Текст книги "Антиквар"

– Вот и думай. И кстати, мою версию ты можешь легко проверить.

– Каким образом?

– Экспертиза в состоянии определить время, когда сделаны записи?

– Легко.

– Так вот. Мне представляется, что большинство «дневниковых» записей, разнесенных, как полагается, по дням, написаны сразу. Единым, так сказать, массивом.

– То есть она садилась и, как настоящий писатель, шпарила текст, потом разбивала его на главы и подбирала даты.

– Вроде того. Не уверена, правда, что именно так работают настоящие писатели. Но то, что большие фрагменты текста, разбитые потом на десять и даже более дней, написаны единовременно – гарантирую. Она – по некоторым признакам – даже на короткое время не отрывалась от работы. Строчила подряд. Я так полагаю.

– Эксперты скажут точно.

– Вот и отлично.

– Но послушай, писать ведь могла вовсе не она. «Дневник» могли попросту подкинуть…

– Нет, любимый, здесь я тебе не помощник. Для того чтобы ответить «она или не она?», я должна как минимум ознакомиться с десятком ее произвольных записок. Ну а как максимум – побеседовать с автором. Второе – по определению – невозможно. А первое? Если ты допускаешь мысль, что кто-то хитроумный написал и подбросил липовый «дневник», у него должно было бы хватить мозгов и на то, чтобы уничтожить все подлинные ее записки.

– Все – невозможно, по определению. Она расписывалась в инстанциях, писала заявления, возможно, письма кому-то. Всего никогда не отследишь. Слишком рискованно.

– Тогда он дурак.

– Он не дурак.

– Не дурак, однозначно. Дурак никогда не додумался бы до фальшивого дневника. А вот я определенно дура.

– Это еще почему?

– Потому что уже почти семь – и значит, я едва успеваю собраться на работу. После бессонной-то ночи!

– Хочешь, я отвезу тебя?

– Нет уж спасибо. Голова у тебя сейчас занята черт знает чем. К тому же в отличие от меня ты не спишь уже вторую ночь. И уже через час, а может, и раньше наступит этот проклятый «пик». Нет. Я не самоубийца. Поеду на такси.

* * *

Бессонная ночь, как ни странно, почти не сказалась на внешности Людмилы Вишневской. Спустя полчаса она заглянула на кухню проститься с мужем – как всегда подтянутая, неприступная и привлекательная одновременно, благоухающая тонким горьковатым ароматом любимых духов.

– И знаешь, кстати, про старческую неразделенную любовь ты подумай как следует. Очень на то похоже. А что, этот антиквар так уж хорош собой? – Она игриво повела плечом.

– Уйди с глаз моих, порочная женщина!

Вишневский потянулся было обнять жену – но получил ловкий щелчок по носу и остался в одиночестве.

Только знакомый горьковатый запах еще некоторое время витал вокруг.

– Любовь запоздалая? Ну да. А убийство – из ревности. Очень занимательная история. Но совершенно невероятная. Разве только действительно – любовь?

Москва, 6 ноября 2002 г., среда, 08.15

И снова было утро.

И снова он проснулся с ощущением абсолютного счастья, как бывает только в детстве.

Впрочем, не совсем так.

В детстве чувство счастья, как правило, необъяснимо. Маленький человек просыпается счастливым просто так, «нипочему».

Счастье Игоря Всеволодовича тихо посапывало рядом, уткнувшись маленьким точеным носиком в подушку, поджав острые коленки к животу.

Лиза спала, свернувшись калачиком, изредка неспокойно вздрагивая во сне. Вчерашний полет в Питер и обратно изрядно вымотал ее, к тому же обилие эмоций, пусть и положительных, оказалось нелегким грузом. Она спала – но и во сне продолжала переживать, размышлять и спорить с кем-то, слабо передергивая узкими плечами.

Вчера вечером, несмотря на то что усталость валила с ног, она долго не могла заснуть, и они проговорили полночи, раз двадцать обсудив историю, поведанную Верой Дмитриевной.

Со всех сторон.

Пытались что-то додумать, найти недостающие звенья цепи, построить какие-то версии.

Тщетно.

Напрасно Игорь напрягал память, силясь вспомнить отцовского клиента, могущего – хотя бы предположительно – оказаться той самой «птицей».

Ничего, а вернее никого, даже отдаленно похожего, он не вспомнил.

И надо полагать – просто не знал.

Клиентов отца он вообще помнил смутно.

С некоторыми – теми, что были еще живы к тому времени, когда Игорь Всеволодович занялся торговлей антиквариатом, – знакомился вроде заново.

Теперь хорошо бы, конечно, поговорить со стариками – возможно, кто-то и опознал бы таинственную «птицу», но проклятое нелегальное положение такую возможность исключало.

Решено было, что кое-кого посетит сегодня Лиза.

Возможно, ей снова повезет – так же как повезло с Верой Дмитриевной. Хотя, если вдуматься, рассказ великой старухи мало что прояснил в истории давней трагедии, разве что подкинул дополнительный вопрос.

И все равно поездку они считали удачной. Дело было даже не в «дарах», как окрестила Лиза бархатные футляры.

Она была счастлива этим знакомством и тем, что старуха приняла ее именно так.

«Допустила к сердцу», – говорила Лиза, и запавшие от усталости синие глаза радостно, волшебно лучились.

Спать больше не хотелось – он аккуратно выбрался из постели, неслышно – благо ковер на полу скрадывал шаги – вышел из спальни. Набросив халат, выпил кофе. Побродил по дому.

Делать было совершенно нечего. И Непомнящий снова примостился возле компьютера, вышел в Сеть, еще не представляя, что, собственно, собирается искать.

С генералом Щербаковым все вроде было ясно. Лизе версия показалась вполне убедительной, но она – опять же! – не добавляла ясности в его историю. И тем не менее он снова вошел в поисковую систему и собрался было вписать имя генерала в строку запроса, но передумал.

И просто так, от нечего делать или по привычке, потому как часто прежде адресовал виртуальному миру этот вопрос, заученно отстучал по клавиатуре: «Иван Крапивин + художник».

Задумавшись на секунду, машина выдала давно известный результат.

Материалов о живописце Крапивине в Сети было немного – всего 58–60 документов.

Количество колебалось, изредка появлялись новые страницы, ссылки или просто короткие упоминания в каких-то исследованиях или статьях по искусствоведению.

Сейчас поисковая система вежливо сообщила, что располагает пятьюдесятью девятью документами, в которых упоминается Иван Крапивин.

Игорь Всеволодович лениво пошевелил мышкой – знакомый перечень медленно поплыл по монитору.

Все было читано-перечитано бесчисленное множество раз, и только название документа под номером пятьдесят шесть было ново.

«Прадед комбрига».

Игорь Всеволодович удивленно вскинул брови.

Впрочем, система иногда ошибалась – выдавала материалы, посвященные однофамильцам.

Иванов Крапивиных в информационном пространстве упоминали достаточно часто, потому и уточнял Игорь Всеволодович, что речь идет о художнике.

Но случались накладки – машина уточнение игнорировала.

Так, надо полагать, случилось и теперь.

И все же почему-то он открыл документ.

Это была глава из исторической монографии ученой дамы по имени Ольга Травина. Работа в целом посвящалась одному из красных полководцев, комбригу времен гражданской войны, расстрелянному, как полагается, в 1937-м, в компании с маршалом Тухачевским и прочими военачальниками.

Фамилия комбрига была Раковский.

В главе одиннадцатой объемной, судя по всему, монографии речь шла о его далеком предке.

«Долгое время принято было считать, что прадедом Раковского по отцовской линии был известный крепостной художник Василий Раковский, получивший вольную из рук графа Шереметева… умерший от чахотки в Италии…

Об этом неоднократно упоминал в автобиографических материалах сам комбриг, потому, наверное, никому из исследователей не пришло в голову усомниться в достоверности информации…

Однако…

Жена художника Лукерья Раковская возвратилась на родину, в подмосковное Архангельское, в конце 1835 года, с младенцем (мальчиком), которому, по воспоминаниям княжны Веры Шереметевой, «едва исполнился год»… (34)

Ребенок был крещен в местном храме, церковные книги которого, к счастью, сохранились.

Запись, сделанная в январе 1836 года, подтверждает крещение младенца, нареченного Василием… (35)

Дата рождения ребенка – 11 декабря 1834 года.

Дата смерти художника Василия Раковского, однако, известна доподлинно. Он скончался в Италии 10 декабря 1832 года. И таким образом, никак не мог быть отцом мальчика…

… кто же настоящий отец и, следовательно, прадед легендарного комбрига?…

… В конце концов эту тайну могла унести с собой в могилу Лукерья Раковская, пожелавшая, чтобы отцом ребенка считался ее покойный супруг.

И тем не менее мы находим ответ в эпистолярном наследии престарелой княжны Шереметевой…

… В письме племяннице Антонине Бутурлиной (урожденной Шереметевой) 14 января 1836 года (39) она пишет:

«… Лукерья наконец открыла мне тайну рождения мальчика, в судьбе которого, как тебе известно, я теперь принимаю участие. Представь, отец Василия – также живописец и также крепостной, получивший вольную от князя Несвицкого. Имя его – Иван Крапивин… Но я, поразмыслив, пришла к выводу, что теперь уж ничего не следует менять… отец Антоний поддержал меня в этом решении, хотя, возможно, мы поступаем грешно… Лукерье велела каяться и молить у Бога прощения. Однако – между нами, мой друг, – не вижу особой ее вины. С живописцем Крапивиным… сошлась уже после смерти Василия…» (перевод с фр. мой. – О. Т.)

К счастью, в тот момент, когда Игорь Всеволодович с горящими глазами ворвался в спальню, Лиза уже проснулась.

Она еще не вставала и, сладко потягиваясь под одеялом, только собиралась окончательно осознать реальность нового дня, несущего – об этом помнила еще в полудреме – массу неотложных и непривычных дел. И быть может, неожиданностей. Приятных или неприятных – вот в чем вопрос.

В эту минуту дверь распахнулась и Непомнящий с разбега плюхнулся поверх одеяла.

«Неожиданность номер один», – подумала Лиза.

Но не испугалась и даже не встревожилась.

Не такое было у Игоря выражение лица, чтобы пугаться.

– Представляешь, у него был сын!

– Не представляю.

– О, это умопомрачительная история. Просто сюжет для дамского романа или бразильского сериала. У него был сын, но в отцы записали другого. Тоже, впрочем, художника.

– Потрясающе.

– Ты издеваешься?

– А ты полагаешь, я должна реагировать как-то иначе?

– Господи, я тебя разбудил!

– Не в этом дело. Ты, по-моему, сам еще не проснулся. Или просто сошел с ума.

– Почему это? Ну да. Понятно. Что тебе ничего не понятно. Значит, так. С самого начала. У Ивана Крапивина был сын.

– Значит, Душенька осталась жива?

– Почему – Душенька? Нет. Ты считаешь, детей он мог иметь только с ней?

– Теоретически – нет. А практически… Практически женщины мыслят немного иначе. Ну ладно, это уже философия. Выкладывай, что там у тебя…

Рассказывая, он окончательно успокоился и даже несколько сник.

Лиза, напротив, заметно воодушевилась.

– Действительно, потрясающая история. Ну что ты? Перегорел, как лампочка?

– Да нет. Просто осознал кое-что. Странная, заметь, наблюдается закономерность. Последние дни мы только и делаем, что раскрываем какие-то тайны. Но все не те… Не те, не те, не те. Хотя интересно, спору нет.

– Знаешь, родной, сейчас я, возможно, скажу банальность. Однако это действительно происходит. Проверено многократно.

– Что именно?

– Количество. Оно на самом деле в определенный момент переходит в качество. И наши с тобой «не те» тайны в конце концов должны сложиться в одну большую «ту».

– Ты и вправду так думаешь?

– А когда я тебе врала?

Он устало откинулся на спину, закрыл глаза, запрокинул голову.

Красиво очерченный, волевой подбородок беспомощно – как у больного или, того хуже, мертвого человека – устремился в потолок.

Всплеск неожиданного, не слишком уместного восторга, похоже, сменился вязким чувством безнадежности.

Лиза, приподнявшись на локте, закусила губу, нахмурилась.

Сейчас она не слишком верила тому, что говорила.

Однако ж другого пути не было.

По определению.

Москва, 6 ноября 2002 г., среда, 13.10

Зима, нежданно нагрянувшая накануне, вроде сообразила, что пришла до срока.

Отступила.

Неуверенный первый снег немедленно растаял – по тротуарам и мостовым потекли потоки грязной холодной воды.

Повсюду серыми озерцами плескались лужи.

К полудню выглянуло солнце, и пейзаж заметно оживился.

И даже легкая путаница возникла в головах – поздняя осень вдруг показалась весной.

Оживился, повеселел поток машин – прохожие, чертыхаясь, уворачивались от фонтанов грязной воды, летящих из-под бойких колес.

Стремительно вынырнув из общего потока, Range Rover подполковника Вишневского свернул с Котельнической набережной, ловко перестроился в правый ряд, аккуратно – не в пример лихачам – прижался к бордюру, перемещаясь на узкую дорожку, ведущую к подъезду высотки.

– Ну просто друг ГАИ – ГИБДД! – не без иронии прокомментировал вираж тот самый старший опер, что накануне вел неофициальные переговоры. Звали его Вадимом Бариновым и, разумеется, Барином, хотя ничего барского во внешности и замашках молодого человека не наблюдалось.

– Это мастерство. А ты просто завидуешь. – Подполковник Вишневский тем временем парковался у самого подъезда.

Выйдя из машины, оба дружно, как по команде, глубоко вдохнули прохладный свежий воздух. На самом деле совсем весенний. Но тут же скрылись в подъезде – наслаждаться оттепелью было некогда. Не за тем приехали.

Высокие стеклянные двери да огромный мраморный холл с колоннами и внушительным подиумом, на котором располагались кабинки лифтов, – вот, пожалуй, и все, что осталось от былой роскоши одной из знаменитых московских высоток.

Впрочем, и они – двери, колонны, ступени подиума – лучше всяких слов говорили о том, что время обитателей бывшего имперского Олимпа миновало.

Все вокруг давно требовало ремонта.

Все смотрелось обветшалой, дряхлой декорацией к пьесе, давным-давно отыгранной и снятой с репертуара.

Даже консьерж – пожилой, грузный мужчина в мешковатом пальто, неловко примостившийся за обычным письменным столом у одной из колонн, – казался персонажем минувшей эпохи, забытым, наподобие чеховского лакея. Сдвинув очки на кончик носа, он отрешенно уткнулся в газету – тоже вроде бы старую, взятую из библиотечной подшивки, – и даже не поднял головы. Возможно, просто не заметил вошедших.

Баринов хмыкнул и выразительно повел глазами – дескать, сами видите, какие тут свидетели.

Откуда.

В лифте, таком же обветшалом, как все вокруг, они поднялись на шестой этаж.

Там Баринов бесцеремонно сорвал бумажные печати с высокой двустворчатой двери, расположенной в центре площадки. И, повозившись с замком, гостеприимно распахнул обе створки:

– Прошу!

В лицо ударил резкий запах лекарств, гораздо более ощутимый, чем в иной аптеке.

Вишневский даже замешкался на пороге, пытаясь с ходу приноровиться к атмосфере квартиры.

– Давно болела старушка – давно лечилась. Все и пропахло. Ну, будьте, что называется, как дома. Смотрите, исследуйте – может, и вправду мы, грешные, чего не заметили.

– Все может быть. С архивом все сложилось?

– О! Склоняю голову перед вашим всемогуществом. Так быстро и качественно нас не обслуживают даже в нашем. Интересное дело. Читали, наверное?

– Пробежался вчера.

– Я так и понял. Полагаете – есть связь?

– Уверен. Иначе откуда в этом доме появился злополучный портрет?

– Что же это выходит – боевой генерал скупал краденое?

– Он мог не знать, что картина похищена.

– Да будет вам! Я понимаю, конечно, – честь мундира и все такое. Однако про убийство Непомнящих вся Москва гудела. И дело, как выясняется, сразу же прибрало к рукам ваше ведомство.

– Генерал на ту пору был от нашего ведомства так же далек, как мы с тобой – от Большого театра. Преподавал в академии Генштаба.

– Ну, допустим. Однако картину почему-то принесли ему.

– Почему, собственно, ему? Может, ей, покойной Галине Сергеевне, – это ведь она училась тогда в МГИМО, и ее, между прочим, однокурсник проходил обвиняемым по делу.

– Проходил, да не прошел – пустил себе пулю в лоб. Кстати, вы полагаете, он действительно сам?

– Что – сам? Сам застрелился – или сам убивал и грабил Непомнящих?

– А и то и другое.

– Насчет другого – уверен, что были сообщники или по меньшей мере сообщник. А по поводу самоубийства – не знаю. Сейчас судить трудно. Ты же читал протокол осмотра места происшествия и заключение экспертов по эпизоду самоубийства – одни штампованные фразы, как из учебника.

– Или как нарочно.

– Может, и нарочно. Так шевелись, действуй! Возможно, кто-то из тех, кто работал по делу, еще жив – допроси.

– Ага! Допросишь их, ветеранов госбезопасности! Как же! И допросишь даже – так и будут шпарить, как по учебнику. Еще скажите – надави.

– Скажу. Надави – только по-умному, без хамства.

– Ох, мне бы вас в начальники, Юрий Леонидович. Все-то вы понимаете, все разрешаете, еще советы умные даете.

– Плюнь и по дереву постучи. Накаркаешь себе на голову. Мои подчиненные слезами горькими умываются. Это с чужими я такой добрый да понятливый.

– Ну, все равно. Забрали бы вы скорей это дело – я бы, честное слово, в ножки поклонился.

– А что начальство говорит?

– А ваше?

– Мое молчит.

– Вот и мое тоже.

– Ладно, опытные мы с тобой парни, тертые. Ведомственные тайны хранить умеем. Дело, однако, пока на тебе. И я тебе без дураков говорю – начинай потрошить ту историю. Даже если в семьдесят восьмом наше ведомство почему-то решило упрятать концы в воду – сегодня тебя вряд ли кто остановит. Убежден. Начинай. А заберут дело – твое счастье…

– Вы продолжите?

– Если отдадут мне, можешь не сомневаться – продолжу.

– Да я, пожалуй, не сомневаюсь. И насчет ветеранов ваших уже запросил.

– Тогда ты молодец.

– Тогда скажите, что мы здесь ищем? Или на самом деле за нами грязь подчищаете?

– Да нет за вами никакой грязи. Уверен, чисто сработали. На тот момент. Однако теперь, в свете, так сказать, открывшихся обстоятельств…

– Значит, прошлое ворошить станем…

– Вот именно. Письма, записки, фотографии, семейные альбомы и прочее. Меня, Вадик, очень интересует студенческая компания Галины Сергеевны.

– Думаете, сообщник тоже из них?

– Предполагаю.

– И ее, по-вашему, именно он…

– Очень может быть.

– Кстати, хорошо бы начало дневника поискать, то, что у нас – вроде как окончание. Она так и пишет, помните: «Ну вот, начинаю очередную тетрадь…» Так что должны быть другие.

– Не факт. Потому как тот, что у нас, по предположению некоторых умудренных опытом товарищей, – чистой воды липа. Ты, кстати, озадачь экспертов насчет времени написания. Есть мнение, как говаривали прежде, что писано все на одном дыхании, исключительно для антуража.

– Это еще зачем?

– Пока не знаю. Возможно, чтобы представить нам – то есть вам – Непомнящего во всей красе.

– Вот оно как… Юрий Леонидович, а где сейчас Непомнящий?

– Ты у меня спрашиваешь?

– Ну, есть же у вас какое-то мнение по этому поводу.

– Чтобы иметь мнение по поводу, нужно этот повод обдумать хотя бы вскользь – а я о вашем Непомнящем, откровенно говоря, почти забыл.

– А сейчас вспомнили?

– Сейчас вспомнил. Потому что ты спросил, для чего мог понадобиться липовый дневник.

– Ясно. Еще вопрос разрешите?

– Валяй.

– Зачем вы просили подробный отчет судмедэкспертов? Ясно же, ее отравили, и она при том не сопротивлялась. Возможно, даже с удовольствием махнула рюмашку. Надеюсь, не на предмет половых контактов?

– Правильно надеешься. Значит, я еще не похож на дебила. Хотя знаешь… мы-то ее все старушкой кличем, а ей, между прочим, всего пятьдесят восемь годков было. К тому же если взять за гипотезу версию студенческой компании… Первая любовь и все такое…

– Вы это серьезно?

– Нет, разумеется. Она болела, Вадик, тяжело болела. Какой уж тут интим? Даже если и вправду – любовь. В заключении медиков меня интересовала одна-единственная малосущественная деталь. Легкая травма: царапина, порез, гематома – на запястье левой руки. Ее не было. А должна была быть.

– Разбитые часы?

– Разбитые часы. Ты, кстати, их видел?

– Самолично с руки снимал.

– И внимательно осмотрел?

– А что там было осматривать? Стекло разбито, часы стоят, стрелки указывают 10.07.

– Это я помню. Но еще я помню, что золотые часики фирмы «Заря», выпущенные при царе Горохе, вещица хотя и миниатюрная, но довольно тяжелая. К тому же стеклышко в них не обычное, а хрустальное, очень толстое и прочное. Ты не тушуйся, Вадик, я это знаю наверняка не потому, что такой многоопытный. Просто у моей мамы такие же. Так вот, товарищ Барин, чтобы это стеклышко разбить, надо о-очень сильно рукой ударить. Или – удариться. А кожа у Галины Сергеевны от возраста и большого количества медикаментов сухая и тонкая, как пергамент, – на ней от такого удара непременно должны были появиться повреждения, пусть и незначительные. Хотя бы гематома. Но ничего не появилось.

– Значит, и часы разбили специально, и дневник липовый завели – все с одной только целью: вывести нас на Непомнящего.

– Очень похоже. А прежде – ты этого ни в коем случае не упускай из виду! – его родителей зарезали и картину похитили. Такая вот получается связь времен.

– Так какого же лешего он в бега кинулся? И – простите на минуточку! – господина Морозова кто зарубил? Хотя… Морозов, а вернее, его люди магазин Непомнящего разгромили. Так? Так! Вот господин антиквар и решил, что убийство на него тоже Морозов вешает. Логично. В такой ситуации и побежишь, и топором по башке огреешь… Хороший адвокат, между прочим, как дважды два докажет, что действовал господин Непомнящий в состоянии аффекта. И – черт его знает?! – может, оно на самом деле так и было. А, Юрий Леонидович?

– Слушай, брат! Ты мне вопросы задаешь, будто дело уже на меня повесили, а тебя руководить приставили.

– Извините, товарищ подполковник.

– Извиняю. Давай-ка лучше начнем ворошить прошлое этой несчастной семьи. Заключенное, разумеется, в материальных носителях.

– Вас понял. Приступаю к исполнению.

Огромная чужая квартира, затаившись, ждала их вторжения.

Старая – заставленная громоздкой мебелью, частично укрытой полотняными чехлами, пожелтевшими от времени.

Сумрачная – тяжелые, плотные шторы на всех окнах были задернуты.

Вымершая – словно пустовала не три коротких дня, а целую вечность.

Неприветливая и неуютная.

Похоже, она не хотела, а быть может, не могла подпустить посторонних к своим опасным, пугающим тайнам.

Москва, 6 ноября 2002 г., среда, 16.10

Вчерашние планы нынче исполнены не были.

Возможно, поездка Лизы по старым московским коллекционерам, знакомцам Игоря Всеволодовича, а прежде его покойного отца, могла оказаться очень важной и принести наконец недостающие крупицы информации. Те самые, без которых все прочее, известное теперь, никак не складывалось в единую, внятную картину. Не сплеталось в одну прочную нить, которая в итоге должна была привести к развязке, к ответу на все вопросы, коих с каждым днем становилось все больше. А совсем не наоборот, как хотелось бы.

Будто неведомая злая сила, глумясь и насмешничая, уводила в сторону от основной дороги, манила на новые тропинки, убеждала, что они короче и вернее, но в конце концов заводила в тупик. В этой связи недостающее звено или заветная карта, что становится залогом сложившегося пасьянса, могли обнаружиться где угодно. И потому – конечно же! – ехать было надо.

Однако ж Лиза вдруг будто закапризничала, сослалась на давешнюю усталость, так и не отступившую, расквасилась.

В итоге оба остались в постели.

На самом деле волевой подбородок Игоря Всеволодовича, бессильно запрокинутый к потолку, показался ей таким беспомощным, что стало страшно.

После непомерно радостной вспышки – ну как же, в биографии любимого художника вдруг обнаружилась такая неожиданная, потрясающая деталь! – он сразу сник. Словно протрезвел после короткого пьянящего восторга, на фоне которого действительность показалась еще более удручающей. Опрокинулся на спину, пустыми, невидящими глазами уставился в потолок.

Заглянув в них, Лиза испугалась всерьез и не захотела оставлять Игоря одного хоть на минуту.

Остальное – усталость, капризы, нытье – было делом техники, причем пустячной.

Он так ничего и не понял, и даже успокоился немного, хотя отрешенность жила в душе – Лиза остро ощущала ее холодное дыхание.

Они позавтракали, не вылезая из-под одеяла.

А потом зазвонил телефон.

И стало ясно – хорошо, что Лизавета никуда не уехала.

Правильно.

Звонил Вишневский, и не просто так – собирался приехать.

Причем немедленно.

Собственно, как сообщил в конце разговора, был уже на подъезде к дому.

И отрешенность сменилась надеждой.

Особенно после того, как энергичный, с осунувшимся лицом, но живыми, яркими глазами, Юрий Леонидович появился на пороге гостиной.

– Есть хотите?

Лиза едва успела привести себя в порядок, но все равно готова была расцеловать подполковника за этот внезапный налет.

– А знаете, пожалуй – хочу. Я, кажется, не ел с утра. А утром… Дайте-ка вспомнить. Да! Утром пил кофе. И все.

– Безобразие.

Закуски появились на столе быстро и так же быстро исчезли.

Похоже, подполковник Вишневский действительно был голоден. Однако с едой покончил быстро – и вроде не обратил особого внимания на то, чем, собственно, угощался.

– Значит, так. Игорь Всеволодович, вам фотографию Галины Щербаковой предъявляли для опознания?

– Собирались. Но не успели.

– Понятно. Взгляните.

Игорь и Лиза вдвоем склонились над фотографией.

– Боже правый!

– Да, Елизавета Аркадьевна, выглядела наша дама не лучшим образом. Полтора года интенсивной химиотерапии. К тому же фотограф запечатлел ее не в самый счастливый момент жизни. Хотя кто его знает? Смерть для нее, возможно, стала избавлением. К тому же яд быстродействующий. Вряд ли она успела понять, что происходит.

Лицо женщины на фотографии было лишено жизни.

И почему-то было ясно – таким или почти таким оно было всегда.

Мелкие, заострившиеся черты.

Широко распахнутые светлые глаза, почти без ресниц.

Маленький, неправильной формы череп, покрытый редкими слипшимися волосами.

– Нет, это не она. Нет. Та была, конечно, нехороша собой, но не настолько. Простите.

– Не спешите с ответом, Игорь Всеволодович. Вы, помнится, что-то говорили о странности лица, очках с дымчатыми стеклами, за которыми не видно глаз. Поминали вроде бы парик. И неестественно темные брови.

– Да, мне действительно показалось, что на ней парик. И брови тоже были какие-то странные.

– Правильно показалось. Парик, кстати, мы нашли. Теперь смотрите.

Вишневский придвинул к себе фотографию, из внутреннего кармана пиджака достал ручку – бесцеремонно, короткими резкими штрихами стал рисовать что-то прямо на поверхности фото. Со стороны смотрелось забавно и чуть нелепо – респектабельный, взрослый господин действовал будто расшалившийся ребенок. Казалось, в следующую минуту он подрисует на лице, изображенном на фото, усы. Как водится.

До усов, однако, дело не дошло.

– Художник из меня, конечно, скверный. Но суть вроде схватил верно. Взгляните. Если так?

– Так? Ну, в общем, – да. Что-то есть. Похоже. Возможно, действительно она.

– Полагаю, так и есть.

– А собственно, что это дает?

– То есть как что дает? Едва ли не главное – подтверждает версию Игоря. То есть Галина Щербакова действительно являлась ему на салоне.

– Вот именно, что являлась. Как призрак. Но – простите мою неблагодарность, Юра, – мы, собственно, и не сомневались в этом.

– Вы, может, и не сомневались, но…

– Это она не сомневалась. А я было уже начал… Насчет призрака – очень верно замечено.

– Ну нет! Давайте обходиться без мистики. А если с мистикой – то без меня.

– Хорошо, виновата. Юрий Леонидович, вы установили важнейший факт. Но все же с точки зрения мотива и всей дальнейшей фантасмагории – что это дает?

– С точки зрения общей фантасмагории, это отнюдь не единственный и не самый главный факт, который я установил сегодня. И вчера. Но, милые мои, прежде чем требовать с меня отчета, не желаете ли поделиться собственными достижениями? Меня последнее время начинает тяготить практика односторонних подходов. Один юный, но подающий надежды сыщик желал намедни получить аргументированные ответы на вопросы, которые по долгу службы должен распутывать самостоятельно.

– Вы с ними общались… с ребятами из МУРа?

– Разумеется.

– Как они?

– Что именно – как? Как поминают вас? Исключительно недобрым словом. Как сами? Пока – в относительном порядке. По поводу вашего побега разнос, разумеется, был зубодробительный, но до оргвыводов дело не дошло. Пока. Все ждут результатов оперативных действий. И я, между прочим, тоже.

Они говорили по очереди: сначала Лиза – об итогах питерской поездки, затем Игорь – о своих виртуальных находках.

Вышло коротко.

И оба, как никогда остро, почувствовали, что, по сути, не раздобыли ничего, всерьез заслуживающего внимания.

А радость, восторг, усталость – суть одни эмоции.

Не более того.

И сразу вернулось забытое школьное чувство вины. Когда не выучен урок и домашнее задание сделано кое-как. Через пень-колоду.

Но Вишневский был великодушен.

Хотя несколько загадочен.

– Что ж. Про «птицу» – это, пожалуй, важно. И главное – укладывается в общее русло. Над этим надо работать. Про заминку в карьере генерала – браво, Игорь Всеволодович! Надоест торговать антиквариатом – приходите к нам в аналитики. Модная, между прочим, специализация. Просто нарасхват. Про то, что у художника Крапивина был сын… Не знаю. Возможно, интересно для искусствоведов. Пользы для нашего дела пока не вижу. Хотя, откровенно говоря, история все более увязает корнями в прошлое. И – кто знает? – возможно, в итоге дотянет до тех далеких времен, когда сына одного художника приписали другому. Однако – пока не дотянула – давайте по порядку. Итак, вчера я некоторое время провел в нашем архиве. Дело об убийстве ваших родителей, Игорь Всеволодович, между прочим, хранится там.

– Вот как? Но почему? Отец был… как это говорится, «под колпаком»?

– Наверняка был. Но причина не в этом. О ней и собственно о деле – чуть позже. Так будет логичнее. Сначала – по поводу генерала Щербакова. Карьера его действительно покатилась под гору, и причиной тому – прав Игорь! – стала супруга. Дело, однако, было не только в том, что она побывала в плену. Два дня в гестапо… К тому же там, под пытками, она вела себя воистину героически. Не выдала никого. Словом, за это карать не посмели бы даже тогда. Проблема, однако, заключалась в том, что, пройдя через гестаповскую мясорубку, Нина Щербакова осталась на всю жизнь тяжелобольным человеком. Больным не только физически, но и душевно. Правда, зачать и произвести на свет ребенка она все же умудрилась. После освобождения ее почти сразу же отправили в тыл, в Москву. И разумеется, стали лечить самым добросовестным образом – героиня-партизанка, супруга Героя Советского Союза. Словом, приставили лучших врачей, в том числе психиатров. Вернее – психиатра… А тот, известный уже тогда деятель… Кстати, жив и поныне, по сей день при делах. И между прочим, в больших неладах с моей женой. Она – такая коллизия! – тоже психиатр, правда, твердит постоянно, что – новой формации. Относительно этого мэтра говорит примерно следующее: и сегодня всем прочим методам и препаратам предпочитает галаперидол. Знаете, что это за штука?