Текст книги "Первородный грех. Книга первая"

Мерседес отчаянно затрясла головой.

– Все не так сложно, папа. Они ждут от нас любой помощи. И, если Испания зовет, мы должны идти.

– Это ты во всем виноват! – набросилась на мужа Кончита. – Ты забил ей голову своей дурацкой идеологией. Вот, полюбуйся! Полюбуйся, чего ты добился! О, Мерче! – у нее на глазах заблестели слезы. – Я не могу потерять вас обоих!

– Повремени, Мерче, – попросил Франческ. Когда он старался говорить ласково, его голос делался совсем хриплым. – По крайней мере, до тех пор, пока не определюсь я. Если мне придется уехать, ты должна остаться со своей матерью. Нельзя же ее бросить одну, да еще в такие времена.

Лицо Мерседес снова вспыхнуло, затем побледнело. Ее длинные ресницы опустились.

– А если я решу остаться, – закончил Франческ, – можешь ехать, куда захочешь.

– Как ты думаешь, зря я осталась? – спросила Мерседес у Матильды, когда в ту ночь они вдвоем лежали в темноте. – Разумеется, ты не на моей стороне, но все же, не кажется ли тебе, что мне следовало уехать?

– Я ни на чьей стороне, – ответила Матильда. – И я думаю… я думаю, ты такая благородная! Но твоя мать… у меня разрывается сердце, когда я вижу, как она страдает.

– У меня что ли не разрывается? – зло сказала Мерседес. – Просто я ничего не могу сделать с собой. Я слышу, как бьют барабаны, они зовут меня. И я не вправе не замечать этого призыва. Я должна идти. – Ее голос взволнованно задрожал. – Помнишь 31-й год? Как тогда народные массы стихийно, лишь по зову сердца, взялись за оружие, чтобы защитить Республику? Это было восхитительно. Вот и сейчас происходит то же самое, Матильда. Десятки тысяч людей рвутся в бой. И цель у них одна. Победа!

Матильда робко протянула руку и коснулась волос Мерседес. Порой она чувствовала себя такой старой рядом с этой без умолку говорящей о войне и насилии восемнадцатилетней девушкой. И еще Мерседес вызывала у нее какой-то душевный трепет, какое-то непонятное волнение. Она была созданием, которое никогда даже не снилось Матильде ни в продуваемом солеными ветрами Сиджесе, ни в тишине монастыря. В эти последние дни она страстно молилась за Мерседес. Правда, она молилась и за приютившую ее Кончиту, и даже за самого Франческа; но все-таки больше всего – за Мерседес.

– Но ты ведь нужна и своим родителям. Подумай, что сказал твой отец.

– Хочешь, я открою тебе один секрет? – проговорила Мерседес, глядя в темноте на Матильду. – Он не мой отец.

Чиркнув по подушке остриженными волосами, монашка повернула голову.

– Не твой отец?

– Я не рассказывала этого ни одной живой душе, – зашептала Мерседес. – Он вырастил меня, воспитал. Дал свое имя. Но мой настоящий отец…

– Кто? – Матильда затаила дыхание. Мерседес тихо засмеялась.

– Ты не поверишь.

– Поверю! И никому не скажу, даже под страхом смерти!

– Джерард Массагуэр.

– Джерард Массагуэр? – воскликнула потрясенная Матильда.

– Тс-с-с. Ты разбудишь весь дом. У него с моей матерью была любовная связь. Но он бросил ее, потому что она бедная и низкого происхождения. Когда она вышла замуж за Франческа, она уже была беременна мною.

– Джерард такой красавец… – пробормотала Матильда. – Я видела его много раз. Он великолепен, как пантера.

– Да, – строго сказала Мерседес. – Он красивый. И еще он враг народа.

– А ты на него похожа. Господи, ну конечно же, похожа! Теперь я это ясно вижу! У тебя такие же глаза. И такой же рот. Так вот почему ты такая красивая!

– Не кричи, – шикнула Мерседес на монашку, которая от удивления уже почти визжала.

– Ну это же прямо как в сказке!

– У него есть другой ребенок. Восьмилетний Альфонсо. Мой единокровный брат, который, наверное, так никогда и не узнает, что у него есть сестра. Ну не нелепо ли все это?

– Это более чем нелепо – это символично. Ты видела картину Гойи – два отчаявшихся человека, стоя в реке, насмерть дерутся дубинами? Это Испания. Это ты и твой отец.

– Я часто думала, что бы было, если бы мы с ним встретились на поле боя.

– Как бы ты поступила?

– Это зависело бы от того, на чьей стороне перевес. Если на его, он бы меня убил.

– Нет! – Матильда истово перекрестилась.

– Да. А если бы я брала верх, я бы его убила.

– Убила бы своего собственного отца!

– Да уж будь спокойна.

– Матерь Божья! О, Мерче, спасибо, что ты доверила мне свою тайну. – Она схватила руку Мерседес и, поднеся ее к губам, несмело поцеловала. Откровение этой девушки переполнило ее благодарностью. Ведь она была единственной, кому Мерседес раскрыла свой секрет. Ей и в голову не приходило, что причиной тому было одиночество юной анархистки. Матильда расценила это как величайший духовный дар, который преподнесла ей Мерседес. И она приняла его, как бесценное сокровище, как награду, как нечто невыразимо чудесное. – Я никогда этого не забуду. И никогда никому не расскажу.

– Все это уже не важно. А важно другое – то, что настало время действовать. Хватит размышлять и метаться. – Пальцы Мерседес сцепились с пальцами Матильды, отчего у той захватило дух. – Так должна ли я слушаться своих родителей? Должна ли я позволить им удерживать меня? А не лучше ли все равно уехать, может быть, даже прямо сейчас, оставив им лишь записку, которую они найдут утром?

– Нет, – дрожащим голосом взмолилась Матильда. – Не уезжай. Только не сегодня. Останься.

– Я чувствую, что, если я еще какое-то время пробуду в бездействии, я просто вспыхну и сгорю до тла.

– У тебя, наверное, жар. – Матильда приложила ладонь ко лбу Мерседес. Он был холодный и сухой. Она увидела, как в темноте блестят глаза девушки. В необъяснимом порыве эмоций монашка скороговоркой забормотала: – Ты должна подумать над тем, что сказал твой отец… как будет лучше… я имею в виду – лучше для вашего дела. Для Испании. Да, ты можешь уехать… но правильно ли ты поступишь? Богиня моя, кто знает? Что, если ты попадешь в плен? Что тогда с тобой сделают солдаты Марокканской армии? Страшно даже представить себе!

– Ерунда, – отрезала Мерседес. – Я хоть завтра готова отдать свою жизнь, если только моя смерть поможет Республике.

– А поможет ли? – Пальцы Матильды лихорадочно гладили руку Мерседес. – Если они причинят тебе зло… если они убьют тебя, я… я… – Она как-то нервно засмеялась, затем разрыдалась. – Я умру!

– Кажется, не у меня, а у тебя жар. Ну не надо так расстраиваться, Матильда.

– Я не могу. Не могу! Ты такая чудесная. Я тебя обожаю.

Мерседес не удержалась и рассмеялась.

– Что, тоже под нашим влиянием становишься анархисткой?

– Я обожаю тебя, – прошептала Матильда. Внезапно она схватила Мерседес в свои объятия и принялась покрывать ее лицо поцелуями. Сердце в груди несчастной женщины колотилось, как безумное.

Мерседес напряглась и замерла, понимая, что, если она ее сейчас оттолкнет, Матильда просто не переживет этого. Она неподвижно лежала, чувствуя, как монашка целует ее щеки, глаза, виски… Затем осторожно попыталась высвободиться.

– Не отталкивай меня!

– Видишь ли, ну…

– Да, да, – жалобно заскулила Матильда, – да, я толстая и некрасивая, и я тебе противна.

– Ты мне вовсе не противна, – ласково сказала Мерседес.

– Противна! У меня поросячьи глаза! И волосы острижены!

– Ты устала, – проговорила Мерседес, касаясь в темноте ее лица. – Мы слишком заболтались. Нам надо спать.

– Разреши мне поцеловать тебя на прощанье. Ну пожалуйста.

Мерседес позволила Матильде снова обнять себя и почувствовала, как к ее губам прикоснулись теплые губы монашки. Движения Матильды были нежными и трепетно легкими.

– О, дорогая…

Их губы слились в крепком поцелуе. Мерседес ощутила, как по телу разливается истома, сладкая и тревожная. Матильда уже не казалась толстой и неуклюжей. Ее влажный рот стал подобен цветку с дрожащими лепестками. Ее руки были уверенные и ласковые. Мерседес вдруг стало тепло и уютно, и, не в силах далее сопротивляться, она целиком отдалась во власть Матильды.

Почувствовав, как тревожно затрепетало ее сердце, Мерседес отвернула лицо в сторону.

– Просто расслабься и лежи, – прошептала Матильда. – Засыпай.

И Мерседес поплыла, словно в теплых волнах океана. А затем ее поглотила бездна.

На следующее утро Матильда проснулась задолго до Мерседес и, приподнявшись на локте, принялась разглядывать лежащую рядом девушку. Во сне лицо Мерседес утратило свои властные черты. Сейчас оно было безмятежным, как лицо ребенка. Ее рот, веки, ноздри – все выглядело настолько совершенным, что обожающей ее Матильде она казалась ангелом во плоти.

– Ты так прекрасна, – шептала монашка, нежно целуя губы Мерседес. – Так прекрасна. Бесценная ты моя.

Лицо Мерседес начало принимать строгое выражение – она просыпалась. Ее веки раскрылись. Их глаза встретились. С минуту они молча смотрели друг на друга.

– Я люблю тебя, – тихо сказала Матильда. Мерседес как-то неловко, неожиданно смущенно улыбнулась и, протянув руку, коснулась щеки Матильды.

– Правда?

– Да.

– Мне еще никто не говорил этих слов. Ты первая. Я буду помнить об этом. Всегда.

В течение двух последующих недель над Сан-Люком безраздельно господствовало лето.

Франческ Эдуард был вызван в Жерону в штаб милиции, где его стали уговаривать войти в группу управления моторизованной дивизии, чтобы руководить получением техники и вооружения, которое, как они надеялись, вот-вот должно прибыть из Москвы. Ему даже предложили звание майора. Прикинув, что из-за своей немощности он вряд ли сможет принять участие в боевых действиях, а здесь он будет иметь возможность внести значительный вклад в общее дело, Франческ согласился.

Двумя днями позже он попрощался с семьей и уехал в казармы Жерона. С этого дня родные будут видеться с ним только по выходным. Кончита даже и не пыталась отговаривать его. Но после отъезда мужа она сделалась угрюмой и молчаливой.

Матильда соорудила в их спальне маленький алтарь. Она повесила на стену деревянный крест, а под ним поставила небольшой столик, на который положила Библию и свои четки. Здесь она собиралась молиться, как привыкла это делать в монастыре.

Порой Мерседес посмеивалась над набожностью своей подруги, но в основном она относилась к этому с терпимостью и лишь с иронией поглядывала, как истово молится Матильда.

Между тем война разгоралась не на шутку. На юге армия Франко оставила Севилью и медленно, но уверенно стала продвигаться к Мадриду. Сначала пала Мерида, затем Бадахос. И начался долгий марш через крестьянские поля и деревушки вдоль реки Тахо к столице.

Битвы, сравнимые лишь с теми, что будут происходить в Европе только после 1939 года, и одерживаемые франкистами победы сопровождались слухами о чинимых ими кровавых злодеяниях. Ударные бригады мятежников, двадцать тысяч марокканцев и иностранные легионеры несли с собой смерть и разрушения. За каждым сражением следовала зверская расправа над ранеными и пленными. Каждая деревня становилась ареной грабежей и репрессий. Убит местный помещик? Расстрелян священник? Возмездие следовало незамедлительно. Офицеры разрывали рубахи на правом плече у всех без исключения мужчин и, если обнаруживали след от ремня винтовки, расстреливали на месте, и не важно, кто был перед ними – старик или совсем еще мальчишка. Женщины Сан-Люка прочитали в республиканских газетах, что фашисты сжигают тела убитых, облив их бензином, но еще чаще они просто оставляют трупы на обочинах дорог гнить под палящим летним солнцем.

Убийства множились, как мухи. Массовые казни мужчин, способных держать оружие, дополнялись индивидуальными расстрелами подозреваемых в сочувствии республиканцам. Учителя, врачи, художники, члены местного управления – все уничтожались во время этих «чисток». Не помогали им ни седины, ни высокое положение в обществе, ни явная невинность.

Мерседес, вынужденная отложить осуществление своих планов, не находила себе места. Она из кожи вон лезла, чтобы помочь анархистам: водила их автомобили, в любое время готова была бежать с каким-нибудь поручением.

Она понимала, что их отношения с Матильдой переросли в нечто большее, нежели обыкновенная дружба. И все же ничего не предпринимала ни чтобы их прекратить, ни чтобы сделать их еще более тесными. По ночам они, обнявшись в тесной кровати, прижимались друг к другу. Иногда Мерседес позволяла Матильде целовать и гладить себя, пробуждая сладкие, томные чувства. Иногда же она и сама отвечала на эти ласки. А бывало, они до самого рассвета о чем-нибудь шептались.

Страстное желание Мерседес участвовать в настоящих боевых операциях жгло ее изнутри, подобно раскаленным углям. И, глядя на все это, Матильда, ставшая для нее кем-то между подругой и любовницей, молила Бога, чтобы охватившее Мерседес безумие – а она была абсолютно уверена, что это было безумие, – наконец прошло.

Она делала все возможное, чтобы хоть как-то успокоить Мерседес. Но и самой Матильде было не сладко, ибо она оказалась запертой в доме не только из-за своей привязанности к Мерседес, но и в результате того, что ее Сиджес, этот прекрасный приморский городок, превратился в оплот анархизма. По сути дела он стал местом истребления тысяч мужчин и женщин, пригнанных туда после барселонских «чисток».

Жившие там ее родные, чтобы обезопасить себя, объявили, что она погибла во время пожара в монастыре, и, когда Матильда прислала им письмо, они сочли за лучшее не отвечать на него. Должно быть, им было спокойнее думать, что она действительно мертва.

Хотя Мерседес и отказывалась в это верить, Кончита продолжала твердить, что жизни монашки угрожает опасность. Матильда прямо-таки рвалась из дома, но Кончита даже и слушать об этом не хотела. Волосы отрастали невыносимо медленно и все еще оставались слишком короткими. Так что и днем, и ночью она вынуждена была сидеть дома.

Временами у нее даже случались приступы клаустрофобии.

– Порой мне так страшно, – пожаловалась она Мерседес однажды ночью. – Я готова буквально кричать от ужаса.

– Но ты здесь в полной безопасности. Матильда посмотрела на Мерседес глазами, полными отчаяния.

– Я не могу вернуться в Сиджес. Мне вообще некуда идти! Что же со мной будет? Чем все это кончится?

– Мы позаботимся о тебе, – проговорила Мерседес, касаясь ее руки. – Найдем тебе где-нибудь безопасное место.

Она почувствовала, как дрожит прижавшаяся к ней несчастная монашка.

– Какое место?

– Ну… где не стреляют. Не плачь, дорогая.

– Но сейчас везде стреляют, – захныкала Матильда. – Везде кровь и насилие. О, Мерче, я так боюсь!

– Ты можешь поехать со мной.

– Куда?

– На войну. Разумеется, в этом случае ты, в некотором роде, будешь на стороне своих врагов, но ты могла бы стать санитаркой. Правда, это не безопасно, когда вокруг головы свистят пули… Но зато мы были бы вместе.

Открыв рот, Матильда уставилась на Мерседес.

– И ты взяла бы меня с собой?

– Конечно.

Монашка сглотнула слезы и притихла, переваривая услышанное.

Стоял пик лета, когда великий художник Солнце начало наносить завершающие мазки на свое гениальное полотно. Сено уже было убрано, овощи и фрукты созрели, дороги стали пыльными от жары, а море притихло, и на его лазурной глади не видно было ни волн, ни даже легкой ряби. Все вокруг млело от зноя и света. Оставаться в такую погоду дома было настоящей пыткой. Матильду все чаще мучили приступы клаустрофобии, и Мерседес всем сердцем сочувствовала ей.

– Если ей не дать глотнуть свежего воздуха, – говорила она матери, – она здесь совсем с ума сойдет.

В один из уик-эндов девушки решили-таки прогуляться по окрестностям деревни. Головы они покрыли большими соломенными шляпами, а в руки взяли для отвода глаз плетеные корзины. На Мерседес было платье без рукавов, Матильде же пришлось надеть блузку, чтобы как-то скрыть свою бледную кожу.

– А что, если вы кого-нибудь встретите? – обеспокоенно спросила Кончита. – Вы же знаете, как быстро здесь распространяются слухи.

– Да никто нас не увидит, – заверила ее Мерседес. – А если и увидит, я скажу, что это моя двоюродная сестра. В конце концов, кому какое дело? Не волнуйся, мама, я позабочусь о Матильде.

В час послеобеденного отдыха они выскользнули из опустевшей деревни и пошли по проселочной дороге, что петляла среди полей и дубовых рощиц.

Вдоль дороги росли кусты ежевики, усыпанные спелыми ягодами. Целое море сладких сочных плодов! Изголодавшаяся по витаминам Матильда с жадностью принялась запихивать ягоды в рот.

– Вот это да! – радостно воскликнула она. – Можно объедаться, пока дурно не станет!

– Или пока не пронесет, что более вероятно, – урезонила ее Мерседес.

Корзины, которые они взяли с собой для маскировки, стали казаться ужасно тяжелыми. А никто им так и не встретился. С того дня, когда сгорел монастырь, это был первый выход Матильды из дома. Ее волосы наконец начали потихоньку отрастать, хотя все еще оставались слишком короткими и она так и не избавилась от того, что Кончита называла «монашеским видом». Воздух и солнце приводили ее в восторг, и Мерседес заметила, как дрожат у Матильды на ресницах слезы счастья.

Было нестерпимо жарко. На другом конце поля крестьяне собирали скошенное сено в золотистые стога. Тут и там можно было увидеть запряженных в телегу ослика или коня, мирно щиплющих траву и время от времени слегка прядающих ушами. Откуда-то издалека изредка доносились охотничьи выстрелы, от которых на несколько секунд замолкал звон цикад.

Дорога привела их к маленькому крестьянскому хозяйству. Под раскидистым деревом возвышался сложенный из камней колодец. После горячих от солнца и сладких ягод их страшно мучила жажда. Подняв наверх полное ведро ледяной воды, они принялись черпать ее пригоршнями и пить. Вода была изумительно вкусной.

– Хороша водичка-то, а? – крикнула им из окна пожилая женщина.

– Хороша, – переводя дыхание, согласилась Мерседес.

Прошагав еще милю, они стали уставать и, сойдя с дороги, углубились в дубовую рощу. Здесь они нашли тенистую полянку и растянулись на земле.

К этому времени почти все цветы уже отцвели, однако Матильда умудрилась все же набрать целую охапку васильков, генциан и розового валериана. Она разложила цветы на подоле юбки и начала плести из них нечто вроде довольно-таки хлипкой гирлянды.

Мерседес, лежа на спине, сонными глазами следила за подругой.

– Что это ты делаешь?

– Венок для тебя.

– У тебя еще есть силы на разные глупости? Господи, ну и жара. – Она закрыла глаза и задремала, пока над ней не склонилась Матильда, пытаясь надеть ей на голову свое творение. Венок развалился почти в ту же секунду. Цветы и стебли запутались в черных локонах Мерседес.

– Идиотка, – раздраженно проговорила она, отряхивая волосы. – Я почти заснула!

Матильда смотрела на нее полными любви глазами и улыбалась.

– Моя маленькая сердитая королева. Я пойду за тобой хоть на край света.

– Может быть, такая возможность тебе представится. – Глаза Мерседес сделались серьезными. – Мир, похоже, катится в тартарары.

– Мой мир – это ты.

По телу Мерседес будто прокатилась горячая волна. На шее запульсировала венка. Матильда склонилась и поцеловала ее в яркие, чувственные губы. Ладонь монашки осторожно легла ей на грудь.

– Сейчас слишком жарко для этого, – капризно сказала Мерседес, отворачивая лицо. Она положила руки под голову.

Губы Матильды коснулись волос под мышкой Мерседес. Она вдохнула волнующий, возбуждающий запах живой плоти, ощутила во рту горько-сладкий вкус пота.

– Не надо, – смущенно уворачиваясь, томно проговорила Мерседес. – От меня воняет.

– Ты пахнешь, как роза.

– Скорее, как загнанная лошадь.

– Это чудесный запах. – Губы Матильды дрожали. Она провела языком по потной коже Мерседес. – Это наркотик. Опиум. Дурман. – Голова ее шла кругом. Она горячо зашептала: – Любовь моя, я от тебя без ума.

Она поцеловала Мерседес в шею и начала расстегивать ей платье.

– Ты что делаешь? – простонала та, глядя на монашку затуманенным взором.

– Люблю тебя, моя прелесть. – Дрожащими пальцами Матильда расстегнула платье Мерседес и обнажила ее изящные груди.

– Только не здесь! – испугалась вдруг девушка.

– Не бойся, никто не увидит.

– Ты что, собираешься проглотить меня, словно спелую ягоду?

– Точно. Словно ягоду, – прошептала Матильда.

Мерседес почувствовала, как с жадностью прильнула Матильда к ее грудям, как теплый язык ласкает ее соски. Теряя над собой контроль, она обеими руками обхватила голову монашки. Какое безрассудство – позволить любить себя подобным образом! Но страсть Матильды пьянила, как молодое вино.

Мерседес была более застенчивой и невинной, чем, возможно, думала о ней Матильда, и сначала даже закрывала лицо руками, сгорая от смущения. Но затем ее охватило наслаждение. Оно пришло к ней не вдруг, не неожиданно, а как старый, добрый приятель, которого она почему-то позабыла.

Объятая сладостной истомой, не в силах даже говорить, она полностью отдала свое тело во власть Матильды. Казалось, происходит что-то, что никому не дано остановить. Здесь не было ни правых, ни виноватых. И пусть жизнь не вечна, и будет старость, и не уйти от смерти, но сейчас плод созрел и раскрыл свою алую плоть солнцу. Мерседес почувствовала, как Матильда шарит голодным ртом у нее между ног и лижет, сосет то тайное, то интимное место, до которого прежде никто другой еще никогда не дотрагивался.

Она закрыла глаза и всем своим существом отдалась этому жгучему, всепоглощающему чувству безграничного блаженства, которое все больше и больше росло, крепло и наливалось. Оно становилось все слаще, все теплее, пока наконец не раскрылось, подобно лепесткам волшебного цветка, и тогда тело Мерседес выгнулось и из груди вырвался стон наслаждения.

Внезапно солнце стало огромным и засияло ослепительным светом, и, лежа под деревом на шуршащих прошлогодних листьях, Мерседес задохнулась в безудержном экстазе.

Севилья

Джерард Массагуэр возвращается из поездки в Рим с обещаниями итальянского правительства и впредь оказывать помощь режиму Франко. О результатах своего визита он докладывает непосредственно находящемуся в Бургосе генералиссимусу. Вместе с ним туда отправляются Мариса и Альфонсо.

– Одно можно сказать о Муссолини, – замечает он жене после аудиенции, – выглядит он молодцом. А наш Франко напоминает мне гипсового болвана с надутой рожей.

– Тебе следует постараться войти в контакт с его женой, – скривив губы, говорит Мариса, касаясь рукой медали, которую на грудь мужа только что повесил Франко.

Они едут в оперу.

Сейчас, когда ему исполнилось тридцать семь, Джерард Массагуэр подходит к пику своего расцвета. В его глазах на потрясающе красивом лице чувствуются уверенность и сила. У него безукоризненного покроя смокинг и ослепительно сверкающая бриллиантовая заколка для галстука. Во всем его облике ощущаются богатство и власть. И женщины это особенно быстро чуют. А успех, которым он пользуется удам, как, впрочем, и в бизнесе, становится почти легендарным.

Во время антракта Джерард с наслаждением курит сигарету. Нет в мире большего удовольствия, чем обладание реальной властью. К его словам внимательно прислушиваются. Они могут означать жизнь или смерть. Он вошел в узкий круг людей, в чьих руках будут бразды правления, если, конечно, удастся очистить страну от всей этой грязи. Как славно это осознавать! И его сын Альфонсо унаследует не только богатство и высокое положение в обществе. Он унаследует Испанию.

Джерард вспоминает свою дочь, эту необыкновенную девочку. Ему очень хочется увидеть ее. Одна лишь мысль о ней наполняет его каким-то непонятным, странным желанием, желанием, которого не вызывает в нем ни жена, ни одна из его бесчисленных любовниц.

Неужели она и вправду с оружием в руках защищает Республику? А как она выглядит? Наверное, стала еще красивее, еще соблазнительнее?

Ему страшно подумать, что она может умереть от пули какого-нибудь солдата марокканских войск. Но что он может сделать, чтобы защитить ее? Да ничего. Она для него недосягаема. На память приходит совершенная линия ее еще юной груди и чувство, которое он испытал, когда ее язычок проскользнул ему в рот.

Он увидит ее опять. Обязательно увидит. Когда Каталония падет, она станет его, на этот раз навсегда. Уж это он себе обещает. Но он страшно боится за нее. Пожар в монастыре Сан-Люк и учиненные в тот день зверства были вынесены в заголовки всех националистических газет. Сама донья Кармен, сверхнабожная католичка – жена Франко, была так потрясена, что даже лично присутствовала на торжественной мессе за упокой погибших каталонских сестер.

Разумеется, каждая из враждующих сторон ежедневно совершает акты насилия, и каждый подобный случай служит топливом пропагандистской машине противника. Однако окончательный итог будет подводить тот, на чьей стороне окажется победа.

Джерард знает, на чьей стороне она окажется. И еще он знает, что деревню Сан-Люк ожидает суровая расплата.

Сан-Люк

Мир ночи.

Таинственный мир. Мир, в существовании которого Матильда никогда не признавалась даже самой себе. Ночи в монастыре были короткими и темными, и то, что происходило под покровом этих ночей, переставало существовать и уходило в небытие с первыми же словами предрассветной молитвы. И никто из сестер не смел говорить о том, как утишали они во мраке ночи бури, что разыгрывались в их душах.

Эта любовь, если это была любовь, никогда не упоминалась на исповеди и никогда не становилась предметом обсуждения. Эти встречи происходили не между монахинями, а между женщинами. Между телами. И они не могли быть понятными и прощенными.

Но любовь Матильды и Мерседес началась не в ночной тьме и не закончилась с рассветом. Граница между миром ночи и миром дня стерлась, и она вынуждена была увидеть себя в истинном свете и признать, что она именно такая, какая есть.

У Мерседес было изящное, гибкое тело с гладкой как шелк кожей, обтягивающей упругие, эластичные мышцы. Она была чудом. От нее исходил аромат, напоминавший Матильде о днях, когда монахини занимались отжимом лавандового и розового масел. У нее был вкус молодости, которая обошла Матильду Николау стороной. И еще счастья, которое тоже осталось в прошлом. И солоноватого мыла. И юности. Но главное – невинности. Именно невинность покоряла в ней прежде всего.

Матильда знала, что Мерседес по-прежнему рвется на войну. Она знала также, что любовь этой девушки недостаточно сильна, чтобы удержать ее в Сан-Люке, и очень скоро наступит день, когда Мерседес все-таки уедет и бросит ее. Она даже придумала особую молитву: «Господи, прошу Тебя, убереги ее от страданий. И не дай ей умереть. И, если Тебе понадобится ее жизнь, возьми мою. А если ей суждено испытать муки страшные, пошли их мне».

Они занимались любовью снова и снова, ненасытно, без устали. И без ненужных слов. А потом, едва перебросившись несколькими фразами, Мерседес проваливалась в глубокий безмятежный сон.

– В жизни у тебя будет так много мужчин, – сказала Матильда однажды под утро, когда уже забрезжил рассвет. – Столько мужчин будут тебя любить! И в конце концов все, что между нами было, уже перестанет для тебя что-либо значить.

– Неправда! Я всегда буду это помнить, – с неожиданной страстью заговорила Мерседес. – Ты первая подарила мне любовь. И не нужны мне мужики! Я их ненавижу. Ненавижу! Я хочу только тебя.

Через несколько дней они задумали совершить еще одну прогулку, на этот раз к развалинам монастыря.

Их глазам представилось печальное зрелище, и, увидя, во что превратилась святая обитель, Матильда тихонько всплакнула. Внутри главного здания все полностью выгорело, перекрытия и крыши рухнули. Как рухнул и крест над маленькой часовней Богоматери, где в 1909 году нашла убежище мать Хосе. Все окна были выбиты, и крутом валялись обугленные обломки мебели и обгоревшие, разодранные книги. Только железные ворота остались невредимыми и лишь слегка покосились на своих петлях, тридцать лет назад выкованных для них Франческом. Вид этих ворот как-то странно взволновал Мерседес.

– Их сделал мой отец, – грустно проговорила она. Покрасневшими глазами Матильда уставилась на изящно выполненную решетку.

– Анархист сделал эту работу для Церкви? – удивилась монашка.

– Да, и к тому же бесплатно. А что здесь такого? Церковь всегда присваивает себе самое лучшее. Во время Semana Trágica отец пытался поджечь этот монастырь. Но его ранили гвардейцы, и в результате он оказался в больнице этого же монастыря. Ему спасла жизнь мать Хосе, которая в то время была настоятельницей. А вот теперь ты нашла приют в его доме. – Она провела рукой по извивающимся лентам, выкованным на воротах. – Похоже на этих змей. Хотят они того или нет, все они переплетены между собой. Сцепляются и разъединяются, кусают друг друга и спариваются… Иногда мне кажется, что наша жизнь утратила всякую логику.

Они обошли вокруг расписанных анархистскими и антирелигиозными лозунгами стен монастыря.

– Там была моя келья, – сказала Матильда, указывая пальцем на крошечное оконце на самом верхнем этаже здания. – Почти каждое утро после заутрени я встречала там рассвет.

– Хочешь войти внутрь? – спросила Мерседес. Матильда молча покачала головой. Мерседес заглянула в зияющее черной дырой окно. – Когда-то у меня была здесь подруга, монахиня, которая учила меня в школе. Ее звали Каталиной. Думаю, она здесь и похоронена, если только мужики не выкопали ее останки.

Матильда передернула плечами.

– Господи, какой кошмар.

– Ты расстроилась?

– Сделать такое с монастырем… – Она беспомощно развела руками. – Это уже не политика. Это варварство.

– Он уже никогда не откроется снова, – уверенно сказала Мерседес. – Если, конечно, народ победит в этой войне. Может быть, здесь устроят склад, а может, атеистический музей, как поступили с церквями в России. Но ни заутрень, ни вечерен здесь уже больше не будет.

– Словно возвращается мрачное средневековье. Мне страшно.

– Но наши враги тоже сжигают церкви, хотя они постоянно твердят, какие они добропорядочные католики. А Гитлер, вон, сжигает все синагоги. Да и Муссолини держит Папу Римского в кулаке. Так что если уж мрачному средневековью и суждено вернуться, то благодаря фашистам, а не «красным».

Губы Матильды снова задрожали. Она посмотрела на почерневшие окна.

– Где теперь все мои подруги?

– А ты бы хотела вернуться? – с любопытством спросила Мерседес. – Предположим, завтра Франко победил и восстановил монастырь, ты бы стала принимать монашеские обеты?

Бледно-голубые глаза Матильды уставились в одну точку.

– Нет, думаю, нет, – после короткой паузы проговорила она. – После всего… что произошло. Но я всегда буду любить Церковь. Так же сильно, как ты ненавидишь ее.

– Я вовсе не ненавижу ее, – рассмеялась Мерседес. Вечерний ветерок трепал ее похожие на извивающихся змей черные волосы. Тонкими загорелыми пальцами она убрала их с лица. – Просто я не хочу, чтобы меня дурачили. Что там за обеты, которые вы даете? Бедности, послушания и безбрачия? Первые два превращаются в богатство и высокомерие. Что касается безбрачия…