Текст книги "Три повести о войне"

Мама и Васька совсем уж сошли с ума с этим Трофимом, честное слово. Каждый день только и слышишь: Трофим, Трофим Матвеич, наш Трофим. Трофим был бесстрашный, Трофим несчастный, бедняга, ужасная судьба, не оценили, украли подвиг, а человека не вернуть. Трофим, Трофим, Трофим… В иные дни дома не продохнуть из-за нашего Трофима. Мало того, в школе теперь тоже все только и говорят что о подвиге Трофима Матвеевича Савоськина. Когда я его фамилию узнала, так порадовалась, что у нас другая, просто подпрыгнула на стуле от радости. Мама нам рассказала про него в кинотеатре, мы тогда ели пиццу после фильма.

– Ой, – говорю, – Савоськин! Какая смешная фамилия! Это наш дедушка?

Она поправила, что он двоюродный прадед, и сказала, что обычная фамилия и вообще он герой.

Ну и что, у героев не может быть смешных фамилий, можно подумать! Савоськин! Детсадовская какая-то фамилия, может, маме потому и нравится, что она воспитательница. Трофим Савоськин. Представляю, у нас бы в классе кого-нибудь так звали. Он бы от двери до своей парты так просто не дошел: все равно кто-то бы обозвал по дороге. Вон Ленке Карачёвой как достается. Только появится в школе, кто-нибудь обязательно крикнет, Монастырёв какой-нибудь или Окишев, что Ленка прикарячилась. Ей, конечно, не повезло, она только два месяца назад к нам пришла, а если бы училась с первого класса, все бы привыкли уже, так часто не обзывались. Например, как Виноградову доставалось, он с первого класса стал Сливой. Сначала он со всеми дрался за Сливу, потом перестал. Теперь совсем привык. А Вадька Окишев сам про себя говорит: «Кишка кишке бьет по башке». И смеется. По-моему, нисколько не смешно, и надоело это слушать который год. На прошлой неделе перед биологией он не заметил, что был звонок, повернулся к Монастырёву, говорит:

– Слышь, Монстр, Слива зовет сегодня в баскет, погнали?

Заходит Виталина, все ее увидели, а Окишев – нет. Она стояла, смотрела-смотрела на него. В классе становилось все тише и тише.

– Вадим! – сказала она. – Выйди из класса!

– Чего сразу?!

– С вещами! – закричал Слива.

– Тихо! Виноградов, опять? Вадим, подойди, пожалуйста.

Окишев поплелся к Виталине. Она что-то негромко сказала ему, он взглянул на меня, вышел из класса.

– Урок отменяется, – сказала биологичка, кто-то успел прошептать: «Есс!», но она не обратила внимания, – но вы никуда не уходите. Сейчас к нам придет брат Светы Казанцевой, расскажет о Трофиме Савоськине.

Тут все посмотрели на меня, зашептались, а Виталина продолжала:

– Я надеюсь, все знают о Трофиме? Между прочим, Света, могла бы и не утруждать брата, рассказала бы все во время классного часа. Сегодняшний материал прочитаете дома самостоятельно. Пока мы ждем Васю, запишите задание. Пятьдесят девятый параграф, вопросы два и семь, материал должен отскакивать от зубов.

Она строгая, наша Виталина Аркадьевна, если уж говорит, что что-то должно отскакивать от зубов, то потом не успокоится, пока эти знания не впечатаются в твой мозг намертво. Однажды вызвала меня рассказывать про разнообразие бактерий, а я кое-что забыла, так она еще два дня подряд меня после уроков к себе вызывала, проверяла, все ли я выучила. Так мне эти бактерии надоели, я их даже во сне видела. Страшные какие-то, хрипловато-зеленые.

Пока мы записывали задание, Окишев привел Ваську. Ну и он все нам рассказал, я и не знала, как он может складно говорить, вот уж точно: от зубов отскакивает. А громко – я все ждала, что географичка сейчас прибежит, у нее кабинет рядом, наверно, никто ее не слышит. Не прибежала, оказалось, в том классе история была, а у Валерия Махалыча голос хороший, голуби стараются летать подальше от окон, когда его уроки идут.

Трофим жил в Калужнице не с самого рождения. Он со своими родителями приехал туда, когда ему было лет одиннадцать. Через четыре года началась война. Матвей, отец Трофима, ушел на фронт. Трофиму было пятнадцать, и он тоже собирался воевать, но из военкомата его направили на фанерный завод, делать лыжи для армии. Он как будто сразу стал больше, все говорят, что дети во время войны быстрее взрослеют. Может, он и повзрослел, но остался таким же низким, это от того, наверно, что ели все люди мало, и в тылу, и на фронте. На заводе ему не понравилось, его все время ругал начальник цеха за то, что он чуть не спит на работе. Трофим тренировал силу воли, обливался холодной водой, старался спать как можно меньше. Но на заводе чуть не падал от усталости. Вот его и ругал начальник. Он бы, начальник, и сам рад был уйти на войну, но одноглазых не берут.

Когда пришла похоронка на его отца, нашего прапрадеда, Трофим сбежал на фронт. Сказал, что будет теперь вместо отца. Правда, кто-то считал, будто он решил скрыться, потому что устал от заводской жизни. Но мы в это не верим, иначе он не смог бы так долго работать там после войны.

На фронте Трофим попал в разведчики, его отправляли узнать, где и как расположены фашистские войска. Прадед мой был очень отважный, рвался в разведку, ходил под носом у немцев. Однажды фашисты прошли в трех метрах от Трофима, но никто не заметил его – он сидел на дереве и видел их сверху. Один за другим под его ногами прошли шесть человек. Он бы прыгнул сверху на кого-нибудь из них, это уж точно, но ему командир запретил – не смогли бы двое устоять против шестерых. Так Трофим и помнил эти макушки до конца войны. А в апреле, когда война кончалась, он был первым, кто повесил красный флаг на Рейхстаг.

В те дни были сильные дожди, или большая жара, или прохлада, а может, все было и не так – из-за того, что вокруг горел Берлин, уже и не скажешь, какая была погода в те дни. Во всяком случае, в дедушкиных записях об этом ничего нет. Дым и пыль от взрывающихся зданий висели в воздухе, налипали на мокрые потные лица солдат. Дышать было трудно.

Тем, кто штурмовал здание Рейхстага, выдали по красному знамени. А взводу, в котором служил Трофим, флага не хватило. Товарищ нашего прадедушки, Илья Соколов, еще в Польше унес из какого-то дома красную занавеску. Он предложил использовать ее вместо знамени. Штурм начался с самого утра. Двести метров от дома Гиммлера до Рейхстага солдаты то ползли по-пластунски, то перебегали совсем понемногу, очень маленькие участки. Только днем Трофиму и командиру взвода удалось забежать на крыльцо Рейхстага, прорваться в здание. Они вывесили флаг из окна второго этажа. Но Илья Соколов сказал, что так его не очень-то заметно, надо забраться повыше. Трофим был невысокий, зато ловкий. Он забрался на одну из скульптурных групп на крыше Рейхстага, привязал к ней занавеску. Она и стала знаменем нашей победы. А вечером уже все здание было красным от флагов и флажков – это все, кто добрался, прикрепляли их к стенам. А через несколько дней война кончилась.

В мирное время, после войны, Трофима Матвеевича часто звали выступать в школах. Вот он и записал все это в свою тетрадку. Правда, ни в какой школе он так и не рассказал о своем подвиге, не разрешали.

Когда Васька дошел до того, как Трофим вернулся в Калужницу, я немного отвлеклась. Ленка Карачёва на перемене научила меня рисовать косичку по клеточкам, и я решила немного украсить поля в своей тетрадке. Вдруг Пашка Вылегжанин меня толкнул в спину. Если бы не это, я не услышала бы, как Виталина говорит:

– Света! Я тебе говорю. Тебе есть что добавить?

– О чем?

– О Трофиме Матвеевиче.

– А. Нет, – говорю, – все правильно Вася сказал. Грустная история.

– Грустная?

– Ну-у… Нет?

– Конечно, во время войны всем было нелегко. Но не каждый становится героем. Не каждому выпадает честь водрузить знамя…

– А после-то? После войны? Все же его только гнобили, ну, обзывали и не верили.

Вдруг вижу: Васька мне делает страшные глаза, головой мотает. Ясно, он только про подвиг рассказал, про черно-белого Трофима, с самых старых фотографий. А про то, как он жил после войны, про то, как он умер, не рассказал.

– После войны вы же знаете, что было?

– Да. Ты права, грустная история. Но мы поговорим об этом в другой раз. Тем более урок сейчас кончится.

– Но ведь…

Я хотела рассказать, что было с Трофимом потом, но тут и правда зазвенел звонок.

Так нечестно.

У меня заболели глаза – такое сверкание вокруг. Вчера и сегодня утром шел снег, а в середине дня тучи разошлись, все залило солнцем. И вот этот белый снег сияет, сверкают проталины на сугробах. Я нашла одну улицу с маленькими домами, по ней так же, как когда-то по нашей деревне, ездит трактор, расчищает снег. И вот недавно он проехал, и теперь дорога там гладкая и сверкающая. Улица немного не по пути, но я туда хожу специально, чтобы посмотреть.

Я присела на корточки, чтобы не видеть ни домов, ни неба – только дорогу, только свет.

Сидела и смотрела, пока не потекли слезы от блеска. Но я не уходила, смотрела и смотрела. Страшно люблю, когда весной наступают такие дни. Вообще-то они уже были, настоящая весна света, когда радуют и сияние, и черные промежутки асфальта или земли. Ищешь глазами эту черноту, и не только для того, чтобы глаза отдохнули, но и потому, что ждешь: когда сойдет снег, когда кончится зима? Думаешь: вот-вот, очень скоро. Сугробы постепенно темнеют, на улице уже не так красиво, снег тает, превращается в кашу, размешанную ногами прохожих. Его все меньше, по дорогам текут ручьи, я решаю, что уже наступила весна воды, и снимаю шапку, когда иду из школы. Мама нам говорит, что это самая обманная погода, чтобы мы ни за что не снимали шапки, не ходили расстегнутыми. Но мы, конечно, ходим.

На несколько дней мне показалось, что начинается весна воды, и вот – снова снег. Поэтому я сидела и смотрела на последний снежный свет, на его гладкое сияние. Ноги затекли немножко, но я встала не поэтому. Почувствовала, что кто-то смотрит на меня. Димка стоял совсем рядом. Я спросила:

– Ты тут чего?

– Привет! Шел из больницы, увидел тебя.

– А.

Я не знала, что еще сказать. Шел и шел.

– Болеешь?

– Выписали. Ты чего так сидишь?

– Просто.

– Ну чего?

Я снова присела, махнула ему: давай тоже.

– Вот.

Димка посмотрел на меня, на дорогу. Снова на меня. Похоже, ничего не понял. Ну и ладно. Наклонился, присел, смотрит. Обернулся.

– Уазик, – говорит.

Встали, пропустили машину.

– Ты домой? – он спрашивает.

А мне расхотелось домой, но я иду, чего делать-то. Иду и думаю, что мне до смерти надоело жить в этой громадине, ездить на лифте, смотреть с высоты на землю, слышать, как бежит вода из соседского крана.

– А если прищуриться, еще лучше, – вдруг я слышу Димку.

– А?

– Если прищуриться, то глаза не так слезятся.

Оказывается, он снова смотрит на дорогу. Я попробовала – и правда, меньше слезятся.

– Зато когда слезы, то видно радугу.

Димка перестал щуриться тут же. Встал и смотрит. И я тоже.

– Здорово, – говорит.

Радуга. Что и требовалось доказать. Здорово же.

– Пойдем к вам, – вдруг предложил Димка, – в ваш старый дом.

Сначала я обрадовалась. Почему-то в последнее время мне одной было не по себе на родине. По комнатам ходит ветер, посмотришь из окна – и видишь только сугробы и наш большой новый дом. Дорогу не разгребают – а для кого теперь? Фонари не горят, так что вечерами особенно страшно. Обидно даже и как-то стыдно: живешь-живешь в доме, а потом, когда переедешь, боишься зайти, стараешься выбежать поскорее. А сейчас, с Димкой, можно побывать в старом доме без страха.

Свежий снег, и свежие следы ведут к дому. Я увидела их, остановилась, Димка шел за мной, стукнулся мне в спину.

– Знаешь, мне пора домой, – сказала я.

– Да брось.

– Серьезно. Пожалуй, завтра схожу сюда. Послезавтра.

– Ты боишься, что ли?

Я показала Димке на следы. Он обошел меня, наклонился близко к следам.

– Маленькие. Кто-то меньше тебя. Двое.

Ничего себе! Понимал бы чего. Я тоже посмотрела. Не знаю, непонятно.

– Пойдем, пойдем! – и Димка двинулся вперед.

Что-то мне это не нравилось, видали мы такую решительность. Как-то осенью мы пришли с Глебом в секцию, а свет в окнах не горит, на двери висит записка: Пал Саныч болеет. Почерк не его. Я сказала брату, что надо возвращаться домой, если такое дело. Но он на всякий случай подергал дверь, и оказалось, что она открыта. Мы зашли в раздевалку, в темноту. Я хотела включить свет, потянулась к выключателю. И вдруг меня схватили за руку! Задрали юбку, и кто-то потрогал меня за ногу. Нет, по-другому. Там, где ноги друг с другом соединяются. Противно. Я бы закричала, честное слово. Но не получилось. Кажется, я даже открывала рот, но голоса не было. Голове стало очень жарко, руку я выдернуть не могла, а что делала в это время вторая рука, я даже не догадывалась. Только потом, когда мы подходили к дому, Глеб показал свою ладонь – оказывается, я так сильно вцепилась в него, что от ногтей остались красные вмятины. Вот что делала левая рука. Конечно, он понял, что мне страшно, но сначала не знал из-за чего. Брат включил фонарик в телефоне, жаль, что мы не догадались сделать это минутой раньше, на улице. В синем свете мы увидели Богдана. Он отпустил мою руку и засмеялся. Он смеялся очень недолго, до того момента, пока не получил в глаз от моего брата.

– Эй-эй! Дядя спросит: откуда фингал? Я скажу…

И снова получил, в этот раз – по шее, уже от меня.

Это была любимая поговорочка Богдана. Дядя спросит: кто мне не помог? Я скажу – ты мне не помог! Дядя спросит: кто меня обидел? Я скажу – ты меня обидел! А дядя у него – наш тренер Пал Саныч, папин одноклассник. Тренерство – это его вторая работа. А вообще-то он хозяин фирмы «Мы умеем!», которая помогает людям чинить сантехнику, мебель и разные электрические вещи. И нашему папе достается много заказов из этой фирмы. Видимо, Богдан пришел, прицепил записку, а сам спрятался.

Дверь кладовки открылась, оттуда выскочили Колька и Серый, тоже из старших, перворазрядники, ужасно умные.

– Э! Валим их! – и подскочили ко мне и брату.

Глеб сразу получил кулаком в живот. От Серого и Кольки пахло опасностью. Я успела это понять прежде, чем и мне попало – по спине.

До этого я почти никогда не дралась. Ну, с Глебом раза два, и то недолго, и бились мы не очень сильно. А в тот раз мне казалось, драка никогда не кончится. Меня трясли за плечи, стукали по голове, а я не могла дать сдачи. Противники побеждали, пока я не додумалась укусить Серого. Я укусила за руку, а Глеб ударил его головой в живот, подбежал к двери и открыл ее. Я рванула к нему, но упала – это Колька схватил меня за щиколотки. Брат двинул ему в глаз, и тогда мы смогли выскочить. Я хотела бежать к гаражам, но Глеб схватил меня за руку, и мы очень быстро оказались у магазина. Кажется, погони за нами не было. Мы заглянули во двор – никого. Дошли до угла – пусто.

Мы не договаривались, но никто из нас не рассказывал дома об этой драке. Я сразу поняла, что в секцию больше не пойду, а Глеб собирался, позвал меня, но я сказала, что мне противно их всех видеть. Он ушел, но вернулся через полчаса, прогулялся по улице и пришел. Папа не понимает, почему Глеб бросил секцию.

Вот эту историю я вспомнила, когда стояла в сияющем снегу, а Димка шел по тропке к моей родине. Я же не очень-то хорошо его знаю, думала я, а вдруг там тоже сидят какие-то придурки? Но Димка обернулся ко мне, махнул рукой, прижал палец к губам, чтобы я не шумела, и я ему поверила. Мы тихо-тихо подошли к дому.

Кто-то в нем разговаривал. Вернее, кто-то бубнил. Я встала на крыльцо и прислушалась. Это мой Васька рассказывал Сашке про подвиг Трофима Савоськина, нашего прадеда и героя. С выражением, как в школе. Правда, не совсем точно. По-Васькиному выходило, будто Трофим чуть не упал со скульптуры на Рейхстаге, а когда спустился на землю, солдаты бросились его качать и подкидывать. Мне стало смешно, и я уже хотела войти в дом и в красках объяснить мелкому, как сильно он не прав. Но Димка снова показал мне знаками, чтобы я молчала, и мы пошли обратно. Уже у моего подъезда он сказал:

– Не говори ему, что знаешь. У всех бывают тайны.

– Странно, что Василёк Тишку не взял на родину. Он бы нас выдал.

Наш Сашка – страшный болтун. Он все уже умеет говорить, только «р» у него получается не очень. Папа все время просит брата порычать. Сашка рычит, а звук такой, будто он горло лекарством полощет.

Уже в лифте брат начинает разговаривать. Сразу же, как только закрываются двери. На пятнадцатом этаже в лифт заходит дядя Витя.

– Так и думал, что это вы, – говорит он, – точнее, слышал. Привет! Как жизнь? – и протягивает Сашке руку. Мелкий дает ему свою. Они здороваются как взрослые.

Хорошо, что мы повстречали дядю Витю, пока Сашка с ним разговаривает, я хотя бы немного передохну от этой болтовни. Но только немного, до угла дома, а там сосед убегает на автобусную остановку, а мы с Сашкой продолжаем топать в садик. Мама работает во вторую смену, и поэтому сегодня моя очередь его вести.

– Хрусть-хрусть, – начинает Сашка. Я молчу. – Хрусть-хрусть. Хрусть-хрусть. Вж-вж, вж-вж. Слышишь, как снег хрустит? – говорит он. Нарочно выбирает места, где снега осталось побольше.

– Ну.

– Вж-вж. Дук-дук. Иу-иу. Гям-гям.

– Что еще за гям-гям? – я спрашиваю, потому что с Сашкой нельзя долго молчать, он начинает нервничать. А если он нервничает, то ревет. А когда он ревет… Нет, лучше с ним разговаривать.

– Это так хрустит снег: гям-гям.

– А-а.

Мы идем, и мелкий продолжает изображать, как хрустит под нашими ногами снег:

– Тык-тыдык. Жуг-жуг. Амарка. А-мар-ка.

– Хыш-хыш, – подключаюсь я, – фых-фых.

Вдруг Сашка останавливается.

– Светка, – говорит он, – я устал слушать снег. Все зима да зима.

– Ну и зима, чего.

– Дурацкая.

– И колючая.

– И злосчастная.

Не знаю, откуда он узнал это слово. Мы продолжаем костерить зиму и идем дальше. Главное, я его смогла сдвинуть с места. Мне кажется, если он не будет разговаривать, то остановится, и мы не попадем в садик, а я прогуляю школу. Но мне надоело ругать зиму, вообще-то я ее люблю.

– Сашка, а санки? А горки? Летом же их нету.

– Летом будут цветы. Мне Васька говорил. И земля.

Брат снова остановился, присел и начал ковыряться в снегу. Я пытаюсь приподнять его, но ничего не выходит. Еще того не хватало, снег тут раскапывать.

– И самокат, – говорю я, и зря. Опрометчиво даже. Сашка поднимает на меня глаза, но не встает.

– Са-мо-кат, – тянет он, – са-мо-кат.

– Еще бывает знаешь что, бывают джамперы!

– Жамперы! – повторяет Сашка и вскакивает. – Жамперы! – И идет наконец-то в садик. – Жамперы!

– Джамперы. Это такие штуки для ног. На них встаешь и становишься кузнечиком. Ну, скачешь так высоко. Мы бы на джамперах до твоего садика знаешь как быстро добрались? За пять минут!

– Две! – кричит Сашка, и чья-то кошка подпрыгивает у подъезда пятиэтажки. Еще три дома – и мы у садика.

– Жамперы, жамперы, – бормочет Сашка, – я хочу жамперы.

– И я хочу джамперы.

Джамперы – моя мечта, мечтовей не бывает. Я так хочу эти прыгунки! Но кто их купит? Я уже говорила папе, что помогу придумать подарок на мой день рожденья, все равно ему будет трудно. Но он только услышал про джамперы, засмеялся, а потом сказал, что посоветуется с мамой. Без улыбки сказал. Известно, что она посоветует. Она только недавно перестала хвататься за сердце, когда мы выходим на балкон за лыжами. Нечего и говорить о джамперах. Конечно, не разрешит. Купят снова какую-нибудь юбку или платье – вот и готов подарок. Только Сашке дарят что-нибудь интересное, а нам – одно сплошное нужное или полезное. Чаще всего одежду – то есть нужное. Я бы даже заменила тут одну букву – нудное. Что-то я задумалась о джамперах, остановилась, и Сашка тоже стоит. Оба мы молчим. Вдруг он спрашивает:

– А знаешь, что рассказал мне Васька?

Ну все, я подумала, Васька может попрощаться теперь со своей тайной, Сашка же такой болтун.

– Давай-ка в садик побежим, – говорю, – кто быстрее?

Раньше этот приемчик работал, потом перестал. Проверим, вдруг снова получится?

И Сашка купился! Я немного постояла, подождала, когда он оторвется подальше, и только тогда тихонько стала его догонять. Делаю вид, конечно, что бегу-бегу, не могу угнаться. Вдруг из-за поворота выезжает машина. Медленно так, будто засыпает. И едет, едет, едет… Прямиком к Сашке.

– Сашка! – кричу. – Сашка!

Но голоса нет, как в тот раз, когда я испугалась Богдана в шахматной секции.

Сашка не слышит и машину не видит, смотрит под ноги, а вперед совсем не смотрит. Она едет, очень медленно, но все же едет. Если бы у меня были джамперы, я давно была бы с ним рядом. И вдруг я поняла, что на самом деле уже рядом, схватила его и отпрыгнула в грязный сугроб. Удивительно, как пробила этот плотный снег. Машина проехала очень близко, я видела огромные глаза великана за рулем. Через несколько метров автомобиль остановился, дверь открылась.

– С ума сошли! – крикнул водитель.

Закрыл дверь, снова открыл, вышел. Это и в самом деле был здоровенный лохматый дядька, куртка расстегнута, на носу очки.

– Руку давай! Живы? – он протянул мне руку.

Я все стояла и стояла в сугробе, держала Сашку на руках. Ноги не двигались – так сильно прыгнула, что даже застряла в снегу. Дядька взял у меня брата, поставил его на твердую землю. Потом помог мне выбраться. Все это – в тишине. Он молчал, у меня слов не было никаких. Странно, что Сашка тоже ничего не говорил. Я взяла мелкого за руку, и мы пошли. Не оглядываясь. Молча. Очень медленно. Только когда открыли калитку садика, Сашка сказал:

– Ты пр-рямо как кузнечик!

И я заревела. Не хотела же.