Текст книги "Три повести о войне"

Я пошла к нему.

– Чего такое с тобой?

– А чего?

– Грустный.

– Ну и ладно. Тебе-то чего?

– Ну… Ну как же.

– Светка, – он мне говорит, – там Сашка ноет. Посмотри, чего он.

Правда, Сашка чего-то хныкал. Оказывается, снова попробовал прокатиться на самокате, упал. Просто удивительно, какие головы у маленьких крепкие, он уж сколько раз падал, головой так громко стукался – и ничего, подуешь ему, погладишь, и он снова бегает, будто ничего не было. Пока я Сашку успокаивала, пришел папа с новыми книгами. Похвалил суп, и мы все стали ждать маму. Оказывается, она нашла в ящике какие-то важные бумаги про нашего родственника, его тетя Зина знала, и маме просто необходимо было что-то срочно про него выяснить.

Когда мама приехала, Сашка с Васькой уже спали. Она еле добралась до дома – так много снега этой зимой, что дороги не успевают прочистить, автобус долго стоял на трассе, потом ехал за медленным трактором, ноги у мамы совсем заледенели, и сама она замерзла, отогревалась в ванне полчаса. Потом вышла, мы сели пить чай, но какая-то странная тишина была на кухне. Мама о чем-то думала, папа иногда гладил ее по спине и улыбался, Глеб не смотрел на меня. Кажется, мы с ним молча поссорились. Если бы он не отворачивался, то я бы забыла наш дурацкий разговор, а так – сразу вспомнила. Какая-то странная ссора, и, главное, непонятно: из-за чего?

Последний день каникул

Утром Васька положил мне на живот свои ноги, и я проснулась. Опять, значит, ко мне ночью притопал, приснилось что-нибудь страшное или просто дедушка. Никак не поймет, что дедушку не страшно во сне видеть, хоть он и умер. Мама, например, даже хочет почаще такие сны смотреть. Васька подложил под голову свой свитер, молодец, не стал мою подушку выдергивать, взрослеет как-никак.

Солнце светило во всю мочь – последний день каникул, и можно спать сколько влезет, завтра уже встанем рано, в зимней утренней темноте. В доме стояла тишина, так странно, никаких звуков, у дяди Вити не играла музыка, никто не стучал ни по какой батарее, дядя Толя не открывал балкон, чтобы выйти покурить, он даже зимой не может курить дома. Я встала, прошла по квартире. Тишка медленно выполз мне навстречу из комнаты родителей, завилял хвостом. Мамы с папой не было. Глеб и Сашка спали, Васька, когда я ушла, тут же разлегся по всей кровати. Мне стало скучно одной.

– Васька, Васька! Вставай.

Пришлось порядком потрясти своего братца, прежде чем он раскрыл глаза. Посмотрел вокруг хмуро, а потом улыбнулся широко. Он, когда улыбается, становится такой смешной, у него глаз почти не видно, зато на правой щеке появляется ямочка. Вот чего люблю на свете, так это Васькину улыбку, может быть, даже больше папиной.

– Я у тебя, что ли?

– У меня. Не помнишь, как забрался? Чего приперся-то? Сон страшный?

Васька не ответил, уткнулся носом в свой свитер. Мама каждый Новый год вяжет ему свитер, нам не успевает, а у него день рожденья первого января, нельзя без подарка. Она его спрашивает каждый раз, какой свитер связать. Он сперва говорит, что с тигром или волком, например. Или с машиной какой крутой. Или с мотоциклом. Нет, лучше с тигром. И так дня два. Мама спрашивает:

– А с васильками? А, Василёк?

Васька улыбается, кивает головой и на каждый Новый год получает свитер с васильками. Мне кажется, что скоро он попросит все же чего-нибудь другое, засмеют в школе, что с цветочками на пузе ходит, вот и весь разговор.

– Мне дедушка приснился, – ответил Васька, а я уже и забыла, о чем его спрашивала. – Пойдем на родину!

Пойти к старому дому – хорошая идея, могла бы и сама предложить, но Васька первый догадался. Пока мы пили чай, я написала Глебу записку и прижала магнитом к холодильнику. Родители ничего не написали, интересно: куда они подевались? Но это иногда случается, они сбегают от нас без объяснений, а к вечеру приходят. Потом рассказывают, что ходили в гости, например. Летом они ездят на карьеры, зимой могут сходить на соревнования подледной рыбалки. Надо же им от нас отдыхать когда-то. Мы с Васькой тихонько оделись и ушли. Дверь не заперли, всю жизнь так жили, чего нам.

Дом стоял темный и тихий. Что-то зловещее появилось в нем, даже страшно было подходить близко. Только Тишка побыстрее протиснулся через дырку в штакетнике. Мы с Васькой постояли немного, а потом все-таки открыли калитку, это же наш дом. На крыльце лежал снег, мы не подумали, что его будет так много, а то взяли бы лопату. Руками мы сгребали снег, ногами распинывали его – и вот смогли открыть дверь. После яркого света на улице в доме сначала нам было темно, но к этому привыкается, мы тоже привыкли.

– Зачем мы только уехали? – загрустил сразу же Васька. – Ванна у нас была, и плита была, да ведь? И колодец на всякий случай. Сад вот был.

– Сад нам дадут.

– Да ну, до него надо будет ехать далеко. А тут яблоки можно из окна рвать.

– А там – лифт. Балкон.

– Все равно мама боится нас пускать. Полезли на чердак?

Мы забрались на чердак, Тишку с собой не взяли – пусть караулит внизу. Темно же там было! Окошко маленькое, света попадает – чуть. Мы немного поглазели из него на улицу.

– Почему-то больше понятно, когда с чердака смотришь. Вон – школа, вон – магазин. В ту сторону – папин архив, в ту – мамин садик, – махал руками Васька во все стороны. – А с балкона ничего не понять, хоть и выше.

Хорошо, что он это сказал, я боялась признаться. Чем хорошо быть маленьким: говоришь и не думаешь, что это смешно.

– Фонарик бы, – ответила я.

И Васька достал фонарик! Какой же молодец, догадался взять с собой! Мы ходили по чердаку, под ногами хрустел пыльный шлак. Иногда Васька останавливался, и я останавливалась тоже. Мы прислушивались. Никого не было ни в доме, ни на улице, мне даже стало казаться, что и в мире нет никого, кроме нас, но я тут же вспоминала, что дома остались Глеб с Сашкой, а внизу – наш пес. Мне надоело каждый раз останавливаться и прислушиваться, и я сказала, что нас предупредит Тишка, если мало ли чего случится. Мы стали бродить по чердаку дальше, даже не могу понять, зачем мы бродили, что искали. Васька светил своим фонарем в самые дальние углы, и вот за дырявыми корзинами что-то блеснуло.

– Смотри!

Васька подбежал первым. Это оказались старые папины коньки, хоккейки. Лезвия почти полностью были в ржавчине, но осталась часть, совершенно блестящая, как новенькая, на левом коньке, она-то и блеснула нам издалека.

– Ух ты! – сказал Васька и прижал к себе находку.

– Тебе же велики.

– Ну и что.

Но оказалось, что это не самое интересное. Коньки лежали на фанерном ящике с замками и ручкой, можно было подумать, что это самый настоящий древний чемодан. Но старинные чемоданы не красят серебряной краской, а на крышке не пишут красными буквами: «Химикаты».

Мы открыли ящик – там и правда были какие-то вещества в бумажных пакетиках. Назывались они странно: проявители, фиксажи. И пахло от них как-то непривычно, я и не помню такого запаха, в первый раз вот учуяла.

– Нам сказали в школе выращивать кристаллы из соли, – почему-то шепотом сказал Васька, – а я из этого выращу.

– А если ядовитое?

– На чердаке-то? Думаешь, мы стали бы держать в доме ядовитое?

Пока мы так шептались, в доме что-то происходило. Кто-то топал, открывал и закрывал двери. Мы услышали это, только когда подошли к люку, чтобы спуститься вниз.

– Тишку не слышно! Они его убили!

У Васьки глаза были на пол-лица, а у меня сердце так увеличилось, что легкие сразу же уменьшились, и дышать стало трудно. Но я все равно стала думать, что нам с Васькой делать теперь. Выпрыгнуть из окна в сугроб? Затаиться на чердаке? Спуститься и стукнуть кого-то там по голове коньками? Или просто поговорить с ним?

– Эй, ну вы где? – услышали мы голос Глеба. – Вы тут вообще?

– Глеб! Мы вверху! Химикаты нашли!

– Спускайтесь! Родители ждут. В кино пойдем.

Как хорошо, что это оказались Глеб с Сашкой, а не кто-нибудь другой, как хорошо, что Тишка радостно залаял, когда мы спустились вниз. Он потом всю дорогу бежал впереди и предупреждал всех кошек, чтобы не смели к нам подходить, это он всегда нас так охраняет.

В последний день зимних каникул мы ходим в кино. Всегда! Каждый год! У папы кончаются новогодние праздники, мама завтра выходит на работу, а мы – в школу. Это последний день, когда мы можем побыть все вместе, а дальше начнется: у нас – школа, у родителей – работа.

Мы, конечно, хотели посмотреть что-нибудь – ух! Но мама сказала, что Саше еще рано смотреть «ух», поэтому все пошли на фильм про медвежонка, который попал в Лондон из дремучего леса Перу. Нам с Глебом было скучновато, Сашка через полчаса встал и начал ходить перед экраном, даже не смотрел на него. Чтобы он не скучал, Глеб дал ему фонарик, так мелкий стал направлять его на зрителей. Пришлось папе увести его из зала, там они нас и дожидались, играли в ляпы. Мама, кажется, немного вздремнула, она всегда так фильмы смотрит, даже самые интересные. Больше всех понравилось Ваське, особенно то, как медвежонок задержал преступника.

Потом мы все сели в кафе в этом кинотеатре, заказали самую большую и самую вкусную пиццу и молочные коктейли.

Папа достал из сумки горький шоколад и отдал его Глебу.

– Па-ап, – сказал Глеб, – ну.

– Но вообще-то, мог бы вчера и на лыжах сходить, тоже для мозга полезно, между прочим, – ответил папа.

– У тебя игра скоро, что ли? – спросила я.

Глеб отвернулся от меня и слабо, почти незаметно кивнул. Обычно папа покупал Глебу плитку горького шоколада перед важной игрой, но я что-то не слышала, чтобы брат куда-то собирался. Правда, в последние дни он только и делал, что сидел и решал шахматные задачки. Папа настаивает, чтобы Глеб перед соревнованиями не только шахматами занимался, но и про физкультуру не забывал, тем более на свежем воздухе, это проветривает мозг. Особенно хорошо, он считает, мозг проветривают лыжи.

– Давно пора, – сказала мама, – но сейчас не об этом, я хочу сказать вам что-то важное.

Я почти не слушала ее, мне не верилось, я уже так отвыкла, что Глеб ходит на соревнования, и все время об этом думала. Вдруг я поняла, что мама рассказывает о том, как ездила к тете Зине вчера. Ой, я же хотела спросить, совсем забыла!

– Мам, а тете Зине на рыбу можно хотя бы смотреть?

– На какую рыбу?

– Ну, ей же даже нюхать нельзя.

– Света, погоди. Я совсем не о том. Я о дедушке Трофиме. Моем дедушке, двоюродном, вам он прадед.

– А рыба?

Васька начал хохотать, чуть не подавился пиццей, папа улыбался, как всегда он улыбается. Сашка молча выковыривал из своей пиццы оливки, Глеб смотрел на меня круглыми глазами.

– Света, потом про рыбу. Ты не знаешь, и я не знала точно, а ваш прадедушка – герой. Вот этот. Двоюродный.

Она положила на стол салфетку, а на нее – фотографию. У какой-то серой высокой стены стояли серые солдаты, человек пятнадцать. Непонятно, в какое время года их сфотографировали: кто-то в телогрейке, кто-то в гимнастерке, а один – в кожаном пальто. Ног не видно, и непонятно, что у них под ногами – снег или простая земля. Самым первым стоял солдат в телогрейке, он застегнул ее на все пуговицы, зато пилотка едва сидела на голове, из последних сил. Наверно, если бы она была человеком, то давно бы уже соскочила с его головы и сбежала. И сам он, похоже, хотел куда-нибудь бежать, но почему-то стоял перед фотографом. Но смотрел не в объектив, а куда-то выше, поднял подбородок, вытянул шею. Я помнила эту фотографию, она была в том тяжеленном ящике, который папа с Глебом принесли от дяди Толи. Там было еще несколько портретов этого солдата.

Все по очереди рассматривали фотографию и молчали, только Васька сказал удивленно:

– Дедушка.

– Ваш прадед. Ему тут девятнадцать. Это Берлин. Почти перед самым Днем Победы.

Так мы узнали, что наш прадед – герой войны.

Весна

Глеб ставит мат

Если бы Васька мог, он стал бы фильмом про войну. Но только черно-белым, цветные он не любит. Многие старые ленты когда-то были черно-белыми, и вот их придумали раскрасить и теперь вовсю показывают. Васька смотрит и ревет, всю весну их показывают каждый день. Глеб говорит:

– Васька, это же только кино, подбери-ка сопеля.

А Васька смотрит на него, лицо все красное и правда в соплях и слезах, вытирает глаза кулаком и кричит:

– Фильм испортили! Зачем его раскрасили!

Сашка отрывается от своих пластилиновых драгоценностей, прибегает к Ваське и с ним вместе переживает, правда без слез:

– Бедный фильм! Такой хороший был фильм!

– Зачем его раскрасили? – повторяет Васька, и слезы у него катятся по щекам.

Глеб приходит на кухню и под нос бормочет себе:

– Ну-ну, фильм ему жалко.

Мама бежит к Ваське, обнимает его за плечи и тихонько на ухо что-то говорит. А Сашке странно, что она обнимает только брата, а его совсем не обнимает, и он рыдает по-настоящему:

– Бедный фильм! Такой был хороший фильм! – уже со слезами.

Глеб сидит на кухне и качает головой: опять началось. Мама не выдерживает, и у нее тоже начинаются слезы, она обнимает братьев, гладит их, приговаривает:

– Ну-ну, мои хорошие, ну-ну…

Глаза красные, да чего уж, все лицо красное.

Мы с Глебом сидим на кухне и понимаем, что придется браться за дело. Эта работка как раз по нам: я – успокоитель восьмидесятого уровня, а Глеб и вовсе сто двадцатого. Но поодиночке мы не справимся, надо действовать вместе. Мы выдерживаем еще пару минут – это тактический ход! – ждем, когда у наших ревунов силы будут на исходе, и я иду в комнату.

– Сашка, – говорю, – спел бы песенку. Про мишку.

Это любимая Сашкина песня, ее он никогда не отказывается спеть. Правда, сейчас он занят, поэтому приходится уговаривать:

– Я опять слова забыла, Сашка, ну помоги. Ты помнишь?

Мелкий уже не ревет, смотрит на меня. Наверно, проверяет, вру я или не вру.

– Пой, – говорит.

– Так я же не помню! Там что-то про лапы.

– Косолапый, – говорит Сашка и начинает петь:

 
Мишка косолапый! По лесу идет!
Шишки собирает, песенки поет!
 

Сашка не может просто взять и спеть эту песенку! Ему обязательно надо изобразить, как шишка попадает мишке в лоб, а потом еще топнуть медвежьей своей ногой. Топ! Он убегает от мамы и все это показывает. И я тоже топаю ногой. Топ! Мама смотрит на нас, с Васькой они вытирают слезы. И тут заходит Глеб. С шахматами!

– Васька, – говорит он, – может, партию зафигачим?

– Зафигачим, давай.

– Мальчики, ну…

– Да мы быстро, мам, я его быстро сделаю.

– Это я сделаю! – Васька отвечает и соскакивает с дивана. Вот не терпится ему поиграть с Глебом.

Здорово хочется посмотреть их партию, и мы с Сашкой перестаем петь и оба глядим, как братья расставляют фигуры на доске. Васькины белые пешки и слоны почти что летят над доской, но вовремя затормаживают и четко приземляются каждая на свою клетку. Последним он ставит короля. А у Глеба, оказывается, все фигуры уже давно на своих местах, и он делает вид, что зевает, прикрывает рот ладонью, потом нажимает на кнопку шахматных часов со своей стороны – поторапливает Ваську. Но это он только делает вид, что скучает, – с каждым днем играть с младшим братом ему все интереснее. Еще месяц назад Глеб ставил Ваське дурацкий мат в два хода, потом – детский мат, там ходов больше. Но сейчас они за доской почти на равных, во всяком случае, Глеб перестал поддаваться и партии длятся всё дольше. Временами он подскакивает со своего места, бормочет что-нибудь про слонов и пешек, отбивает чечетку и садится обратно.

Вот и сегодня они играют и играют, Сашка уже давно устал смотреть, мама отвела его ужинать. Она звала и нас, но только Васька сказал «угу», а мы с Глебом даже не взглянули на нее. Такая классная партия! Пожалуй, мне повезло больше всех: я ни за кого не болею и могу просто наблюдать их игру. Сначала Глеб уверенно атаковал Ваську, но тот не только сумел отбиться, но и сам напал на черного слона. Старший брат это, конечно, заметил, но пока он отвлекал внимание противника, Васька взял коня.

– Зевнул, – услышали мы. Это папа вернулся с работы и тоже сел смотреть.

Это была молчаливая игра, иногда, правда, белые от радости говорили «пиу-пиу!», а черные удивленно цокали языком, вскакивали и топотали ногами. Васька покраснел от макушки до воротника, а Глеб тоже сначала покраснел, а потом побледнел. Снова покраснел. Словом, лицо его все время меняло свой цвет. Мама приходила, вздыхала и уходила, она уже не надеялась дозваться нас на ужин. Вдруг Глеб протянул Ваське руку и сказал:

– Ничья?

Васька просиял.

– Глеб! – папа посмотрел на него. – Глеб.

Старший брат опустил голову, подумал, сделал ход ладьей – через половину поля. Фигур на доске почти не осталось – все полегли в битве.

Это был очень верный ход. Белому королю он не понравился. Васька заерзал. Он сидел на коленках и раскачивался влево-вправо. Все сильнее и сильнее. Наконец он сделал ход – подвинул короля на одну клетку. Тут папа не выдержал и цокнул языком.

– Мат, – сказал Глеб и запер короля слоном.

Васька вскочил и убежал в туалет. Вот чего он так качался!

– Ничего, – сказал папа, – но ты чуть не упустил его.

Васька вернулся, протянул Глебу руку.

– Поздравляю.

Пришла мама.

– Всё, ребята, вы идете ужинать? Или сразу ляжете спать?

Глеб начал собирать фигуры, а мы пошли мыть руки.

За столом Васька напевал песенку про косолапого мишку, а мама беспокоилась, что Сашка из-за этого проснется. Папа, как всегда, читал книжку, Глеб сидел хмурый.

– Это все потому, что ты не занимаешься, – вдруг сказал папа.

– Занимаюсь! – закричал Глеб. Тишка испугался и загавкал, и вот тут-то Сашка и проснулся.

– Серёжа! Не мог потом поговорить! – и мама побежала успокаивать мелкого. Но папа не обратил внимания.

– Задачки решать – одно. А партнеры? Живая игра, Глеб! Время, нервы, собранность! Мне некогда, к тому же тебе нужны уже сильнее.

Я смотрела на папу и Глеба, и Васька смотрел на них. Точнее, он как будто старался не смотреть, наматывал на вилку свои спагетти, они съезжали, он снова наматывал. Глеб смотрел прямо перед собой и крошил хлеб в тарелку. Папа болтал ложкой в банке с горчицей. И не улыбался. На кухне в полный рост стояло молчание, прямо под лампочкой.

– Пойдете в секцию. Не знаю, как Светка, ей и без шахмат неплохо, кажется. А вы двое… – сказал папа и наконец-то плюхнул ложку горчицы в свою тарелку.

– Ура! – крикнул Васька.

– Нет, – сказал Глеб и вышел из кухни.

– Глеб! – крикнул папа.

– Я спать, – ответил он.

Папа бросил на стол ложку. И Сашка снова проснулся.

Ночные разговоры

Васька приперся ко мне в темноте. С подушкой и одеялом, уже хорошо, хоть не будет стягивать у меня.

– Тебе чего?

– Глеб там ревет. Я хотел пожалеть, а он…

Ясно. Бывают моменты, когда к Глебу лучше не соваться. Васька пока не понимает, когда эти моменты наступают.

– Подрались, что ли?

– Да не. Просто он… Ну… Я его трясу, а он отодвигается.

Оказывается, Васька наш деликатный. Просто ушел, чтобы не смущать брата. А так по нему не скажешь, что может просто отстать от человека, не трогать его. Обычно Васильку всегда что-то надо. На улице – куда-то нестись, не глядя на дорогу. Дома – кататься на самокате или путаться под ногами, мешать мне учить уроки. Правда, он и помогает хорошо, если только не балуется. Сашке читает книжки, ищет маме новые картинки для детских аппликаций, все время проверяет, не стерлась ли резиновая пятка на папиной трости. Своего друга Деньку чуть не каждый вечер спрашивает, не забыл ли тот выучить уроки. В школе Васька вызывается участвовать во всех праздниках, во всех соревнованиях. Прошлой весной он даже был ведущим – на последнем звонке объявил, что перед выпускниками выступят первоклашки. И сейчас он тоже тормошит всех в своем втором «Б», чтобы не забывали о Дне Победы, вырезали флажки, рисовали какие-нибудь плакаты. До девятого мая еще полтора месяца, а у него уже заготовлено этих флажков на половину школы, наверно. По всей комнате валяются цветная бумага, линейки, карандаши. Недавно папа зашел к ним и наступил на ножницы. Ноге ничего, а вот ножницы сломались. Васька чуть не разревелся, но я дала ему свои, маникюрные. Он немного порезал ими и вернул – края у флажков получаются какими-то круглыми, сказал.

Я подвинулась, и Васька улегся. Мне не спалось.

– Правда, что ли, ревет? – я спросила шепотом.

Васька не ответил, а Сашка зашевелился в своей кровати. Я замерла. Нет, не проснулся. Нервничают мои братья, весна на них так действует, может? Лежала-лежала – нет, не могу уснуть. Встала, походила по комнате. Она небольшая, но сейчас, когда в ней сопели два брата, показалась не такой уж маленькой: Васькино дыхание в одном углу, Сашкино – в другом, ни до кого не дотянешься. Вышла из комнаты – в конце коридора, так далеко, просто-напросто на другой планете, светится глазок входной двери. До комнаты родителей днем два шага, а сейчас я шла и шла. Четыре, пять! Дверь закрыта, свет не горит, не слышно ничего. И вот – комната Глеба и Васьки. Тоже тишина. Я хотела уже зайти, проверить, как там старший брат, но вдруг услышала чьи-то голоса. Довольно далеко, мне показалось. Интересно. В подъезде?

Тихо-тихо, медленно, долго шла я к двери, на свет глазка. Голоса становились громче, разговор – отчетливей. Ого! Это мама с папой сидели на кухне. В темноте. Только иногда вспыхивал огонек – это, должно быть, папа зажигал спички, смотрел на пламя, дул на них, значит, нервничал.

– Ты понимаешь, – говорила мама, негромко, но я все слышала, – не надо его заставлять.

– Да кто заставляет!

– Ты же сам все время про секцию говоришь!

– Правильно! Пусть идет!

– Захочет – пойдет.

– Но у него способности! Я себя проворонил, ну а он бы мог…

– Вот именно! – перебила мама. – Не надо ему вместо тебя, ты понимаешь…

Но тут я двинула обратно в свою комнату и нечаянно запнулась о табуретку. Конечно, родители услышали. Мама вышла из кухни.

– Ты чего, Свет? Сашка что-то?

– Я попить.

Пришла на кухню, налила воды в стакан. Стою, пью себе. А сама не так чтобы от жажды загибаюсь. Папа смотрит. Мама смотрит.

– А вот скажи, – неожиданно папа говорит, шепотом, – это отчего у нас Глеб из секции ушел?

– Из какой?

– Шахматной, ты же знаешь.

Я чуть не захлебнулась.

– Ничего себе заявочки, – говорю. – С чего бы мне знать?

– Что там произошло? – папа не отстает. – Подрался? Поссорился? Вы же вместе ходили.

Тут я наконец-то допила свою воду, зачем только целый стакан наливала?

– Ну, – говорю, – примерно. Я не помню.

И пошла спать. Папа только что-то мне вслед сказал грустным голосом. Я не расслышала.

И снова эта квартира мне показалась большой. Даже огромной. Я шла-шла к себе в комнату, а по дороге завернула к Глебу, надо же все-таки послушать, спит он или нет.

В комнате было тихо и темно. Как это получается, что тут темно, а в нашей с Сашкой комнате светло? И почему в старом доме по ночам у нас везде было темно, а тут – не очень-то. Я села на Васькину кровать.

– Глеб! Глеб, ты спишь?

Он повернулся ко мне, промолчал. Я не увидела, а почувствовала, пожалуй, что он пожал плечами. Не знает, спит ли, бывает.

– Глеб, ты в секцию так и не пойдешь?

Он снова плечами пожимает.

– Ты сходи, вдруг там уже лучше? Сходишь? С Васькой же, не один. Ему хочется.

Кажется, у родителей скрипнула дверь, наверно, вернулись с кухни. Я ждала, что Глеб ответит, может быть, снова плечами пожмет, что ли. Но он лежал на боку, смотрел на меня, и все. Ладно, пусть так. Пойду спать.

– Я папе ничего не сказала. Так что нормально.

И тут Глеб приподнялся на локте, кивнул головой немного. Может, даже улыбнулся, но я не видела, темно.

Василёк не спал.

– Пойдет он в секцию? – спросил он, когда я вернулась в комнату и легла. Я не ответила, я же не знаю.

– Наш Трофим бы пошел, – сказал Васька.

Может, и пошел бы, но только черно-белый, тот, что стоит с задранным подбородком у Рейхстага. А тот, что на цветных фотографиях, наверняка свернул бы в другую сторону.