Текст книги "Три повести о войне"

Глава 22

События следующих дней пролетали мимо, как пейзаж за окном несущегося поезда. Год подходил к концу, навалилась подготовка к экзаменам, и вот, между заучиванием топиков по английскому и решением тестов по остальным предметам, мы бродили по городу нашей небольшой компанией – все, кроме Ромки. У него мама решала какие-то вопросы с документами, и он два дня даже в школу не ходил, сидел у Лены в больнице.

– Я ничего-ничего-ничего не успеваю, – ныла Танечка, – и экзамены сдам на двойки.

Виталик только ухмылялся: у него-то точно с учебой проблем не было. Он готовился к финалу литературного конкурса: в пятницу надвигалась Библионочь, на которую должны съехаться участники со всей области. Они будут читать свои стихи и рассказы со сцены, а Яков Семенович и еще человек пять жюри будут все это оценивать. Виталик, конечно, не сомневался в победе; и хотя Гилман его рассказ разгромил, в жюри было еще четыре эксперта, уж им-то он наверняка понравится.

Даня после уроков бежал домой доделывать свою диораму. Соня над ним только подсмеивалась. По ее словам, скоро Даня сам станет частью диорамы, потому что у него вся комната – сплошная стройка, а сам он спит в обнимку с моделями домиков.

Яков Семенович тоже был занят. Я пару раз заглядывала в библиотеку, но он на меня даже не посмотрел: сидел, обложенный бумагами, что-то заполнял.

– Погнали после уроков смотреть на дом Старцева, – предложил среди всей этой суматохи Гришка. – Близнецы говорили, что у водокачки.

– Ага, – согласилась Соня, – там еще река поворот делает. Пошли.

Я в этой части города почти не бываю, да и что тут делать – это уже самая окраина и не город вовсе, а деревня, примыкающая к нему. Тут у многих были огороды и сараи, чтобы грабли-лопаты держать. Но стояло и несколько жилых домов, еще со времен войны. Вот среди них и прятался дом Старцева. Наверное, раньше он считался неплохим, но сейчас от него мало что осталось – забор и тот почти повалился. Не знаю, кто тут теперь жил, но дом точно не пустовал: на веревках сушилось белье, в окнах трепыхался сероватый тюль. Я попробовала представить, как Старцев уходил отсюда на работу в школу, как бегал с сыном на речку, учил его кататься на велосипеде, как обнимал после работы жену. А потом отсюда же ходил в фашистский штаб переводить фашистские призывы. Никак у меня в воображении эти картинки не вязались друг с другом.

Мы обошли дом. Там, где раньше, наверное, был огород, теперь все заросло высокой травой; только узенькая дорожка была вытоптана от дома к деревянному туалету, дверь которого кое-как висела на одной петле.

– Наверное, старуха какая-то живет, – сказал Гришка. – У моего деда дом тут рядом, он говорит, в этой дыре одни старики остались, которые и за порог-то не выходят.

– Смотрите! – крикнула вдруг Танечка. Она сидела на корточках у крыльца и прижимала что-то к груди. Мы подошли поближе и увидели трехцветную кошку с котятами. Один за другим они вылезали из подвала на весеннее солнышко.

– Какие хорошенькие, – Соня тоже схватила котенка.

– Смотрите не затискайте, – поморщился Виталик.

А Гришка лег на живот и что-то высматривал под домом.

– Стаська, у тебя фонарик есть?

– Был где-то. – Я пошарила в кармане и вытащила ключи с фонариком на брелоке.

– А подвал-то приличный, – после паузы заявил Гришка, – прям жить можно. Там у них и диван, и ковер на полу.

Я тоже пристроилась рядом с Гришкой и заглянула в узкую щель под домом. Да, хорошая жилая комната, даже не скажешь, что сверху такая развалюха времен войны. Интересно, при Старцеве она тоже была?

– Дома сейчас, по ходу, нет никого, – сказал Даня, – на двери замок.

– А пошли к деду заскочим? Он тут через дорогу и точно дома. Может, он знает, кто тут теперь живет. Только вы, это… не обращайте внимания, он может быть не совсем трезвым.

Честно говоря, мне не очень хотелось идти к Гришкиному деду, но отказываться было неудобно.

Грунтовая дорога шла вдоль реки и повторяла ее контуры. Как раз напротив дома Старцева река делала крутой поворот, и дорога резко изгибалась вслед за ней. За поворотом через два дома дорога расходилась на две, будто раскидывала в стороны узкие руки: одна удалялась в центр города и одевалась для приличия в асфальт, а вторая терялась где-то в полях. Мы перешли одно из ответвлений дороги и оказались перед низкой калиткой. Гришка перегнулся через нее и повернул изнутри щеколду.

– Велком! – Гришка прошел вперед и придержал дверь.

– Гриш, ты, что ль? – послышался из дома пьяный голос. – Принес чего от мамани?

Мы топтались на крыльце, не очень понимая, что тут делаем, а Гришка просочился в дом, только бросил нам:

– Тут ждите.

Через пять минут Гришка высунулся из окна и махнул нам: заходите, мол. Он провел нас в дальнюю комнату и остановился перед лестницей на чердак.

– Давайте по одному. Не бойтесь, дед получил от мамы выпивку, больше ему ничего не надо.

Я, Виталик, Танечка, близнецы – все поднялись по перекладинам лестницы и оказались на темном чердаке, который очень давно никто не убирал: с потолка лохмотьями свисала паутина, на пол было неприятно наступать из-за липкой грязи и скомканной туалетной бумаги по углам. Вдоль стены стоял рядок пустых бутылок из-под водки. Противно пахло затхлостью. Мы сбились в кучку на свободном от грязи пятачке, а Виталик вообще зажал нос двумя пальцами и брезгливо вертел головой:

– Чего мы тут забыли?

– Да я деда спросил про дом Старцева, он сказал, что жильцов не знает и что дома на этой улице все одинаковые, только вот подвалов ни в одном доме нет, кроме того самого. Тогда я про прадеда спросил, осталось ли чего из вещей. Он говорит, чтоб на чердаке глянул. Тут коробка какая-то должна быть, куда он все вещи запихал.

– А можно я тут ничего трогать не буду? – захныкала Танечка и отступила поближе к Виталику.

Мне, по правде сказать, тоже не хотелось шарить по старым коробкам, но надо же показать, что я не какая-то там неженка.

– Где искать?

– Вон тот угол, за бутылками, там старое барахло складывали.

Близнецы тоже присоединились.

– Вода в колодце есть, я посмотрела, отмоемся, – сказала Соня.

В коробку сваливали, похоже, весь мусор: консервные банки, старые носки, рамки от фотографий. И вот из-под всего этого Даня вытянул замусоленный конверт.

Я сунула в него руку и нащупала сложенные бумажки.

– Бойцова опять на что-то ценное наткнулась? – хмыкнул Виталик.

Я аккуратно разогнула серые от времени и грязи листки, но ничего не могла на них разобрать. Писали карандашом, мелким непонятным почерком.

– Только отдельные слова понимаю: «буханка», «оружие», вот это вот точно «Тихая Сосна». А еще цифры сверху стоят: 14.10.42. Похоже на дневник твоего прадеда, Гриш.

– Дай-ка сюда, – Гришка рванул бумажки у меня из рук, да так резко, что все посыпалось на пол. Близнецы ринулись собирать.

– Эй, смотрите, – вдруг воскликнула Соня, – а на этой совсем другой почерк. Тут вот все понятно.

Мы сгрудились вокруг бумажки в Сониной руке.

– Что-то я опять ничего не могу понять, – сказал Виталик. – Ну да, слова разборчивые, но что за белиберда? Послушайте: «Магда решила срочно выйти замуж, надо было спасти любимую сестру от разорения и краха. На брата не было никакой надежды по известным причинам. Она в последний раз отправилась к реке. Другого выхода у нее нет, думала Магда. Сегодня она станет женой нелюбимого человека. Такое у нее испытание. Такая проверка. Жаль, что дядя Коля не дожил».

– Твой прадед сочинял сказки? – спросила Танечка.

– Откуда я знаю? Я его вообще не видел никогда.

– Слушайте, но это совсем другой почерк. Если дневник – прадеда, то это писал кто-то другой.

У меня в голове крутилась какая-то догадка.

– Гришка, мы же с тобой видели грамоту твоего прадеда! Сергея Савельева, так?

– Ну?

– Ну и вот, а подписана она была Старцевым, так?

– И че?

– А то, что Сергей учился у Старцева и, вполне возможно, тоже знал систему шифрования. Я думаю, это шифровка.

– Вот эта абракадабра про Магду?

– Смотрите, – я достала телефон и нашла фотку с запиской про королеву и гвардейца. – А вот такой штукой (я переключила следующий кадр) ее можно расшифровать. И получается задание по немецкому.

– Откуда?..

Я не дала договорить:

– Потом расскажу, это долго.

– Хочешь сказать, это тоже уроки прадед записывал?

– Не знаю, но знаю, как проверить. Дай-ка мне эту бумажку, я дома распечатаю дешифратор, вырежу его и проверю.

Глава 23

Домой я неслась со скоростью летящего сапсана. Ребята наши рвались со мной, но я представила недовольное Тонино лицо и попросила их подождать меня в сквере, благо погода была уже по-настоящему весенняя.

– Тогда уж, – сказал Виталик, – оставляй нам записку в залог, что вернешься, а то знаю я таких: сейчас все сама расследует и проект сдаст под своим именем.

То ли в шутку сказал, то ли всерьез – я не поняла, да и некогда было спорить, поэтому записку оставила.

Мне казалось, что мы наткнулись на ключ ко всему этому лабиринту. Я скинула фотку дешифратора на комп, распечатала, наклеила на картонку для прочности и вырезала окошки маникюрными ножницами.

– Стася, это ты? – донеслось с кухни привычное Тонино покашливание.

– Я, Тонь, я на минутку, мне в клуб бежать надо.

Тоня показалась из кухни с полотенцем в руках.

– Ты не поверишь, кто мне сегодня звонил.

– Кто?

– Геля. И знаешь, мы с ней так хорошо поговорили… Она сказала, что часто вспоминает нашу дружбу. Про тебя говорила, какая ты у меня хорошая. Мы с ней даже встретиться договорились, она приедет. Так что спасибо.

Я даже забыла, куда бежала. От Тони услышать «спасибо»? Невероятно! Она никогда не признает, что была не права, но вот в этом «спасибо» выразилось все, что она никогда бы не сказала вслух. Я это почувствовала, мне даже обнять ее захотелось. Но я решила, что для одного раза «спасибо» и объятия – это уже слишком.

– Может, и с племянницей Олей теперь помиришься? – выскочило у меня непроизвольно.

Нет, ну вот зачем я сейчас это ляпнула? Только у меня с Тоней все наладилось – и на́ тебе. Хоть рот скотчем заклеивай. Но Тоня, как ни странно, не превратилась в фирменный ураган, а грустно на меня посмотрела и вдруг сказала:

– Не помирюсь. Когда Коле, моему младшему брату, исполнилось четырнадцать, старший брат, Ваня, помог устроить его в военное училище в Воронеже. И вот однажды они там с ребятами ушли в самоволку и ограбили ларек со сладостями. Ну, их и посадили в колонию. Когда Оля приезжала к нам с дочкой, Сашенька эта мне очень Колю напомнила, да еще и игрушки твои без спросу брала.

– Да я ей сама игрушки давала, – начала было я, но поняла, что доверительные отношения на сегодня закончились. К тому же меня ждали.

* * *

Виталик отобрал дешифратор и попробовал приложить его к листку. В окошках появились слова, но смысла по-прежнему не было.

– Переверни! – посоветовала я.

Он недоверчиво посмотрел, но положил картонку по-другому.

– Да! – крикнули хором близнецы и стали читать показавшиеся в окошках слова: «Срочно надо спасти сестру и брата. По реке. Выхода нет. Сегодня проверка. Дядя Коля».

– Та-а-ак, – протянул Даня и почесал затылок, – и кто такой дядя Коля? Вы уверены, что мы вообще то, что надо, ищем? Старцев-то тут при чем?

– А кто эту шифровку придумал? Старцев!

– И что это нам дает?

Я задумалась. В принципе, Старцев может быть тут и ни при чем. Этот дядя Коля мог тоже оказаться его учеником, тоже мог пользоваться шифровкой. Или даже не быть учеником. Ему мог Сергей Савельев рассказать про такой зашифрованный способ общения.

– В любом случае, что получается? Дядя Коля отправил брата и сестру по реке к партизанам. Ведь твой прадед был с партизанами, так? Раз бумажка эта у него осталась, наверное, он ее от дяди Коли к партизанам и носил. Так?

– Ну хорошо, – смилостивился Виталик, – пока все логично. Некий дядя Коля спас брата и сестру от какой-то проверки. Отправил с твоим прадедом записку, а потом и самих брата с сестрой. Только мы не знаем, добрались они до партизан в итоге или нет.

И тут Соня задергала рукав Дани:

– А помнишь, помнишь, что бабушка, ну, продавщица бывшая, нам говорила? Что их с братом дядя Коля спас. Помнишь?

– Точно, – округлил глаза Даня. – Да хватит меня дергать, оторвешь!

К бабульке из продуктового пошли опять все вместе; я по дороге успела еще Ромке кинуть сообщение в «Ватсап» – мол, если освободишься, приходи. Он нас как раз на полпути и догнал.

– Ну как там?

– Кажется, маме удалось документы оформить, на следующей неделе, если все получится и сумма нужная наберется, наверное, уедем в Германию. Там, говорят, самые лучшие специалисты. Эти, как их там… нейро-кто-то. А еще до папы наконец дозвонились, он как раз большую часть суммы и передал. Мама сначала брать не хотела, но потом сказала, что сейчас не время вспоминать обиды.

Да уж, обиды копить – самое дурацкое дело, подумала я, вспомнив, как Тоня с Ангелиной Федоровной лет сорок не общались. Ну вот и зачем это все? Вслух я, правда, ничего не сказала, да мы уже и подошли к трехэтажному дому. Близнецы не знали, где нужная нам бабулька живет: в прошлый раз они ее с соседками на скамейке у подъезда встретили. А сейчас и на скамейке, и на детской площадке было пусто. Мы постояли немного и хотели уже было идти все квартиры проверять, как тут из одного из подъездов вышла женщина с таксой. Она сразу ответила, что, конечно, знает Марью Даниловну, бывшую продавщицу, она живет на третьем этаже в десятой квартире.

Вперед мы пустили Даню с Соней – их Марья Даниловна уже видела раньше, а то, если мы к ней такой толпой нагрянем, еще напугаем старушку, чего доброго. Когда она открыла дверь и близнецы объяснили ей, в чем дело, в крошечную прихожую набились и все остальные.

– Да вы проходите, голубчики, – захлопотала Марья Даниловна, – проходите, что в прихожей-то тесниться. Давайте вот сюда, в комнату, сейчас чай согрею, пастила у меня есть, карамельки.

Пока она суетилась на кухне, а Танечка ей помогала, мы расселись на диване с полированной спинкой и рассматривали фарфоровые фигурки и стеклянные вазочки, выставленные в серванте. «Горка», – говорила про такие серванты Тоня, а я никогда не понимала, при чем тут горка какая-то.

– Давайте, голубчики, рассаживайтесь. Ваши друзья мне говорили уже, вы доклад какой-то про историю пишете, так я много не могу рассказать, сама была что ваш мужичок с ноготок, но если чего помню, то скажу, секретничать не буду.

– Вот вы нам в прошлый раз сказали, – начала Соня, отхлебнув чая, – что вас с братом дядя Коля спас. Это ваш дядя?

– Да нет, что вы, что вы, у нас никогошеньки не осталось, совсем никогошеньки. В один день и маму, и бабушку, и дедушку фашисты за город увели. Мне годков пять всего было, а Мише и вовсе три. Мамка у нас такая красавица была, эх, даже фотографий не осталось, ничего не осталось.

– А вы хоть что-нибудь помните про тот день? – гнула свое Соня. Мне, честно говоря, неловко стало от ее вопросов, ведь мы в такое личное лезли, может, человеку больно это все вспоминать. Но, к моему удивлению, Марья Даниловна продолжала:

– Что-то помню, хоть и не знаю теперь уже, что правда, а что напридумывалось. Помню, зашли к нам в дом фашисты, мамка Мишку спать укладывала как раз; она услышала их из комнаты, ко мне обернулась, сунула мне Мишку в руки и велела под кровать лезть. «Сидите тихо», – сказала, а сама вышла. Там крики какие-то были не по-нашему, потом мама кричала, мне так страшно было, а потом тишина. А я все под кроватью сижу и не знаю, можно уже вылезать или нет. А потом помню, как возле кровати сапоги мужские остановились. Дальше плохо помню. Дядя Коля нас забрал, сказал, что, пока мамы нет, он с нами будет. Помню, как он нас к себе в подвал привел и велел мне следить за братом, чтобы он наверх не поднимался – это опасно, мол. Дядя Коля на целый день уходил, а вечером нам еды в железном котелке приносил: суп какой-то, картошки еще теплой. В подвале нормально было, мы с Мишкой даже на настоящей кровати в обнимку спали, а вот окон не было, какие в подвале окна. А однажды он пришел вечером, но еды не принес. Он очень взволнованный был, схватил Мишку, одел его, на меня свой пиджак накинул. И наверх нас потащил в комнату.

– Слушай, Маша, – говорит, – сейчас я вас в лодку посажу, ты ничего не бойся, на дно ложись, Мишку держи крепко, а сверху пиджаком накроетесь. И чтоб ни звука. Ясно? Лодка сама по течению пойдет и до леса вас довезет, а там мой друг вас встретит. Главное, не высовывайтесь.

И тут в дверь застучали, дядя Коля больше ничего сказать не успел, схватил нас вдвоем в охапку и прямо через окно в лодку кинул, она привязанная к окну с той стороны стояла. Он веревку-то отвязал, на меня бросил и окно закрыл. Я, как он велел, на дно легла и Мишку крепко прижала к себе, чтобы не закричал, а сверху нас пиджаком накрыла. Течение нас в лес понесло, а там партизаны выловили. Так мы у партизан жили, там, кроме нас, и другие дети были, партизаны нас «выловленцами» ласково называли, а потом нас – в детский дом. Меня – в один, Мишку – в другой. Так и росли, спасибо советскому государству. А партизаны, говорят, сгинули все, фашисты их обнаружили.

– А дядя Коля? Вы его больше не видели? Ну, после войны?

– Нет, голубчик, не видела. Я спрашивала всех про него, но никто ничего про дядю Колю не знал. И дом я не помню, какой был. Какой-то у Тихой Сосны. Я вот что думаю. Наверное, его тогда фашисты вместе с партизанами схватили и расстреляли, вот следов-то и не осталось. Он же один жил.

Мы допили чай, поблагодарили Марью Даниловну и вышли на улицу.

– Интересно, – сказал Виталик, – загадочный какой-то этот дядя Коля. Как он узнал, что у детей родителей забрали? Почему сразу их не отправил к партизанам? Ничего не понимаю.

– А что, если… – я не договорила. С середины рассказа Марьи Даниловны меня мучила одна идея. Но нет, сначала надо проверить. Пока не буду ничего говорить. – Я сегодня вечером к Якову Семеновичу схожу, посоветуюсь кое о чем. Если мы до чего додумаемся, в чате отпишусь.

Глава 24

Я решила не ходить к Якову Семеновичу в библиотеку, зная, как он там сейчас загружен подготовкой к Библионочи, а подождать его в подъезде и спокойно поговорить. Я расположилась на своем любимом подоконнике с книжкой «Пятая печать». Мне оставалось несколько страниц, как раз успею закончить. Вряд ли я когда-то буду еще раз ее перечитывать, и не потому, что она мне не понравилась, просто это, как говорит мама, очень тяжелое чтение. Друзья, которые собирались в таверне и обсуждали задачку про тирана и раба, в результате оказались в тюрьме у нацистов. Их предал случайный знакомый, фотограф, – рассказал, что они недовольны нацистской властью. И вот они оказываются в комнате, где к потолку подвешен весь избитый и израненный человек. Он уже еле дышит и не может открыть глаза. Тут им предлагают выбор: если они подойдут и ударят этого человека, то их отпустят, а если нет – то с ними расправятся так же, как с ним.

Нацисты хотят не столько уничтожить их пытками, сколько морально сломить, заставить ненавидеть самих себя. И вот, сначала подошел первый из друзей, уже было замахнулся, чтобы ударить, но не смог, так и остановился с поднятой рукой и зарыдал. Его, конечно, тут же увели в застенки. Второй побежал, чтобы долго не раздумывать, чтобы не засомневаться, но третий друг выскочил за ним и заломил ему руки. Оба погибли. Остался последний, часовой мастер Дюрица, тот самый, который предлагал накануне порассуждать о притче про раба и тирана. Он говорил такие добрые и правильные вещи всю книгу, он был самым симпатичным мне героем, и я от него никак не ожидала того, что он сделал дальше. Он единственный из всех подошел и ударил. И его отпустили.

Я перечитала несколько раз: он действительно ударил, несмотря на то что Кирай до самой смерти кричал ему, что так нельзя, несмотря на то что подвешенный человек открыл глаза и посмотрел на него. Дюрицу сломили? Он стал рабом? Или тираном, который ударил другого? Конечно, он сделал это ради детей, которых прятал у себя от нацистов. Я совершенно запуталась, и вопросы мелькали в моей голове, как картинки на ускоренной съемке. Я вдруг ясно поняла, что имел в виду Яков Семенович, когда сказал, что в критический момент люди удивляют самих себя. Трактирщик, который накануне уверенно говорил, что «уж я-то буду изворачиваться до последнего», твердо и без колебаний идет на смерть. А Дюрица бьет умирающего.

Я захлопнула книжку и сидела пораженная. Вдруг дверь подъезда хлопнула, и я услышала шаги на лестнице. Вздрогнула: это было так странно, потому что у меня перед глазами все еще были раннее утро, развороченный венгерский город и одинокий часовщик Дюрица, сползающий в бессилии по стене своего дома. От унижения, от ужаса содеянного, от понимания, что по-другому он не мог. Или мог?

– Яков Семенович, – выпалила я, как только его голова показалась из-за пролета лестницы, – почему книжка называется «Пятая печать»?

– И вам здравствуйте, – улыбнулся Яков Семенович. – Вижу, дочитали…

Гилман сел рядом со мной на подоконник.

– Это из Библии, точнее, из Апокалипсиса. Когда на земле установится власть Антихриста, ангел будет снимать печати. Почитайте на досуге, очень любопытно там все описано. И вот под пятой печатью – невинные жертвы, которые рыдают и спрашивают, почему Бог никак не отомстит за их страдания. А ангел отвечает, что время еще не пришло и жертв еще мало.

– Выходит, все они, из книжки, – такие жертвы? А часовщик Дюрица – он кто все-таки? Раб или тиран?

– А сами-то как думаете? – улыбнулся Яков Семенович.

– Я не знаю…

– Вот и я не знаю, Стась. Правда не знаю.

Я удивленно посмотрела на Якова Семеновича.

– Понимаете, – сказал он после паузы, – мы можем сколько угодно рассуждать, что никогда не совершим подлости, не предадим, но жизнь может посмеяться над нашими намерениями. Кто мы после этого? Рабы или тираны? Кто мы вообще?

– Но мы же можем стремиться…

– Можем. Это, наверное, единственное, что мы можем. И очень многого не можем. Знаете, у меня ведь есть сын в Москве.

Надо же, а я думала, у него никого нет, и поэтому он живет один. Яков Семенович вообще не делился с нами личным, а тут вдруг:

– Я не видел его уже три года. Не могу. Не разрешают. Ему сейчас восемь, а когда мы виделись в последний раз, было пять. Я купил ему ролики, и мы поехали на ВДНХ. Сначала у него ничего не получалось, даже за руку, ноги казались огромными и неподъемными, но в какой-то момент он перестал думать, поймал ритм, и я отпустил его. Помню это ощущение, когда его рука выскальзывает из моей, и он несется один по аллее, все дальше и дальше. А я бегу за ним, кричу, но он уже вырвался, он ощутил свободу, и моя опора ему больше не нужна. А еще помню это растерянное выражение лица, когда он наконец оглянулся, смотрит по сторонам, но между нами уже чужие люди. Я часто вспоминаю его лицо в тот момент и чувство, что он выскальзывает навсегда. Потом мы ели мороженое под брызгами фонтана «Каменный цветок» и катались на лодке у «Золотого колоса», я рассказывал ему, как в детстве боялся огромного каменного быка на павильоне «Мясная промышленность». Последний счастливый день в моей жизни; я могу рассказать его по минутам.

Так странно было смотреть на Якова Семеновича в этот момент: обычно по его лицу было трудно сказать, о чем он думает; преображался он только тогда, когда рассказывал нам о книгах или читал стихи. В остальное же время он был просто вежлив и спокоен, причем ко всем относился одинаково: к своей заведующей, Таниной бабушке, Виталику. И вот сейчас впервые его лицо выражало такую боль, что мне стало неудобно, что я это вижу.

– Простите, Стася, – вдруг сказал он, – я никому этого не рассказывал, но вы глубокий человек и поймете. И вообще, мне кажется, я вас уже сто лет знаю, – улыбнулся он.

– И мне так кажется…

Разговор дальше не клеился, и тут я вспомнила, ради чего, собственно, его ждала. Письмо Старцева сестре! Яков Семенович сказал, что оно у него дома, и пригласил к себе. У него оказалась крошечная квартирка, вся заваленная книгами. Книги были на полках, на столе, на тумбочках, и на полу вдоль стен стояли разнокалиберные стопки.

Пока Яков Семенович рылся в поисках письма, я рассматривала корешки книг и на одной из полок наткнулась на фотографию. С фотографии на меня смотрел Яков Семенович, только на несколько лет моложе: в темных волосах еще не было проседи, а главное, взгляд был другой. Это был взгляд полностью счастливого человека. Рядом с ним стояла девушка с короткой стильной стрижкой и огромными глазами, она смотрела не в объектив, а на мальчика лет пяти, которого держала за руку. А Гилман смотрел на нее с огромной любовью и нежностью.

– Это было три года назад? – спросила я.

– Было, – сказал Яков Семенович. Лицо его опять ничего не выражало, и я поняла, что тема закрыта. – Вот письмо, держите.

Мне хватило одного взгляда на этот почерк. Безумная теория, в которую я сама верила с трудом, подтвердилась. Почерк Старцева и почерк дяди Коли совпадали. А это значило…

– Я думаю, дело было так, – взволнованно сказала я. – Старцев почему-то скрывал свое настоящее имя, наверное, боялся, что его раскроют. Записки партизанам он подписывал «дядя Коля» и детям, которых спасал и переправлял партизанам, тоже говорил свое ненастоящее имя. Все сходится: Марья Даниловна с братом находились в доме Старцева, а не у дяди Коли, поэтому она ничего не смогла про него выяснить после войны.

– Хм… Интересно, Стася. Мне кажется, вы на верном пути. Но есть одно обстоятельство, которое меня смущает. Вы говорите, что Машу и Мишу этот дядя Коля прямо из окна опустил в привязанную на воде лодку? А как быть с тем, что река от его дома в лучшем случае метрах в двадцати? Да там еще и обрыв.

– Не знаю, – я полностью была сбита с толку, у меня так все стройно уже укладывалось в мою теорию. Но насчет реки я не подумала.

Вернувшись домой, я отписалась в общем чате, кратко рассказала про почерк в письме и наши с Яковом Семеновичем сомнения насчет реки. Договорились встретиться после Библионочи в субботу, как обычно, в клубе.