Текст книги "Антиквар"

– Но послушай, ты говоришь – не разобранные, то есть свободные отрасли. Люди, торгующие антиквариатом…

– Я сказал, не разобраны серьезными людьми, не монополизированы и не действуют по одной наиболее гибкой технологии.

– Понял. Отнять у несерьезных – и передать серьезным. В интересах, разумеется, общего дела.

– Дурак ты, батенька, набитый притом. Думаешь, мне ваши лавчонки нужны, набитые пыльным барахлом? Оброк с них, что ли, собирать битыми чашками?

– Так что же?

– Шум, а вернее – резонанс. Общественное мнение, доведенное до нужных ушей. Дескать, совсем упустили организацию антикварной торговли, и, разумеется, криминал не простил нашей ошибки. Начались разборки. Со своей стороны добавят пороху таможенники – увеличился объем контрабанды антикварных изделий. Отсутствие четкой системы дает себя знать… Пресса раскудахтается. Можно даже фильм какой-нибудь снять. Не задорого. Сериал, к примеру. Мне продолжать?

– Нет. Шум поднялся и достиг нужных ушей…

– В тот самый момент, когда нужные глаза читают нужный документ.

– Какой документ?

– О создании ОАО «Русский антиквариат», разумеется, с долей государства в 51 %, никак не меньше. Иными словами, любая прибыль от коммерческой деятельности общества – а будет, разумеется, и другая – пополнит не карман безвестного олигарха, а российский бюджет.

– Но – зачем?!! Этих бумажек, направляющих и укрепляющих, писано великое множество. Я, помнится, еще в бытность работы в министерстве культуры строчил что-то похожее, во имя цивилизованного развития антикварной торговли.

– А затем… кстати, министерство культуры – это хорошо, этот опыт нам пригодится… затем, дорогой, что на самом деле во всем этом объемном и бестолковом документе нам пригодятся всего два малозаметных положения. Но как пригодятся! Слушай, идеалист. Первое – атрибуция художественных произведений на предмет их исторической ценности и прочая, прочая… передается исключительно компании «Русский антиквариат». Кстати, материалы о недобросовестной и непрофессиональной экспертизе нынешних экспертных инстанций – тоже, разумеется, с сильным криминальным оттенком, – как ты понимаешь, захлестнут прессу. И, надо сказать, будут не так уж далеки от истины. Ты не хуже меня знаешь, сколько стоит «нужная» атрибуция, скажем, ГТГ, про питерские – вообще речи нет.

– Ну, знаешь, жулья сейчас везде в избытке. Атрибуции, конечно, пишут порой левой пяткой или с завязанными глазами. Словом, сплошная головная боль. Но я не думаю, что такие монстры, как ГТГ или Эрмитаж, к примеру, просто так выпустят из когтей эдакую привилегию. Шутка ли дело?

– А я и не говорю, что без борьбы. Я, заметь, вообще не говорю, что будет просто. Кто-то на блюдечке с золотой каемочкой – далее по тексту… Ни в коем случае! Однако все это мелочи, камни на дороге, песок, пыль… А ты меня отвлекаешь от главного.

– Извини.

– Итак, первое – исключительное право атрибуции. Второе – слушай и трепещи! – возможность экспертного обследования музейных запасников и хранилищ, принятия окончательного решения о художественно-исторической ценности того или иного произведения и в соответствии – возможность конкурсной продажи, в том числе за пределами России.

– Это невозможно.

– Возможно, батенька, еще как возможно.

– Будет революция. Твои же бритоголовые заорут о том, что продается национальное достояние.

– Стоп! Во-первых, оно ни на минуту не прекращало продаваться начиная с октября 1917 года. Только решения принимали другие ведомства. В разное время – разные. Во-вторых, я же не предлагаю первым делом тащить в «Sotheby’s» какую-нибудь «Боярыню Морозову» и иже с ней. Но запасники провинциальных музеев – ты был там, Игорь?

– Был, можешь не сомневаться.

– Тогда ты вооружен теми же аргументами, что и я. Картины гибнут. Вопрос: что лучше – продать некоторые, дабы спасти остальные, или пусть гибнут дальше?

– Меня можешь не спрашивать. А вот плебс, как ты изволишь выражаться, ничто же сумняшеся завопит – пусть гибнет.

– Плебс, как я изволю выражаться, не произнесет ни слова. Потому что, во-первых, даже не узнает, во-вторых, будет занят очередной работой, подкинутой мной или кем-то еще. Завизжит – это верно! – приснопамятная русская интеллигенция. Но только, милый ты мой, кто ж ее, убогую, когда слушал? В конце концов, я намерен создать при «Русском антиквариате» попечительский совет из числа наименее ангажированных – так, кажется, говорят теперь? – представителей нашей интеллигенции. Прикормим, конечно, как полагается – а дальше они сами, батенька, сами… Учить не надо. Такая грызня пойдет промеж высоколобых – удивилась бы и дворовая стая.

– Значит, свободный вывоз и полноправное участие в торгах…

– Ну, за полноправное тоже еще предстоит побороться. Больно нужны мы тамошним держателям рынка со своим залежалым… Боровиковским.

Коротко переглянувшись, они рассмеялись.

Приятное, что ни говори, возникает в душе чувство, когда собеседник одновременно с тобой улыбается одной и той же совсем не тривиальной шутке и вообще понимает многое из того, что ты еще только собирался сказать.

Москва, год 1953-й

Если строго придерживаться истины, страстным поклонником, исследователем и собирателем работ крепостного художника Ивана Крапивина был Всеволод Серафимович Непомнящий.

Игорь Всеволодович – скорее по инерции, а поначалу совершенно точно по инерции – продолжил дело отца. Но с годами втянулся, увлекся – и теперь, пожалуй, охотился за Крапивиным с подлинным азартом и душевным трепетом, знакомым каждому коллекционеру, независимо от того, что, собственно, он собирает – почтовые марки или ретроавтомобили.

Особенность фамильного увлечения, заметно выделявшая Всеволода, а затем Игоря Непомнящих в ряду известных коллекционеров, заключалась, однако, в том, что собирать было практически нечего.

При том, что Иван Крапивин, вне всякого сомнения, был одним из наиболее ярких и одаренных русских портретистов XIX века.

А вернее – мог им стать.

В этом, собственно, заключался трагический парадокс истории.

Ранние работы написаны были в ту пору, когда жил еще старый князь Несвицкий, Ваня Крапивин учился в рисовальном училище, а позже – в Российской академии художеств. Они имели успех и даже фурор.

Однако ж счастливое время отмерено было скупо.

Три заказных парадных портрета, три небольшие камерные работы, писанные, скорее, для души, несколько папок с эскизами – все, что осталось после Ивана Крапивина.

Все, что успел.

Прочее, что писал после несчастья, в лихорадке, в бреду два с половиной года не отходя от мольберта, – рвал, жег и пепел, говорят, порой рассыпал по ветру. И – плакал.

И была легенда.

Будто портрет крепостной актрисы Евдокии Сазоновой, писанный в ту роковую ночь, когда застиг их нежданно воротившийся князь, был-таки закончен.

Не в бреду, не в беспамятстве поминал его спасенный меценатами Крапивин.

Был портрет.

Однако – пропал.

То ли разгневанный князь изорвал полотно в клочья, то ли затерялось оно на княжьем подворье.

Нигде и никогда больше не объявлялся роковой портрет.

Но легенды – легендами, а Всеволод Серафимович Непомнящий был человеком в высшей степени образованным, вдумчивым, педантичным, к тому же имел определенно критический склад ума. Словом, Непомнящего трудно было представить во власти какой-либо сомнительной фантазии.

И тем не менее.

Безумная, фантастическая идея лежала в основе его увлечения Крапивиным. Позже он стал обладателем самой полной коллекции работ художника.

Четыре из шести существующих портретов – таким собранием не могли похвастать ни Третьяковка, ни Эрмитаж.

Двести листов – с эскизами и рисунками.

Письма.

Карандашные наброски в альбомах великосветских барышень и дам.

Книги с пометками, сделанными рукой самого Крапивина.

Однако ж сам Всеволод Серафимович считал сие роскошное собрание лишь приложением, оправой для подлинной жемчужины.

Он полагал, что владеет «Душенькой».

С нее, а вернее с «женского портрета кисти неизвестного русского художника», начался коллекционер Непомнящий.

Он вернулся с войны, слегка припозднившись, в конце 1947-го – оставался работать в оккупированной Германии, в советской военной администрации. Никто особо не удивился, что за нужда была у военной администрации в услугах молодого человека семнадцати лет. Детдомовца, сбежавшего, как водится, на фронт и потому, понятное дело, недоучки. Удивляться тогда – в лихорадке послевоенного строительства – было попросту некому.

Прямиком из Берлина Сева Непомнящий прибыл в Москву, совершенно точно зная, чем станет заниматься, где учиться и что делать потом.

В итоге все сложилось успешно, он быстро нашел работу – в реставрационных мастерских Суриковского института, вечерами учился в школе рабочей молодежи, потом – на рабфаке, потом – держал экзамены, разумеется, в Суриковский, на факультет искусствоведения.

И – поступил.

Небольшое полотно, привезенное из Германии – аккуратно переложенное пергаментом и картоном, – все это время лежало на дне его солдатского чемодана, под стопкой чистого белья, пузырьком одеколона и еще какими-то пожитками, необходимыми молодому одинокому человеку.

Здесь следует, видимо, отдать должное выдержке и терпению Всеволода Серафимовича, тем паче что лет ему было еще очень мало – немногим за двадцать, а в этом возрасте люди, как правило, горячи и нетерпеливы. Особенно если уверены в своей правоте.

Всеволод был уверен, однако ж только к концу третьего курса решился наконец открыть человечеству свою тайну. И, надо сказать, подготовился к этому событию основательно.

Курсовая работа вполне «тянула» на приличную монографию. Посвящалась она, разумеется, творчеству Ивана Крапивина. И в частности, подлинной истории лучшего крапивинского портрета – «Душеньки».

Истории – а не легенде, что, собственно, и вознамерился доказать Непомнящий. И почти доказал – перелопатив бездну всяких документов, копаясь в архивной пыли до помутнения рассудка.

Но история – историей.

Несокрушимый аргумент молодого исследователя, бесценный – как полагал – дар в сокровищницу русской живописи ждал своего часа в чемодане, под узкой продавленной койкой в студенческом общежитии. Небольшой женский портрет, волей судьбы оказавшийся в солдатском чемодане рядового Непомнящего, был – по его глубокому убеждению – именно тем крапивинским шедевром, существование которого пессимисты отрицали, оптимисты – признавали, но считали утраченным безвозвратно.

С этим шел студент Непомнящий на защиту курсовой работы, полагая, что через пару часов она станет много большим.

Он был честолюбив на все свои двадцать с лишком.

И… потерпел сокрушительное поражение.

То есть курсовая прошла «на ура».

«Блистательная версия, молодой человек, хотя не бесспорная – но в любом случае прекрасная основа для серьезного научного исследования!»

«Для истории слишком романтично, больше для мелодрамы. Но – почему нет? Дерзайте!»

И далее в том же духе.

«Душеньке» повезло значительно меньше. Случилось худшее из всего, что может произойти с полотном великого мастера, разумеется, кроме физического уничтожения, – авторство не признали.

Конечно, Непомнящий не намерен был сдаваться.

Последовало множество экспертиз, и разные, самые признанные в ту пору специалисты в один голос отмечали высочайший художественный уровень работы.

Значительно выше, чем в работах Крапивина!– таков был главный аргумент.

При том признавали вроде «наличие некоторых характерных для Крапивина приемов письма» и даже «вполне крапивинскую манеру в целом».

«Но – внутренняя экспрессия образа в гармонии с абсолютной внешней статикой! Нет, увольте! Какой, право слово, Крапивин?! Это живопись совсем другого уровня! Улыбка, которую замечаешь не сразу, но сразу чувствуешь. Леонардо! Да, да, это сопоставимо…»

Потом начался поиск «достойного» автора.

И очередная серия пристрастных, скрупулезных исследований.

Аргунов, Кипренский, Рокотов…

Эксперты сокрушенно качали головами – и разводили руками.

Не смогли!

На светлом лике Душеньки отчетливо проступила тень позорного клейма.

«Н/х» – творение неизвестного художника, вещь, по определению, второсортная, независимо от подлинной ценности. Так уж заведено в советском искусствоведении.

Место «н/х» – в лучшем случае в музейном хранилище. Хотя какой он, к черту, лучший, этот случай?!

В хранилищах сырость, и плесень, и холод зимой, а летом – жара и сушь, и крысы величиной с котов, и коты, которые известным образом обживают свою территорию.

Впрочем, заточение в хранилище «Душеньке» не грозило – по крайней мере серьезных попыток изъять полотно у Непомнящего никто не предпринимал.

Интересовались, конечно, в разных инстанциях: откуда взялась непонятная картина?

Всеволод Серафимович отвечал заученно: «Трофейная, с фронта», – и было достаточно.

Тогда много разных вещей оказалось в стране и особенно в столице.

Трофейных.

Разобраться с каждой – у разных структур руки были коротки.

А в некоторых случаях, пожалуй, что и нос не дорос.

Чего уж цепляться к бедному студенту?

Осталась «Душенька» в чемодане.

Много позже, когда Всеволод Серафимович был уже известен и даже знаменит, он снова вернулся к этой теме. Снова были экспертизы и ученые споры – разумеется, совершенно в ином ключе, чем когда-то. Но, по сути, все осталось по-прежнему.

Просвещенная общественность, вслед за высоколобыми специалистами, отказалась признать кисть Ивана Крапивина. Хотя снова – и с гораздо большей помпой – пропела славу безымянному живописцу, создавшему шедевр.

В итоге Всеволод Серафимович на общественность плюнул – разумеется, гипотетически, – водрузил «Душеньку» в своем доме на самое почетное место и вдобавок велел прикрепить к массивному багету бронзовую табличку с именем Ивана Кравпивина.

Чтоб знали.

И выходит – знали.

В то роковое воскресенье убийцы забрали «Душеньку».

Портрет исчез вместе с другими крапивинскими и прочими работами, однако в официальный список похищенного, составленный и разосланный, как полагается в таких случаях, включен не был.

На картину не было атрибуции – документа, подтверждающего художественную и историческую ценность произведения.

Тогда никто не обратил на это внимания.

Часть вторая

Москва, 3 ноября 2002 г., воскресенье, 11.15

Он и теперь улыбался, снова и снова возвращаясь мысленно к давешнему разговору, глубокому и непростому, каким бывает хорошее французское вино. И уж если приходится оно кстати – повезло, вечер удался. А вечер действительно удался.

Потому и пребывал теперь Игорь Всеволодович в прекрасном расположении духа. Так, улыбаясь, подъезжал к дому.

Предусмотрительно расчищенная дорожка вела к гаражу – автоматические двери бесшумно раздвинулись, освобождая проезд.

Подземная стоянка была почти пустой.

За большинством соседей машины подавали откуда-то извне, из каких-то специальных гаражей, в полном комплекте – с водителем, охраной, специальными номерами и сигналами, если требовалось – сопровождением.

Строго по желанию клиента.

Те, кто возил себя сам, уже отправились по делам – стрелки часов приближались к полудню.

И тем не менее в гараже было как-то людно.

Впрочем, Игорь Всеволодович еще не успел оглядеться, как рядом с ним оказались двое крепких ребят, одетых неброско, скорее спортивно, нежели элегантно.

– Господин Непомнящий, Игорь Всеволодович?

– Да, а в чем дело?

– Московский уголовный розыск. Вы не будете возражать, если мы все вместе поднимемся в вашу квартиру?

– Интересно, если я буду возражать – вы не подниметесь?

– Поднимемся, но чуть позже, когда привезут санкцию.

– Отродясь не был бюрократом. К тому же раньше сядешь – как говорят в вашем ведомстве – раньше выйдешь.

– Это точно.

– Ну, прошу!

– Еще одна просьба, Игорь Всеволодович.

– Мне пойти погулять?

– Нет, что вы. Просто машина… Пока мы все здесь – хотелось бы ее осмотреть.

– Валяйте. Если уж я пригласил вас домой, надо идти до конца, будем считать: машина – предмет интерьера.

– Спасибо.

Игорь все еще рассчитывал на недоразумение.

Дурных мыслей относительно прошлого инцидента не было – слишком убедительным и крепким было соглашение, достигнутое ночью.

Машину между тем обыскали быстро и аккуратно.

– Что в этом пакете?

– Картина.

– Боюсь, нам придется пригласить понятых.

– А домой их нельзя пригласить? Отказываться от полотна я не собираюсь.

– Мы вам верим, но – положено.

Далеко искать понятых не пришлось – два охранника, дежурившие в гараже, приблизились к машине с невозмутимыми лицами. Их можно было понять. Нейтралитет удобен для всякого случая. Как бы ни развернулись события потом.

«Душенька» была извлечена из пакета, продемонстрирована присутствующим.

Игорь Всеволодович сообщил, что картина принадлежит ему, хотя официально сделка еще не оформлена, потому как полотно находится у него менее суток.

– Это, – сказал старший из оперативников, – понятым уже не интересно. Если не передумали – приглашайте.

– Приглашаю!

В квартире, оглядевшись многозначительно, но скорее с одобрением, нежели наоборот, опера наконец персонифицировались в сознании Игоря Всеволодовича в троих вполне интеллигентных с виду молодых людей, одетых подчеркнуто небрежно, но без эпатажа.

На улице он бы принял их за компьютерщиков или мелких клерков риэлторской конторы.

– Итак, господа, вы пригласились ко мне для того, чтобы сообщить пренеприятное известие?

Операм поведение Игоря Всеволодовича импонировало. Он не впал в истерику, не стал оглушать именами высокопоставленных друзей, не хватался за телефон и даже не вспомнил про адвоката.

В итоге схожая манера общения была принята обеими сторонами.

Так было проще.

– В общем, да. Но прежде мы должны задать вам несколько вопросов.

– Тоже, возможно, пренеприятных.

– Валяйте.

– Итак, вы подтверждаете, что знакомы с Галиной Сергеевной Щербаковой?

– Подтверждаю. Я ведь уже говорил – не далее как вчера имел удовольствие приобрести у нее картину. Тогда, собственно, и состоялось знакомство. Документы не оформлены пока, тоже объяснял, но если надо – могу объяснить подробно. Знаете, ребята, я ведь не первый год занимаюсь антиквариатом – здесь нет криминала, поверьте. Странная история – это правда. Но не криминальная.

– А в чем странная?

– Это долго. Но если будете слушать, могу даже сварить кофе.

Идея попить кофе пришлась сыщикам по вкусу.

И слушали они внимательно.

А чего бы, собственно, не слушать?

История была захватывающая, даже для ушей искушенных. Для них, пожалуй, в большей степени, потому что изысканная была история, хоть и кровавая – тонкая и романтичная.

Однако ж закончилась.

– Стало быть, картину Щербакова принесла вам вчера, прямо в Центральный дом художника. На антикварный салон. И передала практически безвозмездно, руководствуясь, так сказать, благородным порывом. Картина-то, по идее, ваша. Я правильно излагаю?

– Абсолютно, но в отличие от меня – коротко.

Улыбчивый опер в этот момент шутки не принял или не заметил.

– Игорь Всеволодович, сейчас я задам вам вопрос, который уже задавал. Не удивляйтесь: в нестандартных ситуациях люди иногда путаются во времени, даже совсем недавнем. Итак, Щербакова с картиной появилась именно вчера, второго ноября, в субботу?

– Да.

– Вы категорически в этом уверены?

– Послушайте, ребята, не дебил же я! Салон работал вчера первый день. Собственно, вчера он открылся. Понимаете? Не великое, конечно, но все же – событие. Трудно спутать. Но может, вы уже объясните, в чем дело?

– Дело, Игорь Всеволодович, заключается в том, что второго ноября, в субботу, около десяти часов утра, Галина Сергеевна Щербакова была убита в своей квартире. Картина «Душенька», которой она очень дорожила как памятью об отце – боевом партизане, Герое Советского Союза, похищена. Такие дела, Игорь Всеволодович.

– Каком еще отце? При чем здесь партизан и Герой Советского Союза?! «Душеньку» мой отец привез из Германии, и до самой его гибели она находилась в нашем доме.

– Это, конечно, вопрос. И ответить на него, возможно, придется – ниточка, как говорится, может привести в далекое прошлое. Но – косвенный. Потому что убийство совершено в настоящем. Буквально вчера.

– И существует еще одно пренеприятное обстоятельство. Галина Сергеевна Щербакова вела дневник, очень подробный, надо сказать, так, знаете, по-стариковски: «проснулась, думала, по дороге в магазин встретила… Потом читала. Толстой иногда волнует меня, как раньше…» Так вот, в этом самом дневнике она не раз и не два – многократно упоминает о том, как вы атакуете ее с просьбой продать «Душеньку», а она все сопротивляется соблазну. И вот ведь какая незадача, Игорь Всеволодович, аккурат в среду, то бишь за три дня до смерти решилась-таки старушка расстаться с реликвией. Позвонила вам – подробно, кстати, описала ваше ликование. Вот. А встретиться договорились у нее дома, второго, в субботу. Она и про салон не забыла, написала, что вы попросили увидеться пораньше, чтобы успеть к открытию. И – похвалиться перед коллегами. Такие вот откровения… с того света.

– Бред какой-то. Полный бред. Бред. Я ничего не понимаю…

– Вот и не переживайте особо прежде времени. Случаи – они, как известно, бывают разные. А у старушек вроде нашей потерпевшей очень часто едет крыша. И далеко уезжает, должен заметить. Женщина, которая назвалась Галиной Сергеевной, вполне может оказаться преступницей, убийцей, мошенницей на доверии, вообще черт знает кем. Тогда копать нам – не раскопать.

– Но она ведь даже денег с меня не взяла!..

– О, Игорь Всеволодович! Сами знаете, где бывает бесплатный сыр. Неизвестно, в какую мышеловку вас пытаются заманить. Но как бы там ни было… И как, откровенно говоря, нам ни жаль, на данный момент вы – один из подозреваемых по делу. Потому прошу, как говорится, проследовать за нами. Не думаю, что надолго. Побеседуете со следователем, тот оформит протокол и, вероятнее всего, изберет мерой пресечения подписку о невыезде.

– Да ладно тебе человека кошмарить! Подписка, Игорь Всеволодович, можете даже не сомневаться. Так что в жизни вашей мало что изменится. Переживания, конечно, тревоги… Но если совесть чиста – простите уж за банальность, – чего колотиться-то? Ну, поговорите для собственного спокойствия с каким-нибудь адвокатом. Наверняка есть знакомые или приятели в этой сфере…

Москва, 3 ноября 2002 г., воскресенье, 14.17

– О, Елизавета! А мы уж собирались вам звонить. Решили, может, передумали или – дела…

– Какие же дела в воскресенье? Хотя, наверное, многие теперь работают без оглядки на календарь. Я, собственно, и погорела на этом. Решила, в воскресенье машин мало, домчу минут за сорок – пятьдесят. Выехала за час – и вот результат. Простите.

– Не страшно. Сегодня все опаздывают. А вы в такую погоду сами за рулем. Не боитесь?

– Бывает не по себе, стараюсь не думать, да и привыкаю понемногу…

Девушка в рецепции института красоты, нового, дорогого, недавно открывшегося в Москве и потому чрезвычайно популярного, не сдержав испуганной досады, прикусила губу.

Персонал здесь муштровали даже не по европейским стандартам – принята была восточная традиция угождать клиенту всеми возможными способами.

В принципе восточная учтивость органично вписалась в общий стиль салона – здесь много внимания уделяли китайским и японским методикам, препаратам, даже кухне – в баре популярны были зеленые чаи, легкие закуски из риса, включая традиционные суси.

Восток все еще был моден в Москве, хотя, понятно, чем шире становилось увлечение, тем заметнее меркла популярность. Ведь модно, как правило, лишь то, что ново, а главное – недоступно большинству. Хотя бы временно.

А в старушке Европе японский бум отошел уже лет пять, если не больше. Остались, правда, стойкие апологеты. Потом снова была йога. Теперь – просто хорошие диетологи, консультирующие постоянно. Как гинекологи или дантисты. Или психоаналитики – эти, пожалуй, никому не уступят пальму первенства.

Лиза размышляла об этом вскользь, лениво, не слишком погружаясь в легкие, случайные мысли.

Эти – другие.

Какая разница?

Она была свободна ото всего, даже от необходимости думать о чем-то всерьез.

Иногда это было очень даже приятно.

Иногда.

Девушка в рецепции тем временем лихорадочно думала о том, как исправить ошибку. Или вообще сделать вид, что ничего лишнего сказано не было?

Елизавета де Монферей, кстати, вела себя именно таким образом.

Может, действительно пропустила мимо ушей бестактное напоминание о том, что теперь самой приходится водить машину?

Нет, не пропустила.

Иначе не ответила бы так, как умеет иногда отвечать только она – доброжелательно, подсмеиваясь над собой, однако сразу становилось ясно, какая пропасть вас разделяет.

Только она – из всей массы именитых, состоятельных и даже прославленных клиенток.

Несмотря на все неприятности, свалившиеся, по слухам, на ее голову. Потому, очевидно, пришлось отказаться от личного водителя.

И, надо думать, еще от многих привычек.

Однако все же она держалась молодцом – эта Елизавета со сложной французской фамилией.

И – черт побери! – хорошо было бы когда-нибудь стать такой, как она.

Или хоть немного похожей.

Пусть к сорока – а ей, возможно, теперь уже несколько больше.

Не важно.

Девушка из рецепции согласна была ждать сколько угодно.

Лиза между тем, переодевшись в уютный махровый халат и косолапые, совершенно домашние тапочки, аккуратно – дабы не растянуться на ковре – шлепала в кабинет массажа.

Массаж, однако, будет несколько позже – сегодня она решила холить себя по полной программе. А это значит, что сначала тело густо намажут ароматным глинистым веществом, созданным, как утверждает врач-японец, по какому-то древнему самурайскому рецепту, из морской глины, океанического пепла и еще бог знает чего.

Откровенно говоря, Лиза предпочитала не вникать в подробности.

Главное – удовольствие.

Даже – блаженство.

Вымазанное в грязи тело обернут тонким пластиком, а сверху укутают, как младенца в конвертик, в одеяло-грелку, которое будет медленно нагреваться, отчего грязь станет таять.

И вернется вопреки всем физическим и биологическим законам забытое вроде бы навсегда ощущение. Одно из первых человеческих.

Ощущение эмбриона в материнской утробе.

Вот такая предстояла ей радость, длящаяся без малого час.

«Это ли не счастье?» – подумала Лиза, когда, совершив весь ритуал, вежливый японец удалился, пригасив свет и включив тихую музыку.

Иногда она убаюкивала – Лиза спала всю процедуру, просыпаясь с ощущением небывалой свежести.

Иногда – просто расслабляла до невозможности, и ленивые мысли неспешно плескались в голове, порой совершенно не связанные между собой. И вообще непонятно откуда взявшиеся.

Поток сознания.

Сегодня, однако, все вышло иначе – дурацкий вопрос девчушки в рецепции, конечно, не проскользнул мимо.

И не обидел – напрасно та закусила губки.

Однако вызвал мысли, которых, возможно, Елизавета сейчас не слишком хотела.

Но делать было нечего – они пришли, вернее, всплыли откуда-то из глубин души.

Что ж, подумаем, порассуждаем, не впервой.

В конце концов, она сама, особенно прежде, подолгу размышляла над тем, как сложилась судьба. И всякий раз приходила к выводу – хорошо сложилась.

Даже без личного шофера.

А может, именно потому, что без личного шофера.

Москва, 3 ноября 2002 г., воскресенье, 16.44

Разговор продолжился в лифте. Легко и с некоторой даже иронией. Трое сыщиков успокаивали главного подозреваемого. Отношение к Непомнящему, несмотря на фантастическую историю убитой старушки, ни у кого из них, похоже, не изменилось. Скорее – наоборот. Игорь Всеволодович был явно симпатичен всем троим.

В мраморном холле невозмутимые секьюрити, завидев процессию, демонстративно отвернулись. Таковы, надо полагать, были инструкции.

– Наша машина снаружи. Но знаете, Игорь Всеволодович, не вижу необходимости ехать вместе. Потом вам придется как-то добираться с Петровки. По такой-то погоде… Бежать, я так думаю, вы не собираетесь.

– И вряд ли соберетесь… Себе дороже. Так что идите в гараж, садитесь в свой распрекрасный Leksus и следуйте с комфортом. Мы подождем у выезда. И – малым ходом следом. Идет?

– Ну… Если вы… Я, разумеется, не против.

– Вот и мы не против. Выходит – полный консенсунс.

Серая ледяная каша толстым слоем покрывала мостовую.

Снегопад, как всегда, потряс воображение городских властей настолько, что напрочь парализовал муниципальную волю, а вместе с ней и жизнь мегаполиса.

Машины ползли с черепашьей скоростью, некоторые решались на отчаянный рывок, пытаясь вырваться из общего потока.

Наказание было скорым и практически неизбежным.

На каждом перекрестке и просто посреди улиц замерло множество автомобилей, прильнувших друг к другу, как родные, порой слившихся в своем транспортном экстазе в единое целое.

Изрядно покалеченное.

Вокруг суетились возбужденные владельцы, переругивались меж собой с разной степенью интенсивности, надрываясь, объясняли что-то своим мобильным телефонам.

Кокетливая Toyota-RAF4, перламутрово-розовая – ей бы парить в облаках, а не месить городскую грязь, – вывернулась откуда-то сбоку. И нанесла удар, которого никто не ждал. Неожиданно сильный.

МУРовскую «девятку» – неотличимую от прочих скромных тружениц, неприметно серую, без нарядных полицейских штучек – развернуло по диагонали.

Крыло даже издалека казалось клочком мятой бумаги.

Надо полагать, этим дело не ограничилось.

Хозяйка Tоyota, дама совершенно под стать авто – розовая, перламутровая, к тому же в светлых пушистых кудельках, – из машины выходить не спешила, но уже отчаянно названивала кому-то по мобильному телефону.

Сыщики, напротив, высыпали в полном составе, сообразно законам жанра взяли Tоyota в плотное кольцо.

Leksus Непомнящего немедленно оттеснили опытные водители, пытавшиеся, пока не скопилась солидная пробка, проскочить место аварии.

Он помахал операм рукой, давая понять, что попытается припарковаться где-нибудь поблизости.

Те поняли – двое по крайней мере согласно кивнули головами.

Но заняты были, понятное дело, блондинкой в кудельках.

Та, похоже, забаррикадировалась в салоне и готовилась к осаде.

Пробраться к бордюру оказалось делом нелегким.

Игорь Всеволодович изрядно потрудился, выруливая буквально миллиметры, чудом избегая столкновений, при этом неуклонно следуя к намеченной цели.

Оказавшись наконец у тротуара, он был измучен, разбит и опустошен фигурным вождением на грани фола настолько, что главное событие последних часов вроде бы отступило на второй план.

Однако ж – только вроде.

Сознание не упускало его из виду ни на мгновение, а подсознание… Впрочем, как любому нормальному человеку, Игорю Всеволодовичу не дано было знать, что творится в его подсознании.

И все же анализируя после странный, необъяснимый по сути свой поступок, он догадался, а вернее, предположил, что в тот самый миг правило бал именно оно, его подсознание.