знаешь, кого сейчас цитируешь?

– Лемеха-старшего, а он, в свою очередь, вождя всех народов. Ну и что? Тираны иногда изъясняются очень точно. Именно идиотское благодушие. Мифическое «оно» действительно изрядно отравило твою жизнь, но на самом деле не могло сотворить ничего ужасного. Разве что к старости свести с ума. Что – вряд ли. А оставшиеся в живых сообщники или сообщник почившего в бозе убийцы, между прочим, вполне еще дееспособен. По крайней мере несчастную Щербакову благополучно отправил на тот свет. И неизвестно еще, на кого теперь точит зуб. Охраны, между прочим, у нас нет, дорогой. Только сигнализация, но, откровенно говоря, я не слишком ей доверяю.

– И тем не менее – честное слово, не рисуюсь – я совсем не боюсь. Хотя, быть может, ты и права – идиотское благодушие.

– Я, разумеется, права. Но – вот незадача! – тоже почему-то не боюсь. И это странно.

– Что именно?

– Что не боюсь. Потому что реально существующего убийцу, разгуливающего на свободе, следует опасаться. Тем более помыслы его – темный лес. И ведет он себя как-то странно. Нет… Дело, пожалуй, не в нем. Давай-ка еще раз пробежимся по всей канве дела. Или, может, тебе неприятно ворошить все снова?

– Нет. Теперь все нормально. Давай. Хотя мы и так выучили все имеющиеся бумажки наизусть.

– Вот и прекрасно. Давай пробежимся наизусть.

– Значит, так. За несколько дней до убийства родителей «топтуны», то бишь сотрудники КГБ, денно и нощно наблюдавшие за одним из наших тогдашних соседей, известным художником, будущим невозвращенцем и диссидентом, обратили внимание на молодого человека приличной наружности.

– Более чем приличной. Одетого с иголочки.

– Да. К тому же несколько раз он подъезжал к дому на гоновской[47]47
  ГОН – гараж особого назначения.


[Закрыть] машине, закрепленной за семьей высокопоставленного партийного товарища.

– Их называли «семейными»… Представляешь, у нас тоже когда-то была «семейная» машина.

– Матушка, да ты никак ностальгируешь по тем временам?

– Вот еще! Впрочем, ты прав – ностальгирую. Но не по временам. И тем более не по «семейной» «Волге». У Лемеха был такой автопарк! Никакому ГОНу не снился. А ностальгия… Это по детству, юности. Но мы отвлеклись.

– Значит, одетый с иголочки мажор, то на «семейном» авто, то пешим ходом или на такси, стал являться возле нашего дома. Вел он себя довольно странно – в подъезды не заходил, никого не ждал, не встречал. Просто прохаживался вдоль дома, фланировал по двору, задрав голову, разглядывал что-то в окнах и через час-полтора убирался восвояси. «Топтуны», понятное дело, взяли малого на заметку и доложили по инстанциям. В инстанциях без особого труда выяснили, чьей именно семье приписана машина. И переполошились. Поскольку главным фигурантом у них тогда был опальный художник, переполох вышел серьезный. Что, если номенклатурный отпрыск проникся опасными идеями живописца, пополнил ряды его многочисленных поклонников или, того хуже, последователей? Выходит, просмотрели? Упустили такого парня? За это по головке не погладят. Не знаю, какие меры собирались принимать инстанции, как ограждать державного потомка от тлетворного влияния буржуазного искусства. Не суть. Настал злосчастный август. Вечером – «топтуны» четко зафиксировали время – юнец снова прибыл к дому на такси. И не один. С двумя рослыми товарищами, мало похожими на институтских приятелей. Бродить во дворе они не стали – сразу прошли в подъезд, а через некоторое время вышли, нагруженные чемоданами и тюками. Сели в поджидавшее такси – и убыли в неизвестном направлении. Подробный рапорт снова ушел в инстанции, и вот тогда-то началась настоящая паника. Потому что на соответствующем уровне уже располагали информацией о зверском убийстве родителей. А выводы, что называется, лежали на поверхности. Бунтарь-художник вместе со своим чуждым искусством оказался ни при чем. Номенклатурный сын был банальным грабителем и даже, судя по всему, «шестеркой» у банальных грабителей и убийц. Мы не знаем, сколько времени ушло на принятие окончательного решения, сколько было выкурено сигарет и папирос, сколько выпито водки и валидола, сколько седых волос появилось на головах уполномоченных принимать решения. И надо полагать – не узнаем никогда. Но как бы там ни было – решение было принято. Державному папаше доложили обстоятельства дела и, вероятно, поинтересовались, как действовать дальше. Он – надо отдать должное – повел себя по-мужски, в истерику не впал, попросил только тайм-аут для разговора с сыном. А после того предоставил инстанциям полную свободу действий. В строгом соответствии с законом. Однако в строгом соответствии не вышло. Не прошло и получаса с того момента, как грозный отец, оставив кремлевский кабинет, явился домой и потребовал к себе сына, и он сам позвонил министру внутренних дел. Коротко сообщил, что сын не захотел отвечать на вопросы, заперся в своей комнате и застрелился. Оружия в доме, надо сказать, было предостаточно. Ситуация сложилась патовая. С одной стороны, самоубийство сына – косвенное доказательство его вины. С другой – что, если ранимый юноша не вынес оскорбления, нанесенного отцом? Еще бы – обвинение в грабеже и убийстве! Хрупкая психика не выдержала груза такого недоверия. Случилось непоправимое. Вот ведь коллизия! Словом, итоговое решение, надо думать, принималось на самом верху, и решено было, как мы теперь понимаем, дело спустить на тормозах. Потому и сообщников не искали. Однако – бюрократия превыше всего! – уничтожить документы ни у кого не поднялась рука, их аккуратно подшили в папку и похоронили в недрах самого надежного по тем временам архива. Все.

– Все – на тот момент. Теперь новая версия, с учетом – как это они складно так говорят? – новых условий, в общем.

– Вновь открывшихся обстоятельств.

– Точно. Ты отдохни, промочи горлышко. Теперь я поговорю. Итак, подполковник Вишневский, подняв старое дело и сопоставив его с некоторыми данными нового, без труда выяснил, что хрупкий юноша был однокурсником Галины Щербаковой. Учитывая то обстоятельство, что похищенный у вас портрет – говорю же, все крутится вокруг него! – оказался именно в ее доме, можно с большой долей вероятности предположить следующее. Их – Щербакову и юного самоубийцу – связывали близкие отношения: любовь или дружба, не суть. Я, впрочем, более склоняюсь к любви. Так вот, тяжелобольная мать любимой девушки каким-то образом узнает, что портрет, принадлежавший некогда ее семье, находится в доме коллекционера Непомнящего. Дальше из-за отсутствия фактических данных открывается бесконечный простор для фантазии. И я буду немножко фантазировать, но постараюсь не зарываться. Возможно, с этим портретом у Нины Щербаковой связаны какие-то особенные воспоминания, что-то очень важное, дорогое. Кстати, учти: тяжелобольные, тем более не совсем нормальные люди, бывают очень упрямы, капризны, требовательны. Вот и представь, что она, узнав – не знаю, правда, каким образом – о портрете…

– Зато я, кажется, знаю.

– Что именно?

– Откуда она узнала о портрете. Помнишь, в те годы очень популярен был журнал «Огонек» – единственный, по-моему, иллюстрированный журнал в Союзе.

– Ну, не единственный. Были еще «Смена», «Работница» и, по-моему, «Крестьянка». Да, и «Советский экран». Но «Огонек» – ты прав – был самым популярным. Особенно в интеллигентской среде.

– Верно. Так вот, корреспондент «Огонька» очень долго обхаживал отца на предмет интервью и вообще материала о коллекции. Тот сопротивлялся, не любил публичности, но сломался на возможности еще раз поведать миру историю «Душеньки». Короче, материал вышел, и «Душенька», между прочим, красовалась на обложке.

– Когда это было?

– Точно не помню. Но незадолго до их гибели. Это точно.

– Ну, вот еще один вопрос отпал. Понятно теперь, откуда Нина Щербакова узнала о том, что портрет не пропал, не сгинул, находится у вас. Узнав, она проникается идеей – допускаю, что маниакальной – во что бы то ни стало вернуть «Душеньку». Поскольку считает ее своей. Могу себе представить, что началось в семье. Больная просит, требует… Возможно, генерал Щербаков был той самой «птицей», навещавшей твоего отца. Если так, ему можно только посочувствовать – партизан сделал все, чтобы законным способом добыть «игрушку» для умирающей жены. Не вышло.

– И у тебя не вышло.

– Что такое?

– Генерал Щербаков не мог быть «птицей». Помнишь, старуха говорила тебе: отец был уверен – «птица» на самом деле может невозможное. Такая всемогущая «птица». А генерал Щербаков – почти в опале. Преподает в академии. Откуда ж у него доступ к запасникам Эрмитажа и Гохрана?

– А он врал с отчаяния.

– Он-то, может, и врал. Но отец его вранью не поверил бы. Ни за что. Слишком хорошо разбирался в людях, к тому же прекрасно знал «who is who» на имперском Олимпе.

– Ладно. Будем считать это первым черным шаром против новой версии. Неизвестная «птица» в нее не вписывается. Кстати, а ты не допускаешь мысли, что «птица» – сама по себе, а номенклатурный мальчик – сам?

– Допустить, конечно, можно. Но уж больно странное совпадение. Ладно. Давай дальше.

– Дальше, собственно, близится финал. Наблюдая за страданиями любимой девушки, кремлевский отпрыск готов решить вопрос любой ценой. Долго шляется под окнами вашей квартиры, понимает в конце концов, что одному не справиться. Где-то – это, конечно, вопрос, где и как, – однако ж находит сообщников. Настоящих уголовников. Выступая, таким образом, в качестве наводчика. За труды просит только портрет. И получает его, как известно. Остальное кануло вместе с двумя громилами. Все. Финал. То есть не все, конечно, – угроза разоблачения, еще страшней, надо думать, гнев родителя. Нервишки сдали, заперся, застрелился. Теперь – все.

– Однако опять же все – на момент убийства родителей. А дальше?

– Дальше… Щербаковы, понятное дело, затаились. Вернуть портрет – оказаться замешанными в истории с убийством и грабежом. Невозможно. Тут умирает больная мать – если помнишь, она скончалась тоже в 1978-м – похороны, всем не до портрета. Потом проходит время и как-то все забывается. Живут тихо, как мыши, два одиноких напуганных человека. Галина Сергеевна даже замуж ни разу не сходила – это, к слову, в подтверждение моей версии о любви. Потом умирает генерал. Потом она узнает, что больна. Тогда-то, возможно, – прости уж за банальность! – заговорила совесть. Перед вечностью, надо думать, все видится иначе. Да и чего ей теперь бояться? Словом, она решает возвратить тебе портрет. И возвращает. Но тут…

– Тут у тебя, любимая, возникает солидная неувязка. Потому что, с одной стороны, выходит, что у Галины Сергеевны заговорила совесть и она отдала портрет. С другой же – ей зачем-то потребовался липовый дневник, в котором она утверждает, что я буквально вырвал картину из ее слабых рук. Совратил старушку.

– Постой. Помнишь, Вишневский говорил, что дневник, возможно, писался для кого-то.

– Понятное дело. Для бравых ребят с Петровки. Чтобы наверняка знали, кого брать.

– Глупость. Выходит, она знала, что ее убьют… Нет, не для ребят с Петровки – для сообщника или обоих сообщников того мальчика. Не могу предположить, почему и как, но они каким-то образом выяснили, где портрет, и решили его заполучить.

– Через двадцать лет?

– Ну и что? Может, у них обстоятельства какие-то неотложные. Или, допустим, сразу после того преступления они загремели за решетку за какое-то другое. Теперь вышли. И пришли за портретом. Вот она и хитрила – для них писала дневник, в котором утверждала, что тебе известно про портрет и, следовательно, в случае чего его будут искать. А сама спешила избавиться от «Душеньки». Чтоб уж наверняка!

– Допустим. Зачем же тогда им понадобилось ее убивать, да еще таким эстетским образом? Громилы ведь – родителей, если помнишь… Ну ладно. И мало – убили, еще устроили инсценировку со временем, разбитыми часами и прочим.

– Чтобы приплести к делу тебя. Они же прочли в дневнике, что встреча была назначена на десять. Значит, в десять ты был у нее, забрал портрет. И она наверняка подтвердила это.

– Ну и?… Портрет у меня. Зачем убивать старушку?

– Да просто так. Они же профессиональные убийцы. За то, что отдала портрет, в конце концов. Ее – убить, тебя – подставить следствию в качестве убийцы.

– Слишком тонко для громил с двадцатилетним стажем. Они же не из новых, которые с образованием и тонкой психологической организацией.