Текст книги "На самом деле"

– Чей протез? – строго спросила учительница. – Твой, Андреев?

Андреев засмущался, остальной же класс лишь сильнее возбудился от столь смелого предположения Анны Антоновны. Спасла учительницу завуч. Клавдия Михайловна шла по коридору, услышала шум и заглянула в класс.

Пятый и шестой урок прошли несколько легче. Большинство ребят решили прогулять, так что на пятый урок пришли четыре человека, а на шестой – только двое.

Дождавшись конца уроков, Анна заперла кабинет, вышла в коридор и двинулась к учительской. Мальчишки с упоением кидали в стенки «лизунов», которые сползали, оставляя, к возмущению завхоза, жирные следы на побелке. Дверь в кабинет английского языка была открыта настежь. Из него зачем-то выносили стулья, карты, доску. Посредине коридора красовалось объявление о том, какие результаты дал недавно сбор макулатуры: раньше Анна ошибалась, думая, что это пионерское занятие уже в прошлом. Судя по итогам, победил девятый «Б» – с большим отрывом.

– Тоже мне! – завистливо сказала незнакомая девчонка, вместе со своей подругой изучавшая объявление. – Да в девятом «Б», блин, Дашка Караваева учится! У нее же мать в издательстве работает.

– Присядьте, – попросила завуч Анну, когда та пришла сдать ключ от кабинета.

«Неужели снова из-за стульев? – с ужасом подумала студентка. – Впрочем, на этой неделе их не так уж и ломали…»

– Вот, прочтите, – попросила Клавдия Михайловна.

Письмо из министерства просвещения сообщало: со следующего месяца история Российской империи объявлена нерусской, непатриотической, ошибочной, а значит, исключена из школьной программы.

– Подождите! Но выходит, что в восьмых истории теперь вообще не будет!?

– Нет, не будет. Вам же легче.

– Нет, позвольте! Это бред какой-то! Я не понимаю, что творится!..

Завуч с равнодушием прослушала речь Анны о проблемах средней школы, изучения истории и странностях государственной политики после обнародования письма про Петра Первого. Ответом не удостоила.

– Что же мне теперь делать? – наконец спросила Сарафанова. – Уволиться?

– Зачем же увольняться? Будете вести Закон Божий.

– Что?.. Я же не священник!

– Где мы им возьмем священника?! Приказано ввести такой предмет. Кого мне ставить? Может, физрука? Физрук не может вести больше трех предметов одновременно, на нем и так уже биология с географией! И вообще, Анна Антоновна, ну вы же образованная девушка! Изучите, расскажете. Делов-то! Слишком усердствовать не надо. Кто знает – есть ли Бог, нет ли… Вы скажите так: мол, кто-то верит, кто-то нет, все в чем-то правы, все в чем-то не правы. Молитву продиктуете под запись. Пускай выучат, заодно и память потренируют. Аки-паки, иже-еси-на-небеси, во имя Отца и Сына, и это самое… В общем, вы поняли. Это ж не сложно! Сумеете?

– Я не знаю…

– Мы, конечно, вас не держим. Раз хотите – увольняйтесь. Но что поделать, раз историю отменили? У седьмых вот, кстати, Закон Божий уже есть. Его Ирина Павловна ведет. Сходите, посмотрите, переймите опыт.

– Я схожу, – ответила студентка.

Она шла домой и думала, что все это случилось, потому что странное открытие совершила именно она, Анна Сарафанова.

Один раз в сентябре, в начале года Анне уже приходилось слушать, как ведет урок коллега – другая учительница истории. Дама была строгой, у нее никто не рыпался, не хрюкал, не мяукал, членов не кидал. Хотя, наверно, в шестом классе с этим легче. Дама долго объясняла, как вести тетрадь, рассказывала об археологии, язычниках-славянах, исторических источниках. Потом вдруг разразилась бурной речью насчет того, что сейчас все просто влюблены в Америку, но это страна бедная в культурном отношении, в то время как Россия – мощная, исконная и древняя. Насчет любви к Америке коллега, кажется, отстала лет на двадцать. Но больше всего Анну удивило, когда старшая учительница важно сообщила, что «варяги принесли на Русь понятие государства», и велела деткам записать это в тетради. Мало того что подобное утверждение полностью противоречило недавней речи о российской самобытности, оно являлось полным бредом с точки зрения науки, устаревшим и бессмысленным. С подобным же успехом можно было говорить на химии, что горение – это выделение флогистона, а на физике вдалбливать детям, будто бы электричество – это жидкость. Интересно знать, какие выводы ребята могут сделать из подобной информации, когда немного вырастут? Варяги, кстати, пришли с Запада.

На этот раз Сарафанова искренне надеялась, что все будет по-другому. И, конечно, не ошиблась. Мощная Ирина Павловна ворвалась в класс, как бульдозер в курятник.

– Сначала мы займемся ОБЖ, поскольку в прошлый раз урока не было!

Ребята, видно, знали или догадывались о подобном повороте событий и быстренько вынули из сумок учебники по нужному предмету.

– Та-ак… Я вам задавала восемнадцатый параграф. Тема: взрывы. Хм… Гавриков! Определение взрыва!

Маленький мальчишка с затравленным взглядом принялся нервно листать учебник.

– Два! – опередила его училка. – Погорелов!

Парень на последней парте к тому времени уже успел найти в учебнике заветную страницу и замямлил:

– Взрыв это освобождение большого… ко… количества… энергии.

Ирина Павловна велела читать четче, а потом передала слово другому мальчугану, быстро оттрещавшему положенный абзац и даже забежавшему вперед на пару предложений – это ли, другое зачитать: какая разница! «Пятерка» нашла своего героя.

– Виды взрывов! – между тем провозгласила обэжистка. – Та-а-к… Шмелева! Ты Шмелева?

– Я Касаткина!

– Шмелева!

У Шмелевой не было учебника.

Спустя минут пятнадцать приступили к богословию. Учебников не было, так что все читали по тетрадям.

– Та-ак! Ангелы! Козлов! Определение!

Что ж, у обэжистки можно было поучиться. Детям она нравилась: зубрить не заставляла, думать – тоже и была чудесно предсказуема – как внешняя политика развитой современной страны.

– Касаткина! Так, быстро! Виды ангелов! Эй, слышишь? Ты – Касаткина?

– Да нет же, я Шмелева!

Возрождение исконной русской духовности двигалось семимильными шагами.

25

В середине октября, как раз к Покрову, начал сыпать первый снег. Брат Александра Петровича Филиппенко был на зоне – то есть, на работе, – а невестка ушла проведать дочь и внука. «Историк» – если только он пока что мог себя считать им, – второй месяц жил на селе и бесцельно тратил время возле старенького радиоприемника. Порой смотрел в окошко. Вид унылых снежных хлопьев навевал тоску и думы о глобальном.

Радио вещало о великих переменах. Кажется, по всей стране снимали памятники лжецарям Романовым (как при большевиках!); разорвали отношения с половиной стран Европы и с Америкой, с позором выдворив дипломатов; конторы, фирмы, заведения, рок-группы и продукты, названные иностранными словами, бойкотировали, если только те не переименовывались. Абрамович с отвращением продал «Челси». Петербург опять стал Петроградом – с оговоркой, что он назван в честь святого Петра, а не английского шпиона.

А «историка» по-прежнему разыскивали…

Публика уже не сомневалась, что архив, а в нем и ценную находку сжег Филиппенко. Заявлению о том, что документ хранится у него, почти никто не верил – ну, а если кто и верил, получалось не лучше: это доказывало, что Александр Петрович подослан англосаксами. А также масонами, евреями и прочими, кто с ними заодно.

Он всегда считал себя оппозицией режиму. Но сейчас бывшие читатели стали врагами Филиппенко, ведь его поклонниками были те самые люди, кто всюду видит какой-то заговор. О том, что Александр выводил все языки из русского, похоже, уже забыли: так же, как в тридцатые годы забыли, что Троцкий, Зиновьев, Каменев и Бухарин совсем недавно шли об руку с Лениным. Зато все прекрасно помнили: он объявил, что историю доромановской России сочинили злокозненные немцы. «Он отказывал той, подлинной Руси, Третьему Риму в праве на существование!» «Посмел сказать, что Нестора, Ивана Калиту и Смуту сочинил проклятый Миллер!» «Он хотел отнять у русского народа его корни!» Радиоприемник каждый день плевался чем-нибудь подобным. А ведь было время, когда людям нравилось читать творения Филиппенко. Они платили деньги за труды, где автор доказывал, что у них нет прошлого, нет предков, нет основы, нет чего-то своего, и, может, даже права на пространство от Камчатки до Днепра. «Вы, русские, никто и ниоткуда», – утверждал их бывший кумир и теперешний изгнанник. И им нравилось это читать! Он смело заявлял, что Библия придумана в четырнадцатом веке, что история Христа – всего лишь отражение судьбы какого-то неважного германского князька, что не было Святого Воскресения, а надежда на Спасение напрасна. И они читали! А теперь религию ввели в программу средней школы, всюду говорят о Византии, которую он, Филиппенко, вообще не предусматривал в своей новейшей версии истории: какое православие, ведь Христос был простым немцем?

Александр вздохнул, поднялся с дивана и пошел доить козу. Коза противно пахла. Филиппенко, познакомившись с крестьянскими работами, все больше сомневался, что в прошлом не существовало городов с центральным отоплением, компьютером и душем. Средние века, весь мир – деревня, натуральное хозяйство… Глупости какие! Это же физически невозможно! Ай да Янин, надо ж было сочинить такую глупость.

Да, «историк» продолжал работать, то есть размышлять, здесь, в деревне, в меру сил, хотя и без компьютера. Последнюю неделю он подумывал о том, что, может быть, сумеет оправдаться перед властью, если сочинит вещицу, восхваляющую русских, объявляющую их более сильными, великими и важными, чем думалось. Боясь кого-то повторить, отбросив Англию, Германию, Италию, Филиппенко остановился на доколумбовой Америке. Он взялся доказать, что индейцы были – кем бы вы подумали? – славянами, разумеется!

Работа шла не очень, но, похоже, были результаты. Кажется, в индейских именах довольно явно слышались знакомые слова, обрывки диалогов: майя (явно «Марья» – видимо, так звали их княгиню), инки (стало быть, «иные»), ацтеки («а це тi, якi» – «это те, которые»… очевидно, предки украинцев), тольтеки («толи те, то ль эти…»), ольмеки (где-то тут была княгиня Ольга!), могикане («много чего могут»), тараски (князь Тарас), миштеки (князь Михайло… или, может быть, поклонники Медведя, тотемисты?). С городами было труднее, их пришлось перевернуть – и это заработало: Куско – Оксук (то есть, Окск, на Оке), Теночтитлан – Налтитчонет («Налил тебе? Чё? Нет?»), Чичен-Ица – Ацинечич (Явно чьё-то отчество! Чеченцев Филиппенко не рассматривал), Теотиукан – Накуитоте (Ну… здесь что-то вроде выражения: «Зачем тебе это?»).

Особенно проявилось тайное родство русских с индейцами в годы Советской власти. Откуда, например, возникла привычка называть коммунистического начальника вождем? Почему советская паспортина была именно «краснокожей», а не, скажем, «черномазой» или «светлопигментированной»? Что заставило Хрущева заниматься насаждением кукурузы, а не какой-нибудь другой культуры Старого света? Ответ на все эти вопросы был одним и тем же: после революции тысяча девятьсот семнадцатого года русские люди неожиданно заскучали по своим братьям, давным-давно ушедшим с Волги на Амазонку.

По просьбе Филиппенко брат привез ему из райцентра две книги и большую распечатку данных из интернета. В них «историк» нашел имя Минчансаман – явно же «минчанин»! Это имя царя города Чимор. (Читаем слева направо – будет Ромич. Племя ромичей. А может, клан Романовых? Нет, их лучше не упоминать.) А разве не понятно, что ацтекский государь, известный грандиозными сокровищами, звался Монтесумой не так просто, от балды? Тут явно слышится «сума», что значит «кошелек»! Ивана Калиту-то не забыли?

Жалко, от индейцев не осталось – ну, точнее, не придумано про них поклонниками Скалигера – династического перечня правителей, хотя бы одного такого, чтобы с датами. Филиппенко был готов поклясться, что династия, какую ни возьми, при должном приложении усилий станет походить на список киевских князей… ну, или римских пап, если нужно.

Разумеется «фигвам» и «Тома – гавк!» «историк» Филиппенко тоже взял на вооружение. В общем, как любой другой ученый в изгнании, Филиппенко не утратил живости ума, научной хватки и полезной любознательности, твердо и упорно продолжая изыскания. Даже сейчас, когда пальцы неутомимого автора сжимали не перо, а козье вымя, он не прекращал думать о будущей книге. Натренированный сочинительский мозг выдавал готовые фразы, которые оставалось записать и вставить в нужное место очередного творения: «Когда в семье Амару родился будущий вождь инков, – проговаривал про себя Филиппенко, – родители, выбирая имя для малыша, следовали древнеславянской языческой традиции. Все мы помним, что русские крестьяне пытались обмануть злых духов, делая детей неинтересными в их глазах и называя Некрас, Нелюб или Ненаш. Подобным образом поступила и инкская пара: добиваясь того, чтобы боги приняли их сына за умственно отсталого и оставили его в покое, родители назвали ребенка Тупаком».

Подоив козу, Филиппенко взял подойник и вернулся в дом.

В радиоприемнике ругались между собой два руководителя каких-то новых партий. Перед выборами в Думу их размножилось как грибов после дождя. Выборы были внеочередными, и виной тому – опять-таки злосчастное письмо от Прошки к Софье.

После того, как до Москвы дошли слухи о сенсационном открытии в провинциальном архиве, политики, а вслед за ними и всё население стран разделилось на «петровцев» и «антипетровцев». Первые считали императора настоящим, вторые – подменным. «Антипетровцы» составляли большинство. Был на их стороне и Президент, инициировавший ту славянофильскую истерию, благодаря которой страна быстро начала менять свой облик. Между тем, и в правительстве, и в Думе еще оставались люди, не верившие в подлинность старинного письма. Если до определенного времени «патриотическая» власть еще могла с ними мириться, то затем пора стало обновить кадры. Президент распустил правительство и представил Думе кандидатуру нового, в высшей степени «антипетровского» премьера. Однако тот не пришелся по вкусу депутатам, в среде которых ещё жил дух западной демократии. Трижды прокатив предложенного ей славянофила, Дума, не просуществовавшая и года, была распущена. Зимой должны были состояться новые выборы.

Судя по тому, что городили участники дебатов и их сторонники, сомневаться в том, что новый парламент будет в высшей степени «патриотическим», не приходилось. Один из политиков заявил, что он потомок Рюрика.

«Совсем с ума сошли», – подумал Филиппенко.

Он немного покрутил ручку приемника и нашел передачу новостей:

– С сегодняшнего дня любое сообщение, в том числе и рейсы пассажирских самолетов, между Англией и Россией отменяется. Напомним, что такое же решение было принято недавно в отношении…

«А ведь я, пожалуй, не смогу отсюда выехать! – с ужасом подумал Филиппенко. – Ведь найдут, меня найдут, как пить дать! Может, эмигрировать? Поторопиться? Поехать, попросить у них убежища, пока не поздно? Так, а с кем мы еще дружим?..»

Этими идеями «историк» поделился с братом, когда тот пришел со службы.

– Верно. Есть такая партия, – ответил тот, уже весьма уставший от изрядно задержавшегося гостя.

– Нужны деньги. Еще больше – документы. Понимаешь? Я же не могу купить билет на свое имя.

– Понял, – сказал брат. – Поддельный паспорт. Ну, ты задал мне задачку! Ладно, постараюсь. Есть у нас умельцы. За пузырь и чай сварганят.

Брат смотался в магазин и возвратился с пачкой чая под названием «Зеленая полянка» – выбрал подороже, чтобы угодить любителям чифиря – и бутылкой водки.

Впрочем, эту водку они выпили через час, не утерпели. Брат сказал, что для фальшивых документов хватит и «Полянки».

Поздно вечером явилась жена брата. Она чуть-чуть ругнулась из-за пьянки, а потом пожаловалась мужу. Внук отравился средством для посуды «Фея» (ранее «Fairy»), перепутав эту гадость с газировкой, чье название раньше было «Sprite», а теперь стало тоже «Фея».

26

К началу зимы Боря наконец решил немного поучиться. Нет, не то, чтобы он совсем уж лоботрясничал от сессии до сессии, но просто не видел надобности брать в библиотеке учебники, ходить на лекции и лезть из кожи вон на семинарах. Борис был из тех, кто хождению на занятия предпочитает обучение по собственной методике: лучше обсудить с приятелями судьбы человечества, чем пыхтеть над обязательной программой; лучше провести часок за книжкой, например читая Рене Генона, чем слушать на лекции (грешили этим некоторые преподаватели) пересказ учебника, а то и чтение по собственной студенческой тетради – дцатилетней давности. Обычно в результате Новгородцев получал «четверки» и «пятерки» на экзаменах, успешно отзубрив, что нужно, перед сессией, а также сообщив преподавателям что-нибудь такое, о чем те либо молчали на занятиях, считая, что студенты не поймут, либо просто не догадывались.

В общем, Боря решил посетить занятия. Но сделать это оказалось непросто. Расписание, планы, деканат и все преподаватели как будто заболели. Факультет лихорадило. Представления о том, кто прав, кто виноват, что нужно, а что лишнее – исчезли. Заместители декана бегали как сумасшедшие, пытаясь навести какой-то порядок, а за ними, в свою очередь, носились преподавательский состав и студенты, тщетно выясняя сроки, форму, прочие подробности отчетности. Расписание менялось почти ежедневно.

После писем из администрации Президента, рекомендовавших считать письмо от Прошки к Софье подлинным документом, а особенно с тех пор, как началась борьба со всем романовским, те преподаватели, которые не видели реальных оснований полагать Петра ненастоящим, попытались воспротивиться. Увидев бесполезность своих действий, они стали увольняться. Тех, кто сам не мог понять, что глупо возмущаться против новой веры русского народа, попросило убираться руководство. Между тем места доцентов стали занимать довольно странные товарищи, которым всюду виделись масоны и которые хотели от студентов курсовых работ с названиями вроде «Рюрик и его реинкарнации», «Славяне и Пунические войны», «Царь Федор Иоаннович как прообраз фараона Тутанхамона», «Технические особенности проклятия Жаком де Моле французских королей» и тому подобное. Курсы переделывали, отменяли и вводили на ходу; бывало, что по одному предмету за семестр сменялось три-четыре преподавателя. И новые герои сообщали с кафедр учащимся, что найдены вернейшие свидетельства: не только Петр, но и Алексей Михайлович Тишайший был подослан тамплиерами. Ведь уже при нем пошло движение в сторону Европы!

Одним словом, Боря разучился удивляться. Зайдя в книжный магазин в поисках пособия по бонистике – одной их тех немногих дисциплин, что не были затронуты «реформами», – он увидел множество трудов каких-то непонятных персонажей, утверждавших, что Хеопс и Шведский Карл Двенадцатый – одна и та же личность, что Великую китайскую стену построили тамплиеры, что масоны организовали не только французскую и русскую революции, но также неолитическую и сексуальную. Книжек Филиппенко в продаже не было, поскольку лжеисторик числился врагом. Зато были в изобилии сочинения всяческих ему подобных личностей. Борис из любопытства проглядел несколько томиков. Порой в них утверждалось то же или почти то же, что провозглашал Александр Филиппенко. Видимо, система еще не разобралась, какая же история ей угодна, и на трупе прежней, подлинной науки прорастало все подряд. Легенда лжеистории, Филиппенко разделил судьбу великих революционеров и мыслителей, на чьих идеях строились режимы, их же и убившие. «Тем самым он по крайней мере доказал, что революции, такие, как французская и русская, не выдумка», – подумал Новгородцев и невольно улыбнулся.

По снегу, уже плотному, густому и не скоро обещавшему сойти, Борис отправился домой. К семи часам стемнело, и дорогу студенту освещали фонари, неоновые вывески, реклама, вечные китайские гирлянды на деревьях возле заведений, на ларьках и в окнах ресторанов. Буднично и мерно приближался Новый год. В продажу уже выставили шарики, искусственные елки, всякую другую мишуру. Борису пришло в голову, что это – первый Новый год на его памяти, когда по телевизору нет этой надоедливой рекламы «кока-колы» с иностранным Дед-Морозом («Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит…»). Да, в новом положении вещей имелись свои плюсы.

Поначалу, когда Боря недопонял, что к чему, ему как будто нравились события, внезапно охватившие страну. Казалось – вот он, тот традиционный идеал, о котором Борис мечтал. Забавно было, как хозяин заведения возле университета, прежде называвшегося «Мак-чего-то там», переименовывает ресторанчик в «Ъ-Мак» (стало быть, «Ермак») – куда тебе! Такое ухищрение, по мысли владельца, видимо, должно было помочь ему продолжать торговать «Биг-Маками» и «Мак-Чикенами» в националистической России. Не сработало. Харчевню разгромили борцы за чистоту славянских принципов. Сейчас одну из вывесок меняли прямо у Бориса на глазах. Похоже, магазин с дорогими шмотками «Эмпорио Армани» обязали написать название кириллицей. Родные буквы как-то разгламуривали Мекку модниц, делали ее простой и человеческой. Из модной лавки вышла дама в валенках. Это был, похоже, тренд сезона. То есть слово «тренд» теперь, конечно, не употребляется. Сегодня говорят о «направлении». Это тоже отбирает шик у модной индустрии.

Боря слышал, что дела у корпораций, торговавших «сладкой жизнью», идут на спад, и более всего – от переименований, русских переводов. Ну, журнал «Базар Арфистки» еще более-менее берут. А вот «Мария-Клара» в полном запустении. По данным маркетологов, все дело в злополучном названии: вторая его часть ассоциируется с Кларой Цеткин и с «Аншлагом». А журнал «Гражданка мира» вообще закрыли. Слишком много в его названии политики, притом плохой, несовременной, непатриотической. На ум сами собой приходили строки из Грибоедова:

 
«Как европейское поставить в параллель
С национальным, – странно что-то!
Ну как перевести мадам и мадмуазель?
Ужли сударыня!!» – забормотал мне кто-то…
 

Анну Сарафанову Борис старался вспоминать как можно реже. В университете она не появлялась: видимо, пишет дипломную работу. А что до переписки, то она совершенно прекратилась. Анна больше ничего не написала ему после его горького признания в преступлении. Новгородцев кусал локти. Разочаровалась? А может быть, не надо было ей подыгрывать в нелепом подражании интернетовским придуркам? Или что-нибудь случилось? Заболела или даже… Нет, об этом думать не хотелось. Поначалу, когда завязалась их переписка, Боря летал как на крыльях, все рождало в нем бессмысленную радость. Но теперь, похоже, начался какой-то новый этап. Болезнь перешла в другую стадию. Любая мысль об Анне доставляла огорчение, он мгновенно вспоминал о неудаче либо думал, что с его объектом поклонения случилось что-то страшное. Новгородцев начал гнать из головы любые мысли об Анне.

Свое отношение к происходящему в стране, Боря не мог сформулировать однозначно. Было, конечно, что-то приятное в том, как теперь выглядела его родина. По улицам скользили русские машины, только изредка японские: они внезапно вошли в моду, может быть, из-за того, что западные так же неожиданно исчезли из продажи одновременно с закрытием соответствующих им мастерских и магазинов запчастей. Даже на заборах наконец-то перестали малевать ругательства на чуждых языках: теперь все только на родном. Большие хлопья снега, падавшие под ноги, приятный морозец, одетые в шубы прохожие и выставленная на центральной площади елка в восемь метров – все это наполняло ощущением того, что вокруг – свое, что кто-то наконец-то позаботился о том, чтобы Новгородцев чувствовал себя на своем месте. Да, забота, а еще, возможно, безопасность – главные слова, которыми он мог бы обозначить ощущения от прогулки по родному городу. «Рим в снегу» – такое выражение Новгородцев позаимствовал как-то у одного писателя для обозначения своей патриотической мечты. Но Боря тут же поправил себя: его родной город не Рим.

Там, в Риме, не могут царить лжеисторики. Рим не был построен на неправде. Иногда Борис ловил себя на мысли, что, быть может, то письмо от Прошки к Софье было настоящим, и все правы. Но в следующую секунду вспоминал, что письмо написано им самим. Порою возникала мысль: надо признаться, чтобы прекратили издеваться над историей. Но кому? Ему никто не поверит. Механизм уже запущен. В Петропавловском соборе вскрыли могилы императоров – ради экспертизы ДНК. Борис не знал, действительно ли можно с помощью генетики узнать национальность. Женщины на ток-шоу у Малахова, обычно поносившие героев, по сценарию назначенных быть скверными, заявляли, что чуют злую руку Запада. Иногда Борису казалось, что он попал в начало девяностых: слово «русский» там и сям, кичливый твердый знак на конце слова, массовая мода на религию. Сначала общество азартно воевало со всем тем, что исходило от Германии и Англии. Теперь переключились и на Францию. «Но Анна Ярославна? – думал Боря. – Киевская Русь не враждовала с галлами!» Вот только кого это интересовало…

Чем больше Боря наблюдал происходящее, тем больше становился традиционалистом. То, что происходило вокруг, было более буржуазно, чем открытое и честное увлечение Европой. По крайней мере, Новгородцеву так казалось.

Домой Борис пошел пешком: тут вроде близко. Чтобы было не так скучно по дороге, подошел к ларьку за шоколадкой. Колебался между «Щедростью» с кокосовой начинкой и «Орешками». Цена была одинаковая. Внезапно на соседней церкви зазвенели колокола. Новгородцев повернулся на волшебный звук…

И увидел Анну.

В белой куртке, кремовых сапожках, она тоже что-то изучала в витрине.

«Вот!» – сказало Боре сердце.

– Аня… – тихо прошептал он. – Аня Сарафанова!

Она обернулась. Новгородцев увидел прыщик возле ее носа.

– Здравствуйте…

– Я Боря Новгородцев. Мы с вами переписывались! Помните?

– Не помню.

– Вы рассержены? Скажите, почему вы перестали мне писать? Вы, что, обиделись? За подделку? Мы же… кажется… на «ты».

– Я вас не знаю. Вы меня, наверно, с кем-то перепутали.

– Вы Анна Сарафанова! Ведь так? Студентка исторического?

– Верно.

– Ну, а я Борис. Мы с вами переписывались! Я так и не понял, почему вы стали сочинять все эти глупости, прикидываться дурочкой?

– Я – дурочкой?

– Э-э-э… Я имел в виду…

– Постойте! Вам откуда-то известно мое имя, но вот мне ваше абсолютно не знакомо. Я ни с кем не переписывалась, не прикидывалась дурочкой и не знаю ни о каких подделках! Простите. Я должна идти!

– Нет, это вы простите!..

Анна развернулась и пошла от Бори быстрым шагом. Самое последнее, что тот сумел увидеть, было веко Сафановой. Оно противно дергалось от тика.

Дома Боря подумал, что его принцесса изрядно подурнела. И почему она заявила, что не переписывалась с ним? Стерва!

Через восемь дней решением Президента все елки, мишура и Дедушки Морозы оказались под запретом как петровские новации. Текущий год был объявлен семь тысяч пятьсот двадцатым, а Новый должны были праздновать только в сентябре. Ужасные январские каникулы – время запоев и депрессий – наконец отменили. Народ вздохнул спокойно.