Текст книги "Три повести о войне"

Глеб Мороз

Я все время забываю о синем человечке, не даю ему сплясать. Вот он разбил все камни, добыл золото и теперь может немного отдохнуть и порадоваться, а я сразу жму старт. Каждый раз, как нажму, только тогда вспоминаю о нем. Какой-то корявый я человек, всем приношу беды. Старший брат из-за меня не ходит в шахматную секцию, младшего чуть не сбила машина. Мама стала сама отводить Сашку в садик и сама забирать, Глебу тоже не доверяет. Теперь ей приходится рано вставать всегда, даже когда она работает во вторую смену. А когда в первую, вечером она снова идет на свою работу, за Сашкой. Можно сказать, она дом стала видеть гораздо меньше. Так что и маме тоже плохо из-за меня. Лучше уж мне ничего не делать, это я не то чтобы решила, просто так получилось. Прихожу из школы и играю в какую-нибудь ерунду. Вот в эту, например, «Золотые прииски».

– Голд страйк. Это же по-другому переводится! А как будет прииски, если он один? – спросил Васька. Я даже не видела, что он стоит за спиной.

– По-русски?

– И по-английски.

Откуда я знаю, как это будет в единственном числе? Вот тоже, не может человек самостоятельно что-нибудь делать, надо всегда меня отвлекать.

– Ты дома почему? Ты в шахматы не записался?

– Не. Я в школу сейчас пойду, репетировать.

– Опять про Трофима?

– Ну. И еще с хором.

– Тебя там не побили еще с этим рассказом?

– Побил один. Вот, – и Васька показал синяк на руке. – Это он меня схватил тут. Больно. Но это уж давно, дня три назад. И еще вот, вот – сегодня. Свет, чего им не нравится?

– Не нравится, не нравится. Может, ты им не нравишься. А может, Трофим Савоськин, герой Берлинского сражения, им не нравится.

И я пошла с Васькой в школу – вдруг его снова захотят побить?

С этими мелкими, конечно, одна маета. На месте Алёны Юрьевны я бы их всех растерзала, молча, без лишних слов. А она ничего, держится, даже голоса ни на кого не подняла, только посмеивается.

– Игорёк, – говорит опоздавшему третьеклашке, – у тебя за спиной что?

– Что там? – оборачивается он. – Ничего нету.

– Вот именно, а я думала, тебе на хвост в автобусе наступили и ты его полчаса вытирал у входа. Нет? Не вытирал?

– Я пешком шел, – бурчит этот Игорёк и встает в верхний ряд хора.

Репетиция продолжается. Четвероклассница с двумя косичками играет на пианино, Лариса Григорьевна дирижирует, мелкие поют:

 
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
 

Тут Алёна Юрьевна села рядом со мной, говорит тихонечко:

– Хорошо, что пришла, Светка.

И по голове меня гладит, как маленькую. Это она по привычке, она всех своих мелких так гладит. А я у нее училась когда-то, а Ваську мама не захотела ей отдавать.

– Я четыре года слушала твои «Алён-юрина говорит» и «Алён-юрина советует». Больше я этого не выдержу, – так мама сказала и записала Ваську в класс к другой учительнице, Ирине Николаевне. Но это оказалось бесполезно. Репетициями руководит моя первая учительница, а Васька участвует во всех концертах, не пропускает ни один, поэтому дома у нас бесконечная «Алён-юрина».

– Как мама? – спрашивает Алёна Юрьевна.

Всё же странные эти люди, учителя, не поймешь их никогда. Даже самых любимых. На собрания ко мне ходил папа, в родительском комитете тоже он был. И нога у него болит, а у мамы ничего не болит. А учителя все равно всегда спрашивают о маме, а не о нем. Уж Алёна-то Юрьевна могла бы и поинтересоваться, как там папа. Нет, все о маме! Ну, я ей и рассказала, что мама сильно устает, потому что сама Сашку в садик отводит, и забирает сама, и еще какими-то документами занимается, пишет письма военным о Трофиме Савоськине, сидит в комитете его памяти и еще… Но тут меня Алёна Юрьевна перебила и спросила, почему это мама сама ходит за Сашкой. И мне пришлось рассказать, как я чуть не угробила брата и что я теперь какая-то бесполезная. Она помолчала немного, а потом говорит:

– Ну ты же умный человек, ты понимаешь, что это совсем не так.

Вот почему все любят нашу Алёну Юрьевну – она всем, всем говорит: ты же умный человек. Даже Сливе, а уж тупее Сливы я не видела никого, а я как-никак почти двенадцать лет живу на свете. Ближе к концу каждой четверти Алёна Юрьевна говорила ему:

– Ты же умный человек, ты понимаешь, что у тебя двоек полный дневник. Если ты не исправишь хотя бы вот эти темы, я тебе их все выставлю за четверть. Ну?

И Вадька Виноградов, наш Слива, все почти исправлял! Сидел и переписывал контрольные после уроков и у доски отвечал нормально, я даже начинала верить, что он не такой уж глупый. Мне кажется, она и сейчас его находит в школе в конце четверти и говорит, что он умный человек, потому что он каждый раз спохватывается и исправляет свои двойки.

Пока я про все это думала, в хоре началась драка, и Ваське нашему прилетело тоже, но я не успела за этим уследить, потому что мне позвонила мама.

– Светка, – сказала она, – до Глеба я дозвониться не могу, папа на работе. А я тут в комитете. Сходи за Сашкой.

– Ага. Я с Васькой. Он тут дерется!

– Очень хорошо! Идите с Васькой. Только осторожно! Как дерется?

– Да все нормально, мам, в хоре.

Так мы и пошли. Я с Васькой, а он – с фингалом.

Никогда не думала, что мне так нравится ходить за Сашкой в садик! И даже когда они с Васькой загомонили на всю улицу, я и тогда радовалась. Тем более что теперь Сашку слушать стало намного приятнее – после того как он чуть не попал под машину, он научился рычать по-нормальному, в тот же день.

Дома были Глеб, Димка и папа, радостные такие. Ничего себе, в жизни я не могла подумать, что Димка такой кудрявый. Почему-то я не встречала его в школе, только на улице. Вот видишь человека все время в шапке или бейсболке и не задумываешься даже, какие у него волосы – светлые или темные, кудрявые или прямые. А человек ведь и вовсе может оказаться лысым! Пожалуй, надо быть осторожнее с теми, кто всегда ходит в шапке.

– О! – закричал папа. – Вот и наши! А мама где? Снова в комитете?

Тут Глеб открыл свою сумку и как будто превратился в маленького Деда Мороза. Глеба Мороза. Сначала он дал Тишке искусственную косточку из ветеринарного магазина. Сашке вручил киндер-сюрприз, Ваське – маленький набор цветных карандашей, а мне – три открытки с горами и морем. Я так люблю горы и море, больше всего!

– Это для мамы, – показал папа на цветы в вазе. – А у меня – смотри! Мормышки! На рыбалку пойдем с вами! Надо удочки проверить, кстати.

И он ушел на балкон за удочками.

А, ну понятно. Начинается. Весна же, как я забыла. Больше всего наш папа любит рыбалку. Весной, когда еще лежит снег, он обычно вытаскивает из кладовки свои удочки, проверяет, на месте ли катушки с леской. В деревянном ящике у него хранятся поплавки, а в жестяном – крючки. Все это хозяйство почему-то быстро оказывается в разных комнатах и лежит до скончания века. Однажды Васька нашел под своей кроватью компас и стеклянную шкатулку с грузилами. Папа так обрадовался! Полгода уже, сказал, ищет все это.

Удочки стоят по углам или просто прислоняются к стенам, мы все время о них запинаемся. Они падают, а папа кричит из любого конца дома:

– Осторожнее! Сломаешь!

Все лето мы потихоньку уносим удочки и катушки с леской обратно в кладовку, по одной в неделю-две, так что папа не сразу это замечает. В ноябре он вдруг спохватывается, что так и не сходил с нами на рыбалку, но потом улыбается и говорит, что уж следующим летом – обязательно! Так что все мы отдыхаем от папиной рыбалки до весны, а потом она снова начинается.

– Откуда это? – спросил Васька, а Сашка уже доедал свой подарок.

– Он урок провел! – сказал Димка.

– Мастер-класс! – поправил Глеб.

– В антикафе! – снова Димка.

– По шахматам! – сказал папа и прислонил удочки в угол.

Димка – человек! Всегда это знала. Его дядя устроился работать в антикафе директором по всяким интересным штукам, арт-директором, и сразу же начал что-то придумывать. К ним стали приходить люди лепить из пластилина, точить ножи, складывать жирафов из цветной бумаги, читать книги вслух. А Димка ему рассказал, что его одноклассник, это наш Глеб, здорово учит играть в шахматы. Он может научить и играть, и танцевать, и петь еще! Вот и брата своего, то есть Ваську, так научил, что тот его скоро обыгрывать начнет.

И Глеба нашего позвали. Хотела бы я на это посмотреть! Он, когда в шахматы играет, любит подскакивать и танцевать, и не что-нибудь, а степ! Только ногами танцует, а голова в это время думает. Танцуеттанцует, потом как начинает бормотать: «Слона на е4, ладью на h8, отвечает конь, нет, выводим ферзя, конь потерян». Что-то такое он бормочет всегда, очень быстро, мало кто может разобрать, но все смотрят на него как завороженные. Эти Глебовы пляски и песни бывают в самый ответственный момент игры, когда мозги у всех – и у игроков, и у зрителей – напряжены до предела, голова вот-вот разорвется. Оказывается, он уже месяц проводит свои занятия. И денег ему заплатили. И как это Глеб нам целый месяц не рассказывал о том, что нашел работу? Да еще такую интересную. И Димка – молодец. У каждого, говорит, есть тайны. Вот он о чем!

– А себе ты что купил? – спросил Васька.

Глеб улыбнулся и показал ему шнурки. Оранжевые, в зеленую крапинку, длинные – невозможно. Ну конечно! Глеб обожает свои кеды, просто с ума сходит. Они хранятся у него в отдельной коробке, а коробка стоит в шифоньере. Летом он стирал их чуть ли не каждый день в стиральной машине, пока мама не сказала, что так они, конечно, будут всегда чистые, но недолго, быстро развалятся от воды и порошка. Для него это не просто кеды. Прошлой весной наш старший брат так болел, что боялся умереть. Все думал, не выправится, Сашке завещал кровать, а Ваське – самокат. Все равно, сказал, они мне не понадобятся. С тех пор Васька на самокате катается и Глебу не возвращает, а чуть что, говорит:

– Ты же сам мне его завещал!

Мама просто беспокоилась за Глеба, как всегда, а папа только хмыкал. Однажды вечером он принес белоснежные кеды, на каждой сбоку – синяя звезда.

– Настоящие, – прошептал брат.

И сразу стал выздоравливать.

– Мне, – он говорил, – умирать нельзя, мне только что кеды купили.

А сейчас вот у него еще шнурки появились красивые. Я думала, он тут же притащит свою обувь, будет шнуровать, но Глеб открыл шахматную доску и стал показывать папе, какие интересные нападения и защиты были сегодня на занятии. Они так увлеклись, что не заметили, как собрался и ушел домой Димка, как вернулась мама. Только когда она поставила перед каждым по тарелке с супом, папа и брат очнулись.

– А, мам, это тебе, – сказал Глеб и отдал маме вазу с цветами.

Бесконечный день

Столько еды и питья, сколько мы съели и выпили в Калужнице, мне кажется, не под силу съесть и выпить честному человеку. Получается, весь день мы были нечестными, и я даже знаю, в чем именно.

Сначала мы поели рядом с кладбищем. Прямо на дороге стояли накрытые столы, но никто пока не обращал на них внимания. Людей пришло много, будто два или три автобуса высадили тут всех пассажиров, и все они стояли у входа на кладбище, справа, мы подошли к ним и увидели яму, рядом горой лежала земля и вкусно пахла весной. Такая же яма и такая же гора земли были в прошлом году, когда мы хоронили дедушку.

В черных больших колонках заиграла музыка, трубили что-то громкое, но печальное. Откуда-то, я не поняла откуда, вышли люди с гробом на плечах.

– Мама, это почему? – спросил Васька.

– Трофима хоронят. Снова. Он там лежал, вдалеке, а теперь тут будет. Чтобы все видели.

Гроб поставили у могилы, он был заколочен, уже хорошо, потому что смотреть на мертвого человека мне совсем бы не хотелось. Мама стала говорить речь, которую репетировала по дороге. О том, что подвиг Трофима будет жить в веках, и о том, что мы его не забудем и вот наконец-то его имя возвращается, а было поругано и осмеяно. Она много всего говорила, но я как будто чуть-чуть отключилась и почти не слышала. Страшно замерзли ноги, а потом руки, а про нос лучше молчать, я думала, он отвалится. От холода он так чесался, что я его терла, терла ладонью и никак не могла остановиться. Странно, что он от этого и в самом деле не отвалился. Но самое главное, почему я не слушала, – смотрела на церковь. Она стояла вдалеке, окруженная крестами могил. Какая-то удивительная. Во-первых, очень красивая, высокий ее шатер уходил в небо, и церковь вся была будто ракета. А высокая лестница и арка – это как ступени, которые когда-то могут отделиться, и она взлетит. Я даже посмотрела вниз, не горит ли там огонь, вдруг она сейчас стартует? Нет, не горел. Во-вторых, церковь как будто сливалась с небом – была такого же точно ясно-голубого цвета. И меняла свой цвет вместе с небом. Только что была светло-голубая, но вот солнце скрылось, все помрачнело – и она тоже стала темнее. Но самое главное: я никак не могла понять, видела я ее когда-нибудь или нет. То мне казалось, что мы знакомы с ней. То – думала, что этого никак не может быть и я впервые встречаю эту церковь. Потом я снова думала, что видела ее, такой родной она мне казалась. Пока я думала, гроб опустили в яму, и все стали кидать на него землю. Возьмут горсть – и кидают. У дедушки на похоронах было так же. Глеб бросил и отошел, я тоже, а Васька долго не мог собраться с духом, его и не заставлял никто. Он смотрел на других, смотрел. А потом все-таки подошел и тоже бросил горсть, самый последний. После этого могилу быстро закопали лопатами.

И вдруг мы услышали выстрелы. Самые настоящие! Оказывается, у леса стояли солдаты с винтовками. После второго залпа у меня в животе как будто что-то сжалось, а после третьего Сашка заплакал. Васька быстро сказал:

– Я успокою.

И увел мелкого к машине. Они сели в нее и стали смотреть на дорогу. Мне сразу же захотелось, чтобы этот день поскорее прошел.

Но он только начинался. Все пошли к столу с пирогами и питьем, ели стоя, потому что стульев не было. Мама снова говорила о Трофиме. Потом о нем говорила старенькая тетя Зина, его дочь. Но совсем немного.

– Ну вот. Снова похоронила отца. То один раз, то отчима, то маму, теперь его снова, – сказала она. – Но можно было и не трогать. Сколько хлопот всем. Ребята напугались.

– Ничего, уже успокоились, – мама сказала и посмотрела на Сашку и Ваську.

– Да, но еще другие, которые выкапывали! Представь, прошло сорок лет, да куда, больше! А тут – выкапывать.

Тут, я вижу, Васька побледнел, привалился к Глебу. Уж на что он любит Трофима Савоськина, и то ему стало плохо.

– Могильщики отказались, – тетя Зина продолжает. – Хорошо, снег уже сошел почти, они только землю согрели, ну, костерок такой аккуратный, а сами потом спрятались. Сидят за кустами. Пришлось другим, и согласились едва. Сколько хлопот.

После кладбища вся наша семья поехала в школу. Выглядит она, сказать прямо, так себе, плоховато. Как заходишь в нее, сразу же хочется выйти обратно. Синие стены, между половицами такие щели огромные, наверно, тараканы их только с разбегу перепрыгивают. А они есть, тараканы, я сама парочку видела, лично.

В школе выступал Васька, и как выступал! Соловьем, можно сказать, пел. Все рассказал: и о том, что Трофим встретил войну в восьмом классе и сразу сознательно отправился работать на фанерный завод вот тут, в Калужницу. И о том, что в сорок третьем году, после того как в семью пришла страшная повестка о гибели отца, он сбежал на войну. Попал в отряд связистов, стал разведчиком. И воевал доблестно и героически, получил небольшое ранение в руку и медаль «За отвагу». И так героически продвига́лся всю войну. И вот 30 апреля 1945 года стал первым из тех, кто водрузил знамя победы над Рейхстагом. Самым первым, это Васька повторил раза три. Он говорил как чужой человек, и слова эти все были ему чужие, сразу слышно. Все эти «водрузил» и «сознательно». Но все в школе слушали Ваську внимательно, и он сообщил, что Трофим погиб через тридцать лет после своего подвига. Просто, без подробностей сообщил, как о каком-нибудь рядовом деле.

В школе мы тоже ели, в их столовке. Больше никого не было, только наша семья, директор школы да несколько учителей. Стол был накрыт специально для нас. Вот тут-то я и подумала, что это все не очень честно. Если бы не Трофим, никто бы для нас специально не стал готовить, суетиться. Получается, мы как будто за него едим, за него на сцене выступаем. Еда тут, кстати, гораздо вкуснее, чем у нас в школе. Я не большой любитель котлет, но тут попросила добавки. А зря, потому что и одной хватило бы до вечера. К тому же я не подумала, что нам потом ехать к тете Зине и у нее еще есть и пить.

Какой-то бесконечный день, мы всё едим и едим, а он все не кончается. Удивительно, как в меня столько всего поместилось. Я не хотела уже ничего, но все-таки поела, очень уж тетя Зина поглядывала укоризненно, вот я и откусывала по кусочку то от пирога, то от рыбы. Оказывается, спокойно тетя Зина рыбу ест, это тетя Рая не может, ее младшая сестра. Есть не может, а нюхать – сколько угодно. Нюхает и улыбается, ей говорят:

– Рая, ты поешь! Как вкусно!

А она улыбается и не ест. Чем-то на моего папу похожа, улыбкой наверно. Вот с ней-то мы и поехали домой. Все в машину мы теперь не помещаемся из-за детских кресел, нам с мамой пришлось ехать в Калужницу на автобусе, а обратно нас позвали с собой тетя Рая и дядя Игорь. Вообще-то мне тоже нужно ездить на детском сиденье, но я просто села на свернутое пальто тети Раи, подложила сумку с мамиными бумагами, пристегнулась ремнями, и мы поехали.

Тетя Рая в машине так разговорилась, никогда я не видела человека, который может столько всего сказать за один раз. Удивительное дело, на кладбище она молчала, за столом молчала, а тут прямо не остановишь, ей бы работать на вокзале, объявлять, когда и на какой путь приезжают поезда, передавать всякие сведения для встречающих. Или на радио по утрам, тоже неплохо. Она все выспросила у мамы – кому и куда она пишет письма по поводу Трофима, что ей отвечают. Советовала написать президенту, чтобы Савоськину дали Героя Советского Союза, это же такой подвиг, а вот Зинка ничего не понимает, и ей, наверно, вообще все равно, дадут ему звание или нет, а еще родная дочь.

– Не выйдет, – сказал дядя Игорь. – Трофим получил орден Красного Знамени. Все. За этот подвиг больше он ничего не получит.

– Мама, а как он может что-то получить? Он же умер.

– Посмертно, Светочка, посмертно, – объясняла тетя Рая. – То есть награду отдадут тете Зине. Да уж, Надь, скучать тебе не приходится. И что отвечают, не дадут ему Героя?

– Ну вот как Игорь сказал, так и отвечают: за один подвиг дважды не награждают, такой устав.

– Устав, да, устав, – подтвердил дядя Игорь. – Рая, не слышишь, кажется, постукивает?

– Где?

– Заднее правое, нет?

И мы стали слушать, стучит ли колесо у машины. Да ну, ничего там не стучало, это просто дорога под нами то проваливалась, то подпрыгивала, а с машиной все было в порядке.

Рынок

За год Васькин свитер успевает побывать в таких переделках, какие некоторым людям и не снились. Брат каждый день ходит в нем в школу, пачкает пастой из ручки и простой гуашью. Часто не снимает его на физкультуре, забирается и спускается по канату и шведской стенке. Когда Васька решает какую-нибудь шахматную задачу, он задумчиво дергает за ниточки на рукаве, их становится больше, больше, а задачки то решаются, то нет. Иногда он даже забывает его снять, когда ложится спать. Маме стоит больших трудов каждую неделю отобрать у него свитер, чтобы постирать. Дерется он тоже в своем васильковом свитере, поэтому дыры на нем приходится зашивать не один раз за четверть. Но сейчас дыра была просто огромная – не починить. Мама взяла свитер, ушла в комнату. Васька поплелся за ней, уткнулся в плечо, засопел, сказал:

– Мам, я не буду больше с цветами носить. Свяжи мне другой.

Мама разложила на кровати свитера с васильками, почти все, которые она связала. Самым последним лежит порванный. А в одном Сашка ушел в садик. По ним видно, как Васька растет. Оказывается, все-таки растет, а то мне все время кажется, что он маленький. Правда, я так и про Сашку думаю, и даже про Глеба. И всегда за них боюсь. Как-то раз Васька заснул прямо в ванне, Сашка недавно чуть не попал под машину, Глеб иногда до того волнуется перед своим мастер-классом, что начинает заикаться. Можно ли за таких не бояться?

– Я подумаю, – мама сказала. – Может, тебе вообще не вязать ничего. Все равно не бережешь. Что вот с этим теперь делать? Только заново перевязывать.

– Ну не-е-ет! – закричал вдруг Глеб в своей комнате. И как – будто он раненый орел, так громко и резко.

Все побежали к нему. Я первая увидела, как старший брат сидит на корточках, вцепился в волосы и во все глаза смотрит на кеды, любимые свои кеды.

– Мама, они мне малы! – он чуть не плакал, кажется.

Бедный, бедный Глеб. Вот спрашивала я его, почему бы не носить их как вторую обувь в школе. Всю зиму мог бы в них ходить, намекала, а он только кривил губы в ответ. Вот, а теперь их совсем не надеть – большой палец упирается в носок, а пятка еле запихивается в кедину, и ничего тут не поделать. Даже мне в его кедах тесновато, я проверила почти сразу. Правда, пока я их надевала и снимала, Глеб косился на меня, будто я в чем-то виновата. А в чем? В том, что ноги у него и у меня так быстро растут? Мама поставила коробку с кедами в шкаф в прихожей – до того времени, пока Васька не подрастет.

– Начинается, – сказала она грустно. – И денег нет.

Весной всегда это начиналось – мы вырастали из своей одежды. Все остальные вырастали в конце лета, как раз к школе, а мы – весной.

– Серёжа, совсем нечего скоро будет детям носить, – сказала мама вечером. – Кеды Глебу малы, у Светки кроссовки весну еще протянут, а вот на лето ничего нет. Васька – видел, какой красавец пришел? Надо что-то новое ему. Хорошо, что Глеб аккуратнее носит, дам его старый свитер, до лета еще хватит, а осенью придумаем что-то. Да и брюки уже никуда не годятся. Сашка тоже растет, но ему хоть Корзунины опять отдали…

Так она говорила, папа слушал ее и улыбался, не перебивал. Потом сказал:

– Надо бы классику почитать, – и принес на кухню том Зощенко.

Всем известно, что папа у нас самый бережливый. Каждый раз после новогодних праздников он прячет в какую-нибудь книгу деньги, которые заработал Дедом Морозом. Не все, но обычно ровно столько, что нам хватает на «свеженькое весеннее» – так он это называет.

В воскресенье он всех нас потянул на рынок, разбудил пораньше, ходит по квартире и говорит:

– Ребяты, ребятоньки, поехали скорее! Весна к нам в окна глядит, а вы голы-босы! Бегом все одеваться!

– Проблемы нет! – кричит ему Сашка и натягивает свои зеленые штаны.

– Почему на рынок? – спрашивает Глеб. – Пойдем в «Маяк», гораздо ближе. И нисколько не дороже.

Но мы пошли на рынок. Солнце и правда глядело во все окна на нашем пути, а Сашка смеялся от радости и прыгал из одного солнечного пятна в другое. А Васька наоборот – из тени в тень. Всего теперь хватает на улице: и солнца, и тени от зеленеющих деревьев. Свет отражается в солнечных очках, их так много теперь на рынке – целые стойки соорудили продавцы. Стоят и жмурятся от яркого света.

Мне купили новые колготки, юбку и белую блузку, Ваське – брюки и ботинки, маме – жакет. Она от него сразу повеселела и купила Сашке кепку. Вообще-то у него одного всего хватает, но как же уйти без обновки для Сашки? Папа долго стоял у деревянных прилавков, где продают разные вещи для охоты и рыбалки, смотрел на зеленую удочку, но потом махнул рукой и купил две катушки лески – одну супертонкую, а другую, наоборот, толстенную, как полканата.

– Опять твоя рыбалка, – ворчала мама. – Ботинки даже не примерил. Ну а ты чего не шевелишься? – спросила Глеба. – У тебя-то нет ничего, никакой обуви. Где твои кеды?

– Тут такие не продаются, – ответил он. – Это в магазин надо, а тут подделка китайская.

– Сынок, на настоящие у нас не хватит, – сказал папа. – Придется так.

Но Глеб сделал вот что. Он покопался в своей сумке и достал деньги.

– Готов скинуться! – говорит.

Папа обрадовался, дал ему денег, и Глеб помчался в магазин.

Только он побежал, как кто-то закричал:

– Глеб! Эй! Подожди!

Но Глеб уже не слышал, зато мы все обернулись. Я, когда увидела, кто это, сразу же захотела куда-нибудь спрятаться или хотя бы провалиться сквозь землю. Так, не очень глубоко, только чтобы Пал Саныч меня не увидел. Но я, конечно, не провалилась, а он, конечно, увидел.

– Привет, – он сказал и пожал папе руку. – Привет, Серый. Надя, Света, Васька…

– Это Сашка, – подсказал ему Васька. – Здрасьте.

Я тоже поздоровалась и незаметно стала двигаться за мамину спину, по миллиметру в час.

– Куда герой ваш побежал? – спросил Пал Саныч.

Ну, мама ему все и рассказала, что он за кедами, что денег половину сам заработал, ведет шахматы в клубе, точнее, не клубе, а в одном модном месте, антикафе «Часы».

Пока мама говорила, у Пал Саныча одна бровь поднималась выше, выше, до половины лба дошла.

– Вот так новости! – сказал наш бывший тренер. – Так я, выходит, воспитал учителя! А он молчит! А я думаю: отчего он ко мне не приходит? Вот, значит. Ему и не нужно теперь. Вот как, получается. Вот он что. А мой-то Богдан все спорит, что шахматы никому не нужны. А оно вот как.

Пока он так говорил и воткал, я окончательно за маму спряталась. Вечно он все перевернет по-своему, наш Пал Саныч! Получается, будто Глеб к нему перестал ходить, потому что сам начал вести занятия. А я почему тогда не хожу? Об этом он не задумался?

– А ты-то почему, Кнопка, не ходишь? – спрашивает меня.

Задумался все-таки. И еще это дурацкое прозвище вспомнил. Как мне хорошо было с начала осени – никто Кнопкой не дразнил! И вот опять! Даже Васька ффыкнул, но я ему кулак показала: пусть только попробует так меня когда-нибудь назвать!

– Чего не ходишь? А? – повторил он.

Я пожала плечами, да и все. А он все ворчит:

– Я-то думал, будет у меня чемпион, прославит себя да меня. А он вон как. Чуть что – и сделал ручкой! Ну-ну.

– Перестань, – сказал ему папа.

– Что, не так? Сделал ручкой, только стало получаться что-то! Так и есть!

– Не так, – сказала я, даже сама не ожидала.

И Пал Саныч не ожидал, и мама с папой. Тренер замолчал на чуть-чуть и говорит:

– Что?

– Не так.

– А как?

– По-другому, – говорю. А сама думаю, что не смогу, пожалуй, ему объяснить, если спросит сейчас, как это – по-другому?

Но он не спросил, потому что папа нас перебил, сказал Пал Санычу, что на детей не надо сердиться, захотел Глеб в самостоятельный полет – никто не удержит. Еще он сказал, что Васька подрастает, может быть, он скоро на занятия придет.

– Поглядим, поглядим, – ответил Пал Саныч и на Ваську в самом деле поглядел. – Значит, еще один Казанцев.

Потом мы наконец-то с ним расстались и поехали домой. Я всю дорогу думала, как интересно папа придумал: самостоятельный полет, надо же.