Текст книги "Три повести о войне"

У нас самый лучший пес в мире, я его обожаю невозможно! Он умеет вести себя тихо, когда это очень надо. В день рожденья я встала очень рано, можно сказать, я только прилегла на секундочку, и тут зазвонил мой будильник – в пять сорок пять. Было уже светло. Тишка проснулся и хотел было заворчать, но я приложила палец к губам, и он успокоился.

– Не спать, – сказала я ему и пошла будить Ваську.

Брат недовольно заворочался.

– Васька, я сбега́ю. Пойдем со мной.

– Да зачем?

– Можешь сегодня не есть свою овсянку, возьмем молока, батон.

Он тут же сел в кровати. Глаза блестят, улыбается.

– Ура! – шепчет. – Ура, безовсяный день!

Осенью и весной у Васьки обостряется гастрит, и мама варит всем овсянку. Нам тоже варит, а мы то едим, то нет, нам можно. Васька же ее терпеть не может. Я всегда вместе с ним завтракаю кашей, просто из солидарности, хотя я ее тоже совсем не люблю. Мы очень быстро и очень тихо собрались и вышли из дому, все втроем. Ровно в шесть утра, как я и хотела.

В нашем саду пахло так, как и должно пахнуть в каждом саду в это время, – влажной землей, старыми листьями, сухой травой, прохладным воздухом, который только-только начал прогреваться солнцем. Весной. Мы уселись на скамейку под старой яблоней, постелили на стол газету – мы всегда так делали весной. Разлили молоко в железные кружки, нарезали батон толстыми кусками.

– Васька, – сказала я, – Васька мой дорогой! Мне сегодня исполнилось двенадцать лет. В пять сорок пять, когда зазвонил будильник. Теперь я другой человек. Понимаешь?

– Ой, точно! – крикнул Васька. – День рожденья! И День Победы же! Поздравляю тебя!

– Да. Спасибо.

– У меня нет подарка. Он там остался, дома.

Давай я тебе песню спою!

И он запел:

 
Медлячок, чтобы ты заплакала.
И пусть звучат они все одинаково,
И пусть банально и неталантливо,
Но как сумел, на гитаре сыграл и спел.
 
 
Выпускной, ты в красивом платьице.
И тебе вот-вот семнадцать лет.
Я хотел тебе просто понравиться.
И как сумел, на гитаре сыграл и спел.[5]5
  Песня «Выпускной» (Баста).


[Закрыть]
 

И дальше, всю эту длинную песню. Конечно, Васька занимается в хоре, но я не думала, что он и такое может. Иногда он сбивался, но все равно это был самый лучший его подарок. И самый первый за сегодняшний день.

Мы еще с ним посидели, спели песню про Катюшу. А потом мне позвонила мама.

– Душа моя, где ты? С днем рождения!

Ваське надо было бежать домой, чтобы всем вместе пойти на Главную площадь. Там они встанут впереди большой колонны людей, поднимут над головой портрет Трофима Савоськина и папиного дедушки Миши, он тоже был на войне. Все остальные, весь город пойдет за моими родными, и каждый будет держать портреты тех, кто воевал в Великой Отечественной. А я не пойду.

– Как-то ты не любишь Трофима, – сказал мне Васька.

– Я? Не люблю? Да я его обожаю!

Я люблю Трофима больше всех, это уж точно. С его потрохами и занозинами, я даже совсем не стыжусь, что он после войны стал спиваться и спился окончательно, а жить с ним было очень тяжело. Тетя Зина говорила, что он ее несколько раз чуть не побил в ее детстве. А еще рассказала, что многие в городе над ним смеялись, считали его дурачком, болтали, что он просто придумал, будто первым повесил знамя над Рейхстагом, даже не знамя, бывшую красную занавеску из какого-то дома. Все это я знаю, и мне грустно, что он так жил.

– Вот и радуйся, что о нем наконец-то все узнали! – говорит мне Васька. – Тебе непременно нужно, чтобы о нем знали всё, совсем, окончательно всё?

Я не знала, что ответить, и все равно не успела, потому что в это время снова позвонила мама и сказала, что если Васька прямо сейчас не прискачет, то они пойдут на площадь без него. Брат сорвался, только его и видели, хорошо, что я успела схватить Тишку и прижать к себе, а то осталась бы в свой день рожденья куковать одна в саду. Пес быстро-быстро дышал и смотрел на калитку, и от него сильно пахло собачьими слюнями. Я так посидела с ним в обнимку, дождалась, когда Васька уже точно, окончательно и бесповоротно должен был добежать до квартиры и даже одеться в нарядное, и принесла из дровяника старые грабли, мои любимые – с остатками зеленой краски на железной части, с легким деревянным черешком. С Тишкой мы начали сгребать старинные прошлогодние листья в одну кучу, он сначала бегал вокруг, как маленький щенок, бросался под грабли, а потом улегся на солнце и заснул. Не знаю, сколько прошло времени, но, когда в малиннике стало чисто, я решила развести костер. Мы всегда сжигали прошлогодний мусор девятого мая, почему бы и сегодня не сжечь. Новый сад нам дали где-то далеко, и то, мама говорит, это только по бумагам и надо на него еще посмотреть, может быть, он и не годится. У нее в садике чьи-то многодетные родители получили, поехали с лопатами, а добраться до участка не смогли – надо было пробираться через болотину.

Куча сама собой не загорится, а я забыла спички. Зашла в старый наш дом, ходила по нему, ходила, тоже нет спичек. Села на пол, сижу и чувствую: хочу реветь. Вот никогда не хочу обычно, а теперь так бы и заревела, хоть и день рожденья, и Девятое мая, и вообще весна вокруг так и прыгает, вот и Тишка, слышу, проснулся и радостно гавкает.

На крыльце стоял Глеб, с цветами, хлебом и газировкой.

– Ого! – сказал. – Вот это костер мы сейчас запалим! – И потряс коробком спичек.

– Одуванчики! Где ты их взял?

– Да вот тут же, у забора растут. С днем рожденья! – и он подарил мне букет из пяти желтых цветов. Самых первых, до того нежных, что я не могла не прикоснуться к ним щекой и носом. Может, мне тоже ему цветы подарить? Только завтра – в его день рожденья. Когда Глеб был маленький, он мне очень завидовал, что я девятого мая родилась, все говорил маме, что она могла бы немного поторопиться, всего на денек. Но папа сказал ему, что когда два праздника подряд – это очень здорово. Не знаю, кажется, Глеб не очень-то соглашался с этим.

Мы подожгли все листья разом, они прогорели очень быстро, пришлось принести дров. Но это, конечно же, никуда не годилось. Весной надо сжигать то, что осталось с прошлого года. И такого мы нашли много: старая трава, истлевшие колышки, ветки вишни, которые сломались и упали зимой, старые доски. Много всего лишнего бывает в саду весной, я вот никак не могу понять, откуда оно берется.

– Давай проведем расследование, откуда что берется, – предложила я.

Глеб задумался. А потом вдруг запел. Это была песня без слов, просто музыка, наверно какая-то классика. Очень красиво.

– Хорошо, что мы тут, – вдруг сказал он. – Это был наш Трофим Савоськин, даже когда мы про него мало знали. Мама же всегда что-то такое говорила, но сомневалась, а потом эти письма нашлись. И теперь Трофим – для всех, а нам его почти не остается. И Бессмертный полк еще этот… Давай хлеба пожарим.

Давно пора! Я сразу свой хлеб отдала Глебу, он самый лучший жарщик хлеба. Жарильщик? Поджариватель? Короче говоря, он готовит хлеб на костре даже лучше, чем папа. И сейчас у него очень хорошо получилось! Мы ели, подкидывали в костер то, что нашли в саду, разговаривали о том о сем. О школе и уроках, обо всех своих приятелях, о Ваське и Сашке, о маме и папе, о Тишке тоже – когда он выкопал из-под забора большую кость, старый свой тайник. Глеб начал рассказывать мне о хитром миттельшпиле[6]6
  Миттельшпиль – стадия в шахматной игре, которая следует за дебютом, то есть началом игры. Обычно на этой стадии разворачиваются основные события партии.


[Закрыть], про который узнал от одного игрока в антикафе. Умный же у меня брат! Я чуть не загрустила, потому что мне-то нечего было ему рассказать о шахматах, но тут в своем саду появился дядя Лёня, наш сосед, который сейчас живет через два подъезда от нас. Хорошо, что пришел, а то я уже чуть не сказала брату что-нибудь обидное, чтобы не выглядеть очень уж глупой. Дядя Лёня меня поздравил с днем рожденья, а мы его – с Днем Победы. Все-таки здорово, когда в свой праздник ты тоже можешь с чем-то поздравить других людей. Потом мимо прошел дядя Толя, который жил через несколько домов от нас, а теперь – за стенкой. Он остановился поговорить, и Глеб угостил его своим фирменным хлебом. Люди, наши соседи, всё приходили, и так мы поняли, что колонна с портретами прошла от площади до Вечного огня и все начали возвращаться домой.

– С Днем Победы! – кричали нам издали.

– С Днем Победы! – отвечали мы и махали руками, а Тишка радостно гавкал и вилял хвостом.

Все наши соседи по привычке пришли на родину, к старым домам, чтобы провести этот день как всегда – за работой в своем саду. Пришли, конечно, и родители с Сашкой и Васькой. До вечера мы сжигали засохшие ветви малины, которые обрезала мама. Папа проверял колышки, обтачивал новые, подремонтировал забор. Такой обычный День Победы, даже странно представить, что он мог быть не таким. К вечеру мы вынесли из дома большой стол. Постепенно собрались соседи – из старых домов и из нового дома. Откуда-то появились еще столы, еда и питье. Взрослые разлили вино.

– День Победы! – сказал дядя Толя и поднял свою рюмку. Все молча выпили.

До ночи все были в нашем саду, пели песни, сидели на крыльце и дровах, разговаривали, смеялись и грустили.

Лето

Жаль, что долго на чердаке не просидеть. Скоро слезу. Я же вижу из окна, как мама рыхлит граблями землю на грядке, потом разгибается, машет ладонями перед лицом, вытирает рукой пот. Не такое уж это простое дело – все посадить, уж я знаю, двенадцать лет одно и то же, каждый год помогаю в саду. Хорошо, десять, не с пеленок же я стала копать, полоть и все остальное. Я десять лет в этом саду работаю, имею я право немного посидеть на чердаке, в конце концов? Имею. И вот сижу себе и смотрю. Весной здорово выходить в сад, копать, жечь костер, сгребать старую траву. Но летом уже не так интересно, даже местами противозно. Приходится полоть, окучивать, прореживать. Особенно ненавижу прополку, конечно. Сидишь, солнце печет, пот катится, руки все в земле, а ты дергаешь этими земляными пальцами сорняки. Они выскальзывают, отрывается только верхняя часть, а корень остается в земле, приходится его выковыривать. Почему это только я помогаю маме, интересно? Сашка еще вон с лейкой бегает, а больше никого нет. Васька с Глебом пошли в магазин покупать новое полотенце, мыльницу, зубную щетку и всякое такое, как папа говорит, мыльно-рыльное. Скоро Васильку ехать в лагерь, и он заявил, что отправится только с новой щеткой и новыми трусами. Пожалуйста, мог бы и не ехать, вот тоже мне, оказал милость. Папа умчался на бесчисленные работы, Сашка поливает из оранжевой лейки яблоню. Долго же ему придется таскать воду, в час по чайной ложке, как говорится. Такой вот помощничек в три года, я такая же, наверно, была.

– Света! – кричит мама. – Свет!

Иду, уже иду. Понятно, надо помочь маме высадить помидоры. Всю зиму и всю весну мы не думали, что выйдем в свой старый сад и что снова будет там что-то расти. И впервые этой весной на наших подоконниках не стояли ящики рассады. Да и подоконникам-то этим года нет, что тут говорить. Все такое новое, подоконники, полы, стены, потолки, плитка в туалете и ванной, лифт новый, подъезды все новые – весь дом, словом. А сад старый, и мы думали, что на его месте скоро уже не будет ничего, то есть будет котлован, а потом еще один новый дом. Но вот прошла зима, потом весна, началось лето. Нам дали бумаги на землю, но она так далеко, что мы туда не поехали, а просто взяли и снова вскопали старые грядки. Рассаду пришлось купить на рынке, поглядим еще на этот урожай.

Мы молча кидали перегной в ямки, потом я брала саженец в торфяном горшочке и придерживала его, пока мама засыпала корни землей, чуть-чуть прихлопывала ладонями. Мы обе с ней всегда без перчаток работали, мама считает, что так растение нас сможет почувствовать и понять, что мы ждем урожая, а не просто так его в землю засунули. Сашка нам тоже помогал. Оказалось, он самый лучший поливальщик. Пока я ставила в лунку саженец, пока мама закидывала землей корни, Сашка как раз успевал дойти до бочки, набрать лейку воды и вернуться обратно. Так дружно мы заполнили всю грядку помидорами, и мама объявила перерыв.

– Ура! – крикнул Сашка и пробежался по всему саду.

На обратном пути он поскользнулся и упал на саженцы, которые только-только начали приживаться, пять минут назад. Мама покраснела, а Сашка запищал. Я прижала его к себе, такого грязного, и он хныкал мне прямо в плечо.

– Не ной, – сказала мама, – не буду ругаться.

Сашка немедленно замолчал и в этот раз уткнулся в маму.

– Ничего, – сказала она, – не плачь. Ты только три помидорки сломал. А семь еще осталось. Мы вообще могли бы и не сажать ничего. Вот завтра придут и отберут наш сад.

Я немедленно представила, что и в самом деле пришли какие-то люди в высоких болотных сапогах и рабочих комбинезонах, с охотничьими винтовками, ложатся на землю и стреляют в наш забор. Как биатлонисты, только без лыж. Стало как-то обидно. Все-таки жалко сада, хоть он и глотает столько времени, особенно прополка эта дурацкая. Но все равно жалко.

Вечером Васька хвастался своей новой зубной щеткой. Классная, похожа на акулу, которая заглатывает щетину, когда не чистишь зубы. Синяя. Сашка ее тут же схватил и побежал играть, но Васька отобрал и по рукам еще шлепнул. И снова Сашка ныл, скорее бы подрос, не был бы таким плаксой. Пока мама его успокаивала, я сказала Ваське с Глебом, что скоро у нас отберут сад, завтра даже могут.

– Нет! – сказал Васька. – Спорим, не отберут?

– Чего спорить, тебя не спросят, – ответил Глеб.

– А вот и нет!

Утром Васьки дома не оказалось – убежал побыстрее в сад. Хорошо, что мы сразу догадались, а то могли бы начать нервничать. Ваське надо было идти к Дому культуры, откуда автобусы уезжали в лагерь, а его нет. Пришел, подмигивает нам с Глебом, большой палец вверх поднимает. Ну, я тоже ему подмигиваю и тоже показываю: во! Это он, наверно, так радуется, что в детский лагерь едет. А чего не радоваться – он человек общественный, любит выступать, любит, чтобы его все замечали. Будет где развернуться ему, целых три недели. Только когда он уехал, мы поняли, что он имел в виду. Оказывается, Васька утром взял бумагу, написал на ней красным маркером «Сад имени Трофима Савоськина!» и прицепил объявление на забор – приклеил на скотч. И не только на наш. Вывесок хватило на все десять садов – по две на каждый. Мы узнали об этом только после того, как проводили Ваську в лагерь. Я хотела сорвать эти бумажки – вот еще глупости! – но Глеб остановил меня.

– Оставь, – сказал, – чего такого-то? Нормально же.

Ну ладно, я оставила. И маме было веселее от этой придумки, я видела. А может, она радовалась, что сегодня никто не пришел нас выгонять, не знаю.

Вечером без Васьки было немного скучно, Глеб играл с папой в шахматы, мама читала. Я снова играла в «Золотые прииски». А Сашка бегал по всей квартире с зубной щеткой – акулой и норовил почистить всем зубы. Это Васька забыл ее дома. А может быть, оставил специально – старой-то его щетки не было на месте, видимо, взял с собой.

Люблю, когда мы все куда-то едем. Особенно хорошо бывает, если надо ехать далеко, долго. Сидишь, смотришь в окно, несешься себе на скорости, а прямо рядом с дорогой – леса с деревьями и поля с цветами или хлебом, над землей – облака, солнце шпарит вовсю. А нам хорошо, не жарко, мы в машине – едем к Ваське повидаться, в его детском лагере сегодня родительский день. Папа включает радио, чтобы не слушать наши разговоры, говорит, они его отвлекают от дороги. Странно, меня вот ничего отвлечь не может, я могу просто сидеть и смотреть в окно.

– Мальчики, потише, не мешайте папе, – иногда говорит мама, – а ты не обращай внимания, – это она папе.

– Да как я могу не обращать! – почти кричит папа, и они с мамой начинают спорить, всё громче и громче, так, что все остальные замолкают.

Папа выключает радио. А мама говорит:

– Вот видишь, все молчат.

В это время Глеб вспоминает о чем-то важном. А Сашка начинает пищать мне под ухо, я пытаюсь отвернуться от него, но голос у него такой звонкий, что это не помогает. Я не выдерживаю и кричу, чтобы он замолчал. Мама тоже кричит – чтобы я не кричала. Папа снова включает радио, уже громче, Глеб говорит, что музыка мешает ему думать, Сашка перестает пищать, зато начинает подпевать радио – вдруг услышал свою самую-пресамую любимую песню, у него много любимых. Машины спешат поскорее обогнать нас. Мама считает, это для того, чтобы не слышать, что происходит в нашей Фросе.

– О-о-о! – стонет папа. – Посмотрите, уже вороны над полем поднялись! Улетят сейчас!

– Куда это? – спрашиваю я. Над полем в самом деле кружат вороны.

– Куда-нибудь. Подальше от вас.

– Где? Где вороны? – кричит Сашка. Лучше бы он продолжал петь.

– На поле, – отвечает Глеб.

– Покажи, покажи!

– Ох, – говорит папа и останавливает Фросю на обочине. – Устал. Прогуляюсь, – и выходит из машины.

Сашка кричит, чтобы его отстегнули, потому что там вороны! Вороны! Он наконец-то увидел их. Мы все вываливаемся из машины, а папа уже далеко, скоро скроется в лесу. Мы ходим, ходим по обочине, машины пролетают мимо, мама вздрагивает каждый раз.

– Отойдите! – кричит нам. – Подальше! Они же бешеные!

Мы отходим подальше. Папы до сих пор нет.

– Васька заждался, – говорит Глеб.

– Мы сегодня не доедем, – бурчит мама себе под нос.

– Доедем! – кричит Сашка.

Тут приходит папа, все забираются в машину.

– Тихо все! – говорит он. – Мне надо послушать двигатель.

Васька в самом деле заждался нас. У всех родители уже давно приехали, а мы – только что.

– Наконец-то! – закричал Васька, увернулся от Сашки, который хотел его поцеловать, и куда-то побежал. Обернулся и закричал: – Быстрей! На концерт! Я первым номером!

Найти место концерта было нетрудно – все родители, все братья и сестры, бабушки и дедушки туда шли. Крытую белую сцену-ракушку покрасили совсем недавно – так она сверкала и пахла краской. Розовые скамейки возле нее стояли пустые – их тоже только что покрасили, и они не успели высохнуть. Я видела, как чья-то мама пыталась оттереть влажными салфетками краску с брюк чьего-то папы. Показала Глебу, он только пфыкнул. Кто-то успел занять место под соснами неподалеку, кто-то сел рядом со скамейками, некоторые смотрели стоя. У мамы в сумке нашлась газета, она постелила нам разные страницы, и мы сели. Ничего, только папе с его больной ногой было трудно опуститься на землю.

Сначала вышли четыре человека и спели песню про варенье из мультика про Машу и медведя. Зрители сразу развеселились, особенно чьи-то младшие братья и сестры. Они прыгали и подпевали перед сценой. Сашка тоже побежал танцевать и немедленно нашел себе нового друга. Они так весело плясали, чуть ли не прыгали друг через друга. Я даже не знала, куда смотреть – на них или на сцену, там Васька изображал медведя, который гоняется за Машей. Бегаетбегает, в конце концов падает от усталости, а Маша его гладит по голове.

Наш Васька умеет удивить, это уж точно! Конечно, ничего неожиданного не было в том, что под занавес концерта он снова вышел на сцену – в этот раз со своим рассказом о Трофиме Савоськине. Я уже знала наизусть, как он рассказывает о подвиге нашего двоюродного прадеда: где вздохнет, где опустит глаза или, наоборот, поднимет их к небу, когда он заговорит громче, а когда – почти шепотом. Так все было и в этот раз. Но в самом конце он сказал:

– Подвиг Трофима Савоськина будет жить веками! Наш город его не забудет, скоро появится улица героя, и уже есть сад его имени!

Мы все посмотрели на маму – она входила в комитет или комиссию, которая пишет письма и добивается того, чтобы Трофиму дали звание Героя Советского Союза. А заодно еще убеждает городские власти, что нужно поставить памятник Савоськину. Ну или хотя бы барельеф. Но про сад мы что-то не слышали. Мама, видимо, тоже – после концерта она даже звонила председателю комиссии.

– Что там с садом? Чья это инициатива? На какой стадии? – говорила она в трубку. – Не знаете? Странно, я приехала к сыну в лагерь, в «Росинку», да, тут все гудят, что в городе открылся сад имени Савоськина. Сейчас, – она закрыла трубку рукой, спросила Ваську, где этот сад.

– Да наш! Это же наш! На родине!

– Как – наш?

– Ну да!

– Ольга Всеволодовна, – мама снова заговорила в трубку, – ничего не понимаю. Похоже, это какая-то ошибка. Это наш сад. Но тут все, все – вожатые, дети, родители! – все говорят, что есть такой сад. Представляете? Да. Да. Хорошо. До завтра.

Ох как мама рассердилась на Ваську!

– Ты! – кричала она. – Болтун! Мы сейчас же забираем тебя домой! Иди за вещами!

– Надя, Наденька, – говорил папа. – Давай подождем. Успокоимся. Не руби сплеча.

Но мама не могла остановиться и не рубить. Она говорила, что Васька опозорил ее и что теперь про нее будут думать: у нее дети неслухи, непонятно что сочиняют. И вообще неясно, как теперь быть.

Мы молчали и плелись за родителями, еле волочили ноги. Одной рукой Васька держался за мою руку, а другой вытирал слезы. Сашка тоже шмыгал носом, за компанию. И его я тоже держала за руку. Глеб шел позади всех – грустный.

Минут через двадцать мы вышли на берег реки Сандаловки. Мама постелила на землю скатерть, выложила из сумки клубнику, печенье, две коробки сока, большой термос чая, бутерброды. Она уже не ругалась, но было видно, что еще сердится на Ваську, ну и заодно на всех остальных тоже.

– А где Глеб? – спросила она, когда мы доедали по второму бутерброду.

В самом деле его не было, и никто не мог вспомнить, давно ли он пропал. Мама начала уже набирать его номер, но тут зазвонил папин телефон.

– Что там происходит? – так громко кричали из трубки, что мы все услышали. – Я тебе жизни не дам, ты понимаешь? Он Богдана изуродовал просто! Чтобы сегодня же твой ублюдок был у меня!

– Сам ты ублюдок, – ответил папа. Очень тихо, спокойным голосом. Нажал отбой и со всей силы кинул телефон в дерево.

– Ты знал, что Богдан тоже в лагере? Почему не сказал? – спросила я Ваську.

– В первом отряде. Но почему я должен был?..

И правда, почему Васька должен был говорить об этом? Он же ничего не знал. Никто не знал.

Глеба мы нашли у машины. Он был в порванной рубахе, волосы торчали во все стороны, губа разбита. Сам он как-то наклонился, и глотал ртом воздух, и все никак не мог его наглотаться.

Кеды! Пучком травы мне хотелось оттереть их от крови. Белейшие кеды Глеба были в крови. Я терла и терла, возила подорожником по кедам, а они становились только грязнее.

Папа оттащил меня от брата, посадил его в машину, и они поехали к медпункту прямо по лагерю, по узким дорожкам, по траве. Васька с ними – показать дорогу. Мы пошли следом.

Домой ехали в тишине, и это была такая долгая дорога – не помню, чтобы я когда-то еще куда-нибудь столько ехала. Мне пришлось посадить Ваську к себе на колени, чтобы мы все вошли, – он решил вернуться домой, раз такое дело. Не потому, что мама сказала, а сам по себе. Когда мы подъезжали к городу, папа посмотрел на бледного Глеба и спросил:

– Но за что?

И Глеб рассказал про то, как мы пошли однажды осенью в секцию, как попались в темном коридоре всей этой мерзкой компании, как Богдан схватил меня за ногу. Ну, всю эту историю. Я закрыла глаза и уткнулась Ваське в спину, не хотела смотреть ни на кого. Мы остановились у подъезда ровно в тот момент, когда Глеб все рассказал. Я поскорее выскочила из машины, потому что меня тошнило.