Текст книги "На самом деле"

39

«Поздравляем с началом нового учебного года!» – гласила надпись на транспаранте над входом в университет. В сложившихся обстоятельствах поздравление звучало как насмешка. Преподавательский состав уменьшился вдвое: после трехмесячной задержки зарплаты и отпускных половина профессоров предпочла переквалифицироваться в рыночных торговцев, хлебопеков и маляров. Новый ректор выбросил из окон какие-то документы, оставшиеся от прежнего руководства, сдал аудитории внаем и каждый день, поддаваясь необъяснимым перепадам настроения, переписывал учебные курсы по всем предметам. На истфаке по-прежнему был разброд и шатание: чокнутый декан и смешанный, научно-лженаучный преподавательский состав за лето так и не смогли определить, что читать, как читать, кому читать и читать ли вообще. В связи с этим занятия не начались ни первого сентября, ни второго, ни третьего, ни десятого. Студенты старших курсов «вели научную работу» на дому, писали курсовые и занимались по монографиям. Первокурсников отправили в колхоз, да не на пару дней, как это было обычно, а на целый месяц. Какой важной ни была история для царства Дмитрия Первого, репа оказалась важнее, тем более что картошку, «чертово яблоко», внедренное императором-шпионом начиная с этого года решили не сажать.

Сочувственно поглядев на стайку первокурсников, облаченных в болоньевые куртки и резиновые сапоги и вооруженных пластмассовыми ведерками, Андрей поднялся по ступеням центрального входа. В фойе было пусто. Столовая не работала, гардероб не работал, лоток с книгами не работал, собственное подразделение охраны порядка (ребята в пятнистой форме обычно сидели у входа, проверяя документы) расформировали. Вынырнувший из бокового коридора человек со скрученным листом ватмана под мышкой в первую секунду показался недоразумением. Андрей, приглядевшись, узнал Ивана.

Когда Филиппенко приблизился, его друг вешал на стене плакат с призывом принять участие в антимонархической демонстрации.

– Ого! – сказал Андрей.

Приятель вздрогнул и обернулся.

– Нельзя же вот так, – возмутился он, – подкрадываться сзади и пугать!

– Думал, я агент царизма? – улыбнулся кандидат.

– Ничего смешного! – снова взвился Ваня. – В наше время можно всякого ожидать! Похоже, в нашем университете каждый второй – царский агент! Вчера они посадили Филиппенко, сегодня запретили его сочинения, а завтра будут расстреливать инакомыслящих. Хотя нет, расстрел это по нашим временам слишком по-западному! Царь посадит их на кол!

– Постой, – удивился Андрей. – Запретили сочинения Филиппенко? Ты о чем? Его лженаучные бредни, кажется, никогда не были в почете: ни сейчас, ни при президентах?

– Ё-моё, Андрей, когда ты начнешь следить за общественной жизнью!? – накинулся на него аспирант. – Вроде и диссертацию защитил, уже можно поинтересоваться, что в стране творится!

– Ближе к делу.

– Филиппенко больше не занимается лженаукой! Он выпустил настоящее историческое исследование, в котором развенчал славянофильскую ахинею! Да-да, не удивляйся: выпустил. Написал и смог опубликовать, несмотря на тюремное заключение!..

– Вообще-то, это мой диссер, – перебил Андрей.

Иван отмахнулся:

– Брось свои шуточки! Мы ошибались в Филиппенко! Это настоящий мыслитель, настоящий борец за правду! Он опубликовал разоблачительную прокламацию о царском режиме. Неделю назад по предложению боярской Думы Дмитрий запретил эти сочинения. Вчера «Даждьбожичи» сожгли их в прямом эфире на Красной площади: если б дали электричество, то я бы посмотрел! Говорят, Филиппенко впаяют новый срок, как будто одного ему мало!

– Значит, ты теперь против царя… «Славянофильская ахинея» или как ты там выразился?

– А как еще это можно назвать, Андрей?! Разве кто-то из здравомыслящих людей еще поддерживает этого чёртового Лжедмитрия и его чертовым национализмом?!

– Но не так давно ты сам носился по универу, призывая окружающих пикетировать американское консульство и защищать национальную самость!

– Я? – изумился Иван.

– Ну конечно.

– Не помню.

– Как не помнишь?! Мы встретились прошлой осенью возле ученого совета, я ходил отдавать свои документы.

– Да что за ерунду ты несешь!?

– Неужели у тебя такая короткая память?

– Да ну тебя к черту! – снова взорвался Иван. – Хватит грузить меня всякой белибердой! Лучше приходи на демонстрацию в понедельник, вот что я тебе скажу, приятель!

– Ты что-то нервный в последнее время, – заметил Андрей.

– Будешь тут нервный! С работы уволили.

– Надсмотрщики над продвигателями больше не в чести?

– Моя должность называлась «супервайзер над промоутерами», Андрей! Выражайся по-человечески!.. И кстати… Ведь ты не куришь?

– Не курю.

– Продай талоны на сигареты!

Карточную систему ввели с первого сентября: разоривший страну царь утверждал, что уравнительная дележка по нормативу соответствует духу русской соборности. С Иваном в первую же декаду произошло несчастье: мать, не посоветовавшись, решив, что помогает сыну избавляться от вредной привычки, обменяла его сигаретные талоны на два килограмма чечевицы. Именно в этом крылась причина повышенной нервозности аспиранта.

– За пятнадцать «димочек» сговоримся?

– Ассигнаций не приемлю! Эта бумага скоро ничего не будет стоить. Только натуральный обмен! – деловито отозвался Андрей.

– Ладно! – вздохнул Ваня. – Сколько банок земляничного варенья тебя устроят?

Пять минут спустя, устроившись в самом укромном уголке университета – на верхней площадке боковой лестницы, почти все входы на которую (как и вообще почти все выстроенные на случай пожара коммуникации в России) были закрыты, – Андрей звонил Анне. Он не знал, чего хотел больше: поделиться новостями или просто услышать ее голос. Предварительно посмотрел на часы: Анна в школе, но сейчас как раз время большой перемены.

– Ты уверена, что выпустить подстрекательскую агитку от имени Филиппенко было хорошей идеей?

– А что?

– Ее и мою диссертацию приговорили к аутодафе.

– Замечательно! Можешь считать себя Мартином Лютером и Яном Гусом в одном лице! – воскликнула молодая учительница.

– Книг Лютера не сжигали. Он сам сжег папскую буллу, отлучившую его от церкви. А Гус сгорел вместе со своими книгами. Не хочется оказаться на его месте.

– Тогда ты будешь автором чего-нибудь из того, что сжигали фашисты в тысяча девятьсот тридцать третьем году. Кого выбираешь: Маркса, Энгельса, Фрейда, Ремарка или этого, как его, Каутского?

– Говорят, что Филиппенко собираются пришить новый срок за публикацию подстрекательских сочинений! А что, если выяснится, что это не он? Тогда и типографии… да что там, всему университету не поздоровится! Получается, я подставил коллег!

– Не гони волну, до этого далеко. И потом, ты же историк. Ты же понимаешь, что запрет – лучшая реклама для любого сочинения!

– Ну да… – Андрей улыбнулся. Его утешали не столько слова Сарафановой, сколько само ее участие.

– Правда на нашей стороне! – продолжала Анна. – Ты же помнишь, что сказал Жан-Жак Руссо, когда парижский парламент постановил сжечь его сочинение? Что повторил герой Французской революции Камилл Демулен, когда Якобинский клуб решил сделать то же с номерами его газеты?

– «Сжечь – не значит ответить», – процитировал Филиппенко. – Только Демулена всё равно гильотинировали.

Школьный гул на другом конце провода неожиданно взорвался криком и визгом.

– Я перезвоню, – сказала Анна.

Андрей нажал «отбой» и присел на ступени.

Что теперь будет? Ему было, конечно, страшно за себя, за работников издательства, которые так самоотверженно поддержали его, подготовив агитку к печати всего за неделю. Получалось, он всех подставил. Подставил даже несчастного лжеисторика, прикрывшись его именем, пусть и из благих побуждений. Неужели ему действительно увеличат срок? Ваня говорил, что Филиппенко грозит пожизненное. Андрей ему сочувствовал, ненависть к лжеисторику исчезла. Пусть бы он и дальше кропал свои мутные сочинения, лишь бы в стране наступил порядок.

Зазвонил телефон.

– Поздравляю! – произнесла Анна серьезно. – Десятиклассник принес в школу твою брошюру. Его отправили к завучу. Агитация действует, милый!

Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!

– Надеюсь, что мальчик не пострадает… – пробормотал новоявленный манипулятор народными массами.

Преподаватели, собравшиеся на кафедре истории России, столпились вокруг стола, на котором был водружен примус. Под него на всякий случай, чтобы не испортить мебель, подложили чью-то курсовую работу. В углу, где стоял бесполезный теперь электрочайник, к цистерне с покупной водой добавилась емкость с керосином.

– Зажигать? – спросил Арсений Алексеевич.

– Погоди! – прервал Крапивин. – Горелку не про грели.

– А что сначала делать: накачивать или подачу топлива открывать? – спросила Инна Станиславовна, специалист по Древней Греции. В руках она держала железный чайник с водой.

– Керосина сначала налить! Хе-хе-хе! – сострил Павел Петрович, занимавшийся Мэйдзи Исин и японским милитаризмом.

– Сначала накачать! – подал голос Виктор Николаевич. – Андрюша, заходите!

Андрей, стоявший в дверях, раскланялся со всеми, снял куртку, повесил ее на крючок.

– Точно накачивать? – уточнил Арсений Алексеевич.

– Точно! – усмехнулся Виктор Николаевич. – Мы дома уже месяц примусом пользуемся. Удобнее, чем буржуйка.

– Как можно не поверить специалисту по советской культуре военного времени! – улыбнулась единственная в компании дама.

– Да, кстати! – обрадовался Павел Петрович, продолжая беспричинно веселиться. – Может быть, дадите еще какие-нибудь рекомендации по устроению быта в переходный период? Что писал журнал «Работница» за тысяча девятьсот сорок первый год, а? Например, насчет экономии керосина, хе-хе-хе?

– Ну, про то, что соленая вода закипает медленнее пресной и требует больше топлива, вы наверняка знаете, – пожал плечами Виктор Николаевич. – И про то, что каша может дойти, если завернуть кастрюлю в одеяло, тоже. А что еще?.. Не знаю. Семилинейная лампа экономнее пятнадцатилинейной.

– А лучина экономнее обеих! – добавил Крапивин. – Мы теперь каждый вечер сидим при лучине!

– Если бы я знал, что исторические знания могут пригодиться в жизни, хе-хе-хе… то тоже… хе-хе-хе… занялся бы советским бытом!

– У Виктора Николаевича самая полезная специализация из нас всех!

– Надеюсь, до того времени, когда в ход пойдут навыки древних греков, мы все-таки не доживем!

С тех пор, как новая власть устроила разгром на факультете и старых преподавателей заменили новые, жадные до сенсаций сказочники, от пяти кафедр осталось всего две. На этих кафедрах преподаватели группировались не по темам научных работ, а исходя из принадлежности к старой научной или новой лженаучной школам. В помещении кафедры новой и новейшей истории, где царили «разрушители стереотипов» и «разоблачители заговоров», сейчас никого не было: любители шумихи не видели смысла ходить на работу, если занятий все равно еще не было. Другое дело – историки старой закалки. Привыкшие присутствовать в университете с сентября по июнь, соскучившиеся по работе и друг по другу, они приходили на кафедру, чтобы общаться, гонять чаи и давать консультации редким студентам.

Отдельным стимулом для хождения на работу был для преподавателей старенький советский радиоприемник на батарейках, радушно предоставленный Крапивиным в общественное пользование. В отсутствии электричества, когда не работали ни телевизор, ни интернет, а газеты выходили нерегулярно и были дороги, этот аппарат стал для многих профессоров и доцентов единственным источником новостей. Батарейки для него покупали поочередно. Приемник был включен постоянно, будто на дворе стояли сороковые годы.

Примус удалось-таки растопить, и коллектив получил вожделенный чай. По радио началась прямая трансляция поклонения царя Дмитрия Перуну. Ее передавали по всем радиостанциям. По всем двум. На частотах станций, которые не одобряли либо Перуна, либо царя, давно стояли глушилки.

– Мне кажется, учеба в этом году вообще не начнется, – констатировала Инна Станиславовна, аккуратно откусывая четвертинку от шоколадной конфеты: ценного, выдаваемого по карточкам продукта. – Университет пора закрывать. Мне предложили работу на птицефабрике. Надо, наверное, соглашаться.

– Ну что вы, как же так?! – разволновался Крапивин. – А кто будет защищать Древнюю Грецию от фантастов с соседней кафедры?! Инна Станиславовна, у нас же по античности никого, кроме вас уже не осталось!

Дама откусила треть от остатка своего десерта.

– Не знаю, не знаю… Я бы, конечно, осталась, Иван Евгеньевич. Но сами понимаете, деньги!..

И потом… Что мы можем? Вот скажите: что мы можем?!

– Можем вести агитацию! Рассказывать правду о текущем положении вещей! – отозвался неожиданно Филиппенко.

– Русское народничество, пропагандистская ветвь, Петр Лаврович Лавров! – усмехнулась преподавательница. – Уже проходили, Андрюшенька!

– По-моему, мы проходили все, чем занимается Дмитрий со своими боярами, хе-хе-хе! – Павел Петрович указал толстым пальцем в сторону радиоприемника.

– Значит, с архаичной властью и бороться надо архаичными методами! – сострил Арсений Алексеевич. – Историческими, я бы сказал! Инна Станиславовна, еще чайку?

– Да-да, пожалуйста! – Исчезла половинка от половинки конфетки.

– Какими именно историческими методами? – не унимался юморист-японовед. – Крестьянскими восстаниями, дворцовыми переворотами, хе-хе-хе?

– Выстрелить из «Авроры»!

– Приплыть из Мексики на лодке «Гранма» и развязать партизанскую войну!

– Взять Бастилию!

– Вам бы все шутки шутить, – вздохнула Инна Станиславовна.

В ту секунду, когда она отправила в рот последний кусочек конфетки, трансляцию языческого празднества неожиданно прервали для срочного сообщения.

– Как только что стало известно, – объявил дик тор, – в Пермском княжестве малочисленная группа заговорщиков, объединенных ненавистью ко всему славянскому, произвела нападение на острог, в котором содержится Сашка Филиппенков сын, ворог земли русской. Очевидно, эта нелепая попытка мятежа вызвана вестями о новом судилище над сим узником. Князь Пермский уже выслал против бунтарей усиленный наряд дружины. Очевидно, что опасности для государства эта кучка безумцев не представляет…

– Не представляет… – задумчиво повторил Андрей.

– Ты думаешь о том же, о чем и я? – спросил Крапивин.

– Кажется, да! Если власти заявили, что орудует малочисленная группа, не представляющая опасности, значит, наверняка тюрьму осадили несколько тысяч человек, и речь идет о полноценном восстании!

– Допьем чай, хе-хе-хе, и поддержим!

– Да какой может быть чай! – Виктор Николаевич вскочил со стула. – Что мы сидим?! Сколько вообще можно сидеть тут и дуть горячую воду?! Пойдемте к декану, к ректору, заявим о своей позиции! Пойдемте на площадь, в конце концов! Держу пари, не пройдет и часу, как перед городской управой соберется пикет!

– Согласен, – произнес Андрей и тоже отставил чашку.

Почему-то он не переставал думать об однофамильце. Как он там сейчас? В голове вертелась картина из какой-то популярной книжонки: маркиз де Сад, прильнув к окну Бастилии, призывает народные массы на ее штурм.

40

Александр Петрович накануне снова угодил в карцер: на этот раз за то, что пытался внушить младшему надзирателю, что письмо от Прошки к Софье поддельное. Он сидел на полу и мысленно сочинял письмо Нинель Ивановне в женскую колонию, собираясь записать его по возвращении в общую камеру, когда за стенами раздались странные звуки. Сначала возбужденные крики, потом выстрелы и взрывы, рев толпы.

Филиппенко заметался в своем каменном мешке, как тигр в клетке. Он не мог даже предположить, что происходит. Воображение рисовало самые разные картины: пожар (если так, его непременно забудут выпустить, и он погибнет), война, падение атомной бомбы, бунт заключенных (наиболее вероятно, но совершенно бесперспективно).

Шум усиливался. Невидимые руки разбивали невидимое стекло, нажимали на невидимые курки, рушили невидимые преграды. Невидимые ноги в воинских сапогах или армейских ботинках топали по коридорам. Ничего хорошего все эти происшествия не сулили. Спрятаться в карцере было негде. Александр Петрович забился в угол и приготовился к худшему.

Послышались удары по железной двери карцера. Народу в коридоре, судя по всему, было немало. Все орали, возмущались, матерились – теперь Филиппенко уже разбирал отдельные слова, но сути происходящего по-прежнему не понимал.

– Отпирай, собака!!! – крикнул кто-то.

– Отпирай, а то застрелим! – присоединились несколько голосов. – Ну, живо, ключ достал!!!

С замиранием сердца Александр Петрович услышал лязганье замка. Ему казалось, что дверь открывается медленно, как фильмах ужасов. А потом – буквально за какое-то мгновение – карцер наполнился людьми, ликующими, радостными, кричащими. Филиппенко не успел ничего понять. Его подхватили и вынесли наружу.

Александр Петрович никогда не летал во снах, никогда не прыгал с вышки, никогда не выбрасывался с парашютом. Сейчас он первый раз в жизни почувствовал себя птицей.

– Да здравствует Филиппенко! – кричала толпа.

Люди несли его на руках.

– Да здравствует свобода!

– Да здравствует Петр Первый!

Голова Филиппенко кружилась: от счастья, от волнения, от высоты, от неожиданного потока свежего воздуха. Неужели это случилось?! Неужели он свободен?!

Толпа быстро соорудила небольшое возвышение из обломков, образовавшихся во время штурма. Александру помогли на него взобраться. Отсюда, сверху, ряды восставших оказались многочисленней, чем думалось изначально. Многие спешили запечатлеть исторический момент на фото– и видеокамеры. Петровские триколоры реяли над тысячами ликующих лиц.

Снизу Филиппенко протянули мегафон.

– Товарищ! – попросил его какой-то человек с усами и бородой. – Объяви всем свое мнение относительно «подложности» Петра Первого. Народу необходимо услышать правду.

Душа Александра Петровича преисполнилась торжества. Наконец-то этот момент наступил! Наконец-то он это сделает – вернет старую историю в положение официальной! Прежние учебники вернутся в классы, прежние учителя будут вдалбливать прежние знания прежними методами, прежние профессора будут по-прежнему нападать на «альтернативную хронологию». И эта хронология снова станет модной! На ней опять можно будет зарабатывать деньги!..

– Фи-лип-пен-ко! Фи-лип-пен-ко! – скандировала толпа.

Да, под своей фамилией делать это, конечно, уже не получится. Но можно взять псевдоним! И тогда снова: здравствуйте, слава, поклонники, деньги!

– Петр Первый не был подменен! – торжественно объявил Филиппенко.

Толпа радостно завопила как единое целое.

– Письмо от Прошки к Софье подделано!

Люди вокруг плакали от счастья, вскидывали руки, обнимались. Филиппенко бегло подсчитал, сколько бы денег он заработал, если бы реализовал каждому из присутствующих по экземпляру своего сочинения.

– Все языки не произошли от русского! – заорал новый вождь революции. – Цезарь был римским императором, Эхнатон – египетским фараоном, а Иван Грозный – русским царем! Заговора тамплиеров не существует! Христианство возникло в первом веке! Евреи не пьют кровь младенцев! Пушкин – наше все!!!

– Качай его, ребята! – закричали в толпе.

Филиппенко снова превратился в птицу.

Репортеры с микрофонами и телекамерами пробивались к освобожденному диссиденту.

41

Свежий снег сверкал на солнце и хрустел под ногами, как в детстве. От тридцатиградусного декабрьского мороза трудно было дышать: воздух как будто стал гуще и с трудом заходил в нос. Марина думала только о том, как бы скорее попасть в помещение, когда на подходе к университету ее кто-то окликнул. Она обернулась и не поверила своим глазам: это был Новгородцев!

– Ты зачем идешь в университет? – просил Боря. – В библиотеку?

В пятницу у четвертого курса нет лекций: этот день называется «днем самостоятельной работы» и предназначен для написания курсовых и бакалаврских работ.

– Туда тоже, – сказала Марина.

– А я на кафедру, – ответил Новгородцев. – Крапивин приглашает на работу. Секретарем.

– Тебя приглашают работать секретарем кафедры истории России?

– Ну да! А что тут такого?

– Да ничего. Баранова прочит меня на эту же должность, и ради этого я сейчас иду на кафедру!

– Именно так? Выходит, мы соперники?

Повисло неловкое молчание. Не говоря ни слова, однокурсники поднялись по ступеням. Парень открыл дверь и пропустил девушку.

– Если подумать, то мне не так уж и нужна эта работа, – сказал он, когда оба сдали верхнюю одежду в гардероб и, предъявив студенческие билеты, минули пункт охраны. – Согласился пойти, раз уж позвали. С одной стороны, конечно, это неплохо: при начальстве, в курсе новостей, понимаешь работу кафедры. Связи, карьера, дружба с преподавателями, то-се. Но зарплата копеечная. Да и не мужское это дело, я подумал. Лучше уж на стройку завербоваться.

– Ладно, брось! – отмахнулась Марина. – Не надо мне уступать. Для меня это тоже, знаешь ли, не работа мечты. Как на кафедре решат, так оно и будет. И без обид. А так у меня тоже запасной вариант есть. Знакомые рассказывали, общественная приемная партии «Новая Россия» секретаря ищет, девушку от двадцати лет с опытом политической работы…

– «Новая Россия»? – ухмыльнулся Борис. – А как же «Даждьбожичи»? Или это одно и то же?

– Это разное! – Марина разозлилась, потому что подобное предположение ей приходилось выслушивать и опровергать по нескольку раз в неделю. – От состава «Даждьбожичей» в «Новой России» не более половины! Что, они царисты, что ль, по-твоему? Нормальная демократическая партия, современная.

– Правящая, ага! Плывешь по течению, Маринка?

С тех пор как возмущенная толпа взяла штурмом тюрьму и освободила лжеисторика Филиппенко, произошло немало событий. Восстание переросло в настоящую революцию. За тюрьмой повстанцы взяли телефоны, телеграфы, вокзалы, телестудии и, наконец, на четвертый день – Кремль. Царь стал единственной жертвой отмененного им же самим моратория на смертную казнь: после расстрела Лжедмитрия привязали к баллистической ракете и выпустили из «Тополя-М» в сторону Тихого океана. Конституцию восстановили, президентские и парламентские выборы были уже на носу. Временное правительство энергично отдирало доски от заколоченного националистами окна в Европу. Иностранные надписи вновь запестрели повсюду: кажется, их стало даже больше, чем раньше. Вновь открывшиеся Макдональдсы (теперь это слово писалось исключительно латинскими буквами) предлагали теперь милк-шейки и фрайед потейтос вместо молочных коктейлей и жареной картошки. Телевизионные знаменитости щеголяли английскими выражениями, молодые певцы брали иностранные псевдонимы: это казалось еще более крутым, чем в девяностые. Даже в тридцатиградусный мороз тут и там на улице встречались люди в джинсах – настолько соскучились россияне по этому атрибуту либерализма.

Жизнь вернулась в прежнюю колею, университетский совет выбрал нового ректора, истфак – нового декана, профессиональные историки вернулись на кафедры, иностранные дипломаты – в посольства. Нефть снова потекла в Европу. Вот только на жизни народа это пока что никак не отразилось.

Партия «Новая Россия» была одной из тех политических сил, что активнее других участвовали в низложении монарха, пропагандировали возвращение к ценностям «цивилизованного мира» и имели солидные шансы набрать большинство в Конгрессе (слово «Дума» больше не употребляли как одиозное и ассоциирующееся с периодом реакции и обскурантизма).

– Я просто устраиваюсь туда, где есть работа, – буркнула Марина.

– И туда, где хорошо платят! – съязвил Новгородцев.

Раньше они никогда не были так близко к ссоре.

– Ну и что?! – девушка пошла в контратаку. – Надо обязательно быть в оппозиции ко всему и вся?!

– В оппозиции или нет… Надо идти за зовом совести! – патетически заявил Борис.

– Но разве не ты совсем недавно носился с книгой этого Филиппенко и кричал, что царя надо низложить и восстановить петровское реформы? Разве не эта твоя компания была в авангарде всех выступлений в сентябре?

– Филиппенко брехло, а все это низкопоклонство перед Западом – омерзительно. Мы боролись вовсе не за него!

– А за что?

Новгородцев промолчал. Наверно, он не знал ответа на этот вопрос.

Факультет снова зажил обычной жизнью. В коридорах развесили стенгазеты с фотографиями летних практик. На снимках – люди вокруг костров, люди с лопатами, люди с грязными лицами, люди с пивными бутылками, люди, обернутые простынями на древнеримский манер, люди, держащие в руках обломки орнаментированной керамики и обрывки берестяных грамот. На доске объявлений по-прежнему громоздились записки. Расписание сессии и зачетной недели составили вовремя. Секретарша декана с чайником в руках заставила посторониться многочисленную очередь в женский туалет. Стоявшие здесь и там кучки студентов обсуждали актуальные проблемы: первая – у кого отксерить конспект по культурологии, вторая – кто стащил из читального зала литературу для подготовки к семинарам по источниковедению, третья – куда пойти выпить, четвертая – является ли бранным слово «патриотический».

– Как ты думаешь, нас специально вызвали в одно и то же время? – спросила Марина. – Хотят устроить поединок?

– Не знаю. – Новгородцев пожал плечами. – Меня вообще-то не приглашали именно сегодня. Крапивин просто просил зайти в любое время на этой неделе. В любом случае, сейчас мы все выясним.

И Боря распахнул дверь кафедры.

Обстановка внутри была обычной: Арсений Алексеевич накачивал примус (электричество при новой власти давали, но с перебоями), Крапивин растапливал буржуйку старыми курсовыми. Баранова – грузная дама пенсионного возраста, читавшая общий курс по истории России девятнадцатого века – консультировала дипломников. Виктор Николаевич любовался очередным малотиражным сборником, который аспиранты привезли с какой-то конференции.

Боря и Марина поздоровались.

– Мы пришли по одному и тому же делу, – сообщил Новгородцев. – Собираемся соперничать за должность секретаря.

На кафедре возникло замешательство. В мнимом противостоянии претендентов на секретарство (каждый из которых, по большому счету, вполне обошелся бы без этой работы) отразилось реальное противостояние Барановой и Крапивина – двух кандидатов в заведующие кафедрой. Каждый из них считал своего протеже единственным и собирался предъявить его коллегам несколько позже. По лицам преподавателей было заметно, что складывается неудобная ситуация.

Охваченные смятением преподаватели почувствовали полную растерянность. Но дверь неожиданно открылась, и в комнату вошел Андрей Андреевич, тот самый преподаватель, который – Марина мгновенно его узнала! – вел в прошлом году у третьекурсников семинары по истории России восемнадцатого века. В руках у него была самая несвойственная для него вещь на свете – бутылка шампанского. Следом за ним шла девушка в белом платье.

– Сюрприз!

– У нас сегодня свадьба!

– После загса мы решили заглянуть на родную кафедру!

Преподаватели заволновались, кинулись обнимать новобрачных, побежали ставить чайник, бросились вытаскивать заначки, доставать коробки с конфетами, заспешили на поиски коллег. О двух кандидатах в секретари мгновенно забыли. Кафедру истории России наполнила атмосфера праздника.

«Остаться или уйти? – подумала Марина. – Шампанское это, конечно, неплохо, но вряд ли я – тот человек, которого Андрей Андреевич очень хотел бы видеть на своей свадьбе».

Она вопросительно взглянула на Бориса. Тот был мрачен. Бросив несколько унылых взглядов на новобрачных, он буркнул: «Ну, хоть кому-то эта подделка принесла счастье!», развернулся и едва ли не бегом покинул кафедру.

Что заставило Новгородцева так поспешно удалиться и что означала брошенная им фраза, так никто и не понял.