Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

XIV

Это говорила парализованная графиня. Она старалась подняться на своем ложе, и ее лицо выражало ужас. Ее муж поспешил к ней, а Риманец с циничной улыбкой на губах встал из-за рояля. Мисс Шарлотта, до того времени сидевшая прямо и молчаливо, бросилась к сестре, но леди Элтон была особенно возбуждена и, казалось, приобрела сверхъестественную силу.

– Уходите, я не больна, – сказала она нетерпеливо, – я себя чувствую лучше, гораздо лучше, чем всегда. Музыка на меня хорошо действует. – И, обращаясь к мужу, добавила: – Попросите вашего друга посидеть со мной, я хочу с ним поговорить. У него чудный голос, и мне знакома песнь, которую он пел: я помню, я читала ее – в альбоме… много лет назад. Я хочу знать, где он ее слышал.

Риманец подошел, и лорд Элтон придвинул ему стул.

– Вы сделали чудо с моей женой, – сказал он, – уже много лет я не видел ее такой оживленной.

И, оставив их вдвоем, он направился туда, где леди Сибилла, я и мисс Чесни сидели группой, более или менее свободно болтая.

– Я только что выразил надежду, что вы и ваша дочь навестите меня в Уиллоусмире, лорд Элтон, – сказал я.

Он насупил брови, но принудил себя улыбнуться.

– Мы будем в восторге, – промямлил он. – Когда вы вступаете во владение?

– Как только это будет возможно. Я останусь в городе до следующего приема во дворце, так как мы оба, мой друг и я, будем представляться.

– О… а… да!.. э… да! Это благоразумно. И наполовину не так беспокойно, как дамский прием. Быстро кончается, и нет необходимости в открытых лифах… ха… ха… ха! Кто вас представляет?

Я назвал известное лицо, имеющее близкое отношение ко двору, и граф кивнул.

– Весьма достойный человек, лучшего трудно найти, – сказал он любезно, – а ваша книга, когда она выйдет из печати?

– На следующей неделе.

– Мы должны достать ее, мы непременно должны достать ее, – сказал лорд Элтон, принимая заинтересованный вид. – Сибилла, ты должна внести ее в свой библиотечный список.

Она согласилась, но, как мне показалось, равнодушно.

– Напротив, вы должны позволить мне вручить ее вам, – сказал я. – Надеюсь, вы не откажете мне в этом удовольствии.

– Вы очень любезны, – проговорила она, поднимая на меня свои прелестные глаза, – но я уверена, мне ее пришлют из библиотеки: там знают, что я все читаю. Хотя, признаюсь, я покупаю исключительно книги Мэвис Клер.

Опять имя этой женщины!

Мне стало досадно, но я постарался не показать своей досады и произнес шутливо:

– Я буду завидовать Мэвис Клер.

– Многие мужчины ей завидуют, – ответила она спокойно.

– Вы в самом деле ее восторженная поклонница! – воскликнул я не без некоторого удивления.

– Да, мне нравится, когда женщина возвышается с таким благородством, как она. У меня нет таланта, и это одна из причин, почему я так чту его в других женщинах.

Я собирался ответить подходящим комплиментом на ее замечание, как вдруг все стремительно повскакивали со своих мест от ужасного крика, подобного воплю замученного животного. Пораженные, первую минуту мы стояли неподвижно, глядя на Риманца, спокойно подходившего к нам с огорченным видом.

– Боюсь, – сказал он с участием, – что графиня чувствует себя не очень хорошо. Не лучше ли вам пойти к ней?

Другой крик прервал его слова, и мы увидали объятую ужасом леди Элтон, которая билась в конвульсиях, будто боролась с невидимым врагом. В одну секунду ее лицо искривилось судорогами и стало страшным, почти потерявшим человеческий облик, и между хрипением ее затрудненного дыхания можно было разобрать дикие вопли:

– Боже милосердный! О Боже! Скажите Сибилле!.. Молитесь… молитесь Богу… молитесь…

И с этим она тяжело упала, безгласная и недвижимая. Все пришли в смятение. Леди Сибилла бросилась к матери с мисс Шарлоттой; Дайана Чесни отступила назад, дрожащая и испуганная. Лорд Элтон подбежал к звонку и неистово зазвонил.

– Пошлите за доктором! – крикнул он появившемуся слуге. – С леди Элтон случился другой удар! Ее сейчас же нужно отнести в ее комнату.

– Могу я быть чем-нибудь полезен? – спросил я, искоса взглянув на Риманца, стоящего поодаль, как статуя, выражающая молчание.

– Нет, нет, благодарю! – и граф признательно пожал мне руку. – Ей не следовало спускаться, это слишком возбудило ее нервы. Сибилла, не смотри на нее, дорогая, это расстроит тебя; мисс Чесни, пожалуйста, идите к себе, Шарлотта сделает все, что возможно…

Пока он говорил, пришли двое слуг, чтобы отнести бесчувственную графиню наверх, и, когда они медленно проносили ее мимо меня на ее напоминавшем гроб ложе, один из них набросил покрывало на ее лицо, чтобы закрыть его. Но прежде, чем он это сделал, я успел увидеть исказившую его страшную перемену. Неизгладимый ужас запечатлелся на ее помертвевших чертах, такой ужас, который может существовать лишь в представлении живописца о погибшей в муках душе. Ее глаза закатились и напоминали стеклянные шары, и в них также застыло выражение невыразимого ужаса. Это было страшное лицо! Такое страшное своей неподвижностью, что я невольно вспомнил о безобразном видении прошлой ночи и о бледных лицах трех призраков, напугавших меня во сне. Взгляд леди Элтон теперь был похож на их взгляд! С отвращением я отвел глаза и был очень доволен, увидев, что Риманец прощается с хозяином, выражая ему свое сожаление и сочувствие в его домашнем несчастии. Сам я подошел к леди Сибилле и, взяв ее холодную, дрожащую руку, почтительно поднес ее к губам.

– Мне очень жаль, – прошептал я, – я бы хотел чем-нибудь помочь вам, утешить вас!

Она посмотрела на меня сухими спокойными глазами.

– Благодарю вас. Доктора предупреждали, что у мамы будет другой удар, который лишит ее речи. Это очень грустно: она, вероятно, так проживет несколько лет.

Я снова выразил свое сочувствие.

– Могу я завтра прийти узнать, как вы себя чувствуете? – спросил я.

– Это будет очень любезно с вашей стороны, – равнодушно ответила она.

– Могу я увидеть вас, когда приду? – сказал я тихо.

– Если хотите – конечно!

Наши глаза встретились, и я инстинктивно почувствовал, что она читает мои мысли. Я пожал ее руку, она не сопротивлялась; затем с глубоким поклоном я оставил ее, чтоб проститься с лордом Элтоном и мисс Чесни, которая казалась взволнованной и испуганной.

Мисс Фицрой покинула комнату вместе с сестрой и не возвратилась, чтоб пожелать нам покойной ночи.

Риманец на минуту задержался с графом и, когда догнал меня в передней, как-то особенно улыбался сам себе.

– Неприятный конец для Хелены, графини Элтон, – сказал он, когда мы уже ехали в карете, – паралич, самое худшее из всех физических наказаний, способных пасть на невероятную бойкую леди.

– Она была бойкой?

– Да, может быть, «бойкая» слишком слабый эпитет, но я не могу подыскать другого, – ответил он. – Когда она была молода – ей теперь под пятьдесят, – она делала все, что может делать дурного женщина. У нее было множество любовников, и я думаю, что один из них заплатил долги ее мужа, на что граф охотно согласился, – в одном крайне затруднительном случае.

– Что за постыдное поведение! – воскликнул я.

– Вы так считаете? В наши дни верхушка общества прощает подобные поступки в своем кругу. На это никто не обращает внимания. Если дама имеет любовников, а ее муж принимает ситуацию, сияя благосклонностью, что же можно сказать? Однако как нежна ваша совесть, Джеффри!

Я сидел молча, размышляя.

Мой друг закурил сигарету, а другую предложил мне; я машинально взял ее и держал, не зажигая.

– Я совершил ошибку сегодня вечером, – продолжал он, – я не должен был петь эту «Последнюю песнь любви». Дело в том, что слова были написаны одним из прежних поклонников ее сиятельства, человеком, который был чем-то вроде поэта, и она воображала, что была единственной, кто видел эти строки, она хотела знать, был ли я знаком с их автором, и я сказал, что знал его весьма близко. Я только начал объяснять ей, как это было и почему я знал его так хорошо, как с ней случился припадок и прервал наш разговор.

– Она выглядела ужасно! – сказал я.

– Парализованная Елена современной Трои? Да, конечно, ее лицо в конце концов лишилось привлекательности. Красота в соединении с распутством часто имеет конец, связанный с судорогами, столбняком и телесной немощью, это месть природы за поруганное тело; и знаете, она крайне схожа с местью вечности за нечестивую душу.

– Откуда вам это известно? – спросил я и невольно улыбнулся, глядя на его красивое лицо, говорящее о прекрасном здоровье и уме. – Ваши нелепые мысли о душе – единственное безрассудство, какое я открыл в вас.

– В самом деле? Я очень рад, что во мне есть безрассудство: глупость – единственное качество, делающее мудрость возможной. Признаюсь, у меня странные, очень странные взгляды на душу.

– Я извиняю вас, – сказал я смеясь. – Прости мне, Господи, мое безумное, слепое высокомерие, – я все извиняю ради вашего голоса и не льщу вам, Лючио: вы поете как ангел.

– Не делайте невозможных сравнений, – возразил он. – Разве вы когда-нибудь слышали поющего ангела?

– Да! – ответил я, улыбаясь. – Сегодня вечером.

Он смертельно побледнел.

– Очень смелый комплимент, – сказал он, принужденно смеясь, и вдруг резким движением опустил окно кареты, хотя ночь была очень холодная. – Я задыхаюсь здесь, пусть войдет немного воздуха. Посмотрите, как блестят звезды! Точно крупные самоцветы в короне! Божественные регалии! Вон там, далеко, звезда, которую вы едва заметите; временами она бывает красной, как зола, а потом опять становится синей, как магний. Я всегда ее нахожу, хотя это удается немногим. Это – Альголь, считающаяся суеверными людьми звездою зла. Я люблю ее главным образом за ее дурную репутацию, которая, без сомнения, сильно преувеличенна. Быть может, она – холодная область ада, где плачущие духи мерзнут среди льдов, образовавшихся из их собственных замерзших слез, или, может быть, она – подготовительная школа для Небес, кто знает! А вон там сияет Венера, ваша звезда, Джеффри! Потому что вы влюблены, мой друг! Ну же, признавайтесь! Разве нет?

– Я не уверен, – отвечал я медленно. – Слово «влюблен» едва ли определяет мое теперешнее чувство…

– Вы потеряли это, – вдруг сказал Лючио, поднимая с пола кареты пучок увядших фиалок и протягивая его мне.

Он улыбнулся вырвавшемуся у меня восклицанию досады. Это были цветы Сибиллы, которые я по неосторожности выронил, и я видел, что он узнал их. Я молча взял их у него.

– Мой милый, не пытайтесь скрыть свои намерения от вашего лучшего друга, – сказал он серьезно и ласково. – Вы хотите жениться на прекрасной дочери графа Элтона. И вы женитесь. Поверьте мне! Я сделаю все, что смогу, чтобы помочь исполнению вашего желания.

– Вы поможете! – воскликнул я с нескрываемым восторгом, зная, какое влияние он имеет на отца Сибиллы.

– Да, если я обещал, – ответил он важно. – Уверяю вас, эта свадьба будет мне по сердцу. И я сделаю для вас все от меня зависящее. В свое время я устроил много браков.

Мое сердце торжествующе забилось, и, расставаясь с Лючио, я с жаром пожал его руку, сказав, что признателен Фатам, пославшим мне такого доброго друга.

– Признательны кому, вы сказали? – спросил он с загадочным видом.

– Фатам!

– Серьезно? Думаю, они весьма непривлекательные сестры. Не они ли были у вас в гостях прошлой ночью?

– Не дай бог! – воскликнул я.

– Ах, Бог никогда не мешает исполнению своих законов. Поступая иначе, Он бы уничтожил Себя.

– Если Он только существует, – сказал я небрежно.

– Верно! Если…

И с этими словами мы разошлись по нашим апартаментам в «Гранд-отеле».

XV

После того вечера я сделался постоянным и желанным гостем в доме лорда Элтона и скоро вошел в задушевные дружеские отношения со всеми членами семьи, включая даже набожную мисс Шарлотту Фицрой. Мне нетрудно было заметить, что они угадали мои матримониальные намерения, хотя со стороны леди Сибиллы поощрения были настолько слабые, что я невольно сомневался, думая, осуществятся ли в конце концов мои надежды. Зато граф не скрывал своего восторга от мысли заполучить меня своим зятем: такое богатство, как мое, не встречалось каждый день, и если б даже я был игроком на скачках или жокеем в отставке вместо «автора», то и тогда бы, с пятью миллионами в кармане, стал желанным претендентом на руку леди Сибиллы.

Теперь Риманец редко сопровождал меня к Элтонам, ссылаясь на неотложные дела и светские приглашения. Я не очень досадовал на это. Как ни восхищался я им и ни уважал его, но его необыкновенная физическая красота и обаятельность его манер составляли опасный контраст моей заурядной внешности, и мне казалось невозможным, чтобы женщина, часто находясь в его обществе, могла оказать мне предпочтение. Однако я не боялся, чтоб он сделался моим соперником умышленно, ибо его антипатия к женщинам была слишком искренней и глубокой. В этом отношении его чувства были так сильны и страстны, что я часто удивлялся, почему светские сирены, так жаждущие привлечь его внимание, остаются слепы и не чувствуют его холодного цинизма, проглядывающего сквозь кажущуюся учтивость, колкую насмешку, сквозившую в комплиментах, и ненависть, сверкавшую в глазах, выражающих восхищение и благоговение. Впрочем, это было не мое дело – указывать тем, кто не мог или не хотел видеть бесконечные особенности изменчивой натуры моего друга. Лично я не обращал на них слишком большого внимания, поскольку свыкся с его быстрыми переменами, которыми он точно играл на струнах человеческих чувств, и, погруженный в свои жизненные планы, не очень стремился изучить человека, сделавшегося в два месяца моим fidus Achates [11]11
  Верный Ахат (лат.) – оруженосец Энея, героя Троянской войны. – Примеч. ред.


[Закрыть]. В то время я был озабочен стараниями поднять в глазах графа свою ценность как человека и как миллионера; я заплатил некоторые из его наиболее неотложных долгов, дал ему беспроцентно большую сумму взаймы, не взяв обещания вернуть долг, и наполнил его погреб такими редкими старыми винами, каких уже много лет он не был в состоянии купить сам. Таким образом расположение его дошло до такой степени, что он брал меня под руку, когда мы вместе бродили по Пиккадилли, и публично называл меня «мой дорогой мальчик». Никогда не забуду изумления редакторишки захудалого шестипенсового журнала, встретившего меня однажды утром в парке в сопровождении графа! Было очевидно, что он узнал лорда Элтона, было также очевидно, что он узнал и меня – это доказывал его изумленный взгляд. Он надменно отказался прочесть мою рукопись под предлогом, что у меня «нет имени», а теперь! Он бы отдал свое месячное жалованье, если б я только снизошел до того, чтобы узнать его! Но я не снизошел, прошел мимо него, смеясь чрезвычайно старому анекдоту, который мне пересказывал мой будущий тесть. Случай был незначительный, даже ничтожный, но тем не менее он привел меня в хорошее настроение, потому что одним из главных удовольствий, которые я получал от своего богатства, была возможность отплатить с мстительными процентами за все презрение и оскорбления, которыми встречалась каждая моя попытка заработать средства к существованию в дни моей бедности.

За все посещения Элтонов я больше никогда не видел парализованной графини. После ее последнего ужасного припадка она не двигалась, только жила и дышала – больше ничего. Лорд Элтон говорил мне, что наступил худший период ее болезни, дурно влиявший даже на тех, кто ухаживал за ней, вследствие особенно безобразной перемены в ее лице.

– Дело в том, – сказал он не без содрогания, – что она ужасно выглядит, положительно ужасно! Совсем нечеловеческое лицо, знаете. Она была красивой женщиной, а теперь просто безобразна. В особенности глаза, испуганные, дикие, точно она увидела самого дьявола. Поистине ужасное выражение, уверяю вас! И никогда не меняется. Доктора ничего не могут поделать. И, конечно, это очень тяжело для Сибиллы и всех остальных.

Я сочувственно соглашался и, понимая, что дом, содержащий в себе живого мертвеца, должен казаться мрачным и гнетущим местом для молодого существа, не упускал случая доставить леди Сибилле небольшие развлечения и удовольствия, какие были только в моей силе и возможности: дорогие цветы, ложи в оперу и на первые представления и всякого рода внимание, какое мужчина может оказывать женщине без того, чтобы быть навязчивым или докучливым. Все благоприятно продвигалось к достижению моей цели. У меня не было ни затруднений, ни забот, и я эгоистически погрузился в мир удовольствий, ободряемый и одобряемый целой толпой льстецов и заинтересованных знакомых. Уиллоусмирский замок был моим; все газеты страны обсуждали мою покупку или в подобострастных, или в немилостивых отзывах. Мои поверенные горячо поздравили меня с обладанием таким удивительным поместьем, которое они, согласно собственным представлениям о своем профессиональном долге, лично осмотрели и одобрили. Теперь дом находился в руках декораторов и мебельщиков, рекомендованных Риманцем, и ожидалось, что он будет полностью готов к проживанию в самом начале лета, когда я предполагал устроить там грандиозный праздник. Тем временем наступило событие, которое я совсем недавно считал важнейшим в моей жизни, то есть издание моей книги. Расхваленная рекламой, она наконец была представлена неопределенному и изменчивому течению общественной милости, и специальные экземпляры были разосланы во все лондонские журналы и обозрения. На следующий день после этого Лючио, как я теперь его фамильярно называл, зашел в мою комнату с таинственным и недобрым видом.

– Джеффри, – сказал он, – я хочу одолжить вам пятьсот фунтов стерлингов!

– Зачем? – улыбнулся я.

Он протянул мне чек.

Посмотрев на него, я увидел, что на нем была указана названная сумма и стояла его подпись, но имени получателя денег не было.

– Хорошо. Что же все это значит?

– Это значит, что сегодня я иду к мистеру Макуину. У меня с ним свидание в двенадцать часов. Вы, как Джеффри Темпест, автор книги, которую мистер Макуин будет критиковать и рекламировать, не можете поставить свое имя на таком чеке, это будет неудобно; но я – другое дело. Я представлюсь как ваш литературный агент, который берет десять процентов и хочет провернуть «хорошее дельце». Я сумею договориться с Макуином, который, как истинный шотландец, никогда не упустит своей выгоды. Конечно, это останется в тайне, – и он засмеялся. – В наши коммерческие дни и литература сделалась предметом торговли, как и все прочее, и даже критики работают только за плату. Отчего, в самом деле, им этого и не делать?

– Вы хотите сказать, что Макуин примет эти пятьсот фунтов? – спросил я нерешительно.

– Ничего подобного! Я никогда бы не выразился так грубо! Эти деньги не для Макуина, это для литературного благотворительного комитета.

– В самом деле! Я думал, что у вас была мысль предложить ему взятку…

– Взятку! Бог мой! Подкупить критика! Невозможно, мой милый! Просто неслыханно! Нет, нет, никогда! – и он потряс головой и закатил глаза с чрезвычайной торжественностью. – Нет, нет! Журналисты никогда ни за что не берут денег – даже за рекламу новой компании золотопромышленников, даже за объявление о модном концерте в «Морнинг пост». Все в английской прессе чисто и исполнено достоинства, поверьте мне! Этот маленький чек предназначается благотворительному комитету, где мистер Макуин состоит попечителем. Видите ли, в наши дни пенсии по цивильному листу назначаются совсем не тем, кому следует, и идут на содержание сумасшедших рифмоплетов и бывших актрис, которые никогда толком не умели играть. Истинный талант ничего не получает от правительства – более того, считает ниже своего достоинства взять хотя бы фартинг у этих скупцов, которые отказывают ему в чем-либо более возвышенном, нежели деньги. Для истинно великого писателя получать нищенскую пенсию в пятьдесят или сто фунтов в год – почти такое же оскорбление, как удостоиться рыцарского звания, – а что может быть ниже, чем называться рыцарем, если уж на то пошло! Эти пятьсот фунтов предназначены для помощи нескольким «бедным и гордым», известным ему одному! – При этих словах его лицо приняло необыкновенное выражение, которого я не мог понять. – Я постараюсь убедительно сыграть почтенного литературного агента и, конечно, буду настаивать на своих десяти процентах! – он рассмеялся. – Но у меня нет времени далее рассуждать с вами, я ухожу. Я обещал Макуину быть у него в двенадцать, а теперь половина двенадцатого. По всей вероятности, я позавтракаю с ним, так что не ждите меня. Что же касается пятисот фунтов, вы не должны быть у меня в долгу долее, чем сами того хотите, и сегодня вечером сможете вернуть мне чек.

– Отлично, – сказал я, – но, быть может, великий оракул отвергнет ваше предложение с презрением?

– Если он это сделает, значит, утопия станет реальностью! – возразил Лючио, старательно натягивая перчатки. – Где экземпляр вашей книги? А, вот один, еще пахнет свежей типографской краской, – и он сунул книгу в карман пальто. – И позвольте мне перед уходом выразить мнение, что вы удивительно неблагодарный человек, Джеффри! Вот я всецело предан вашим интересам и, невзирая на свой княжеский титул, намерен разыграть перед Макуином вашего «управляющего делами», а вы даже не сказали мне спасибо.

Он стоял передо мной – олицетворение доброты и хорошего расположения духа. Я усмехнулся.

– Макуин никогда не поверит, что вы управляющий делами или литературный агент, – сказал я. – Вы на него не похожи. Если я кажусь невежливым, мне очень жаль, но дело в том, что мне не нравится…

– Что? – спросил он, продолжая улыбаться.

– О, весь этот обман, – ответил я нетерпеливо, – вся эта глупая комедия. Почему книга не может быть оценена по достоинству без помощи критиков и давления на прессу?

– Совершенно так! – он изящно стряхнул пылинку с сюртука. – А почему общество не судит о человеке по его собственным заслугам, без делающих ему рекомендацию денег или без помощи какого-нибудь влиятельного друга?

Я молчал.

– Мир таков, каков он есть, – продолжал он, пристально глядя на меня. – Им двигают самые низменные силы, он существует для самых пошлых, пагубных целей, он далеко не рай. Это не счастливая семья дружных и любящих братьев, а перенаселенная колония сварливых обезьян, воображающих себя людьми. В старое время философы пробовали учить, что этот тип обезьян должен быть истреблен для появления и развития более возвышенной расы. Но они старались напрасно: не нашлось достаточно людей, чтоб победить звериную толпу. Сам Господь сошел с Небес, чтобы попытаться исправить зло и, если возможно, восстановить свой искаженный образ на общем виде человечества, и даже Он потерпел неудачу.

– На свете очень мало от Бога, – заметил я с горечью. – Гораздо больше от Дьявола!

Он улыбнулся; загадочная, мечтательная улыбка преобразила его лицо, и он стал похож на Аполлона, погруженного в размышления о новой, прекрасной песне.

– Без всякого сомнения! – сказал он после небольшого раздумья. – Человечество предпочитает дьявола всякому другому божеству, поэтому, если его выбирают, неудивительно, что он управляет там, где его просят управлять. А между тем, знаете ли, Джеффри, этот дьявол, если таковой существует (вряд ли, я думаю), не так ужасен, как утверждают его хулители. Мне кажется, что он нисколько не хуже финансиста девятнадцатого столетия!

Я громко рассмеялся этому сравнению.

– После этого, – сказал я, – вам только остается, что пойти к Макуину. Надеюсь, вы скажете ему, что я втрое лучше всех новейших «открытий», вместе взятых!

– Не беспокойтесь! – ответил Лючио. – Я выучил наизусть все необходимые фразы. «Звезда первой величины» и так далее. Я прочел «Атеней», чтоб поближе познакомиться с жаргоном литературного оценщика, и уверен, что сыграю свою роль в совершенстве.

Он ушел, а я, просмотрев рассеянно газеты, отправился завтракать в «Артур», я теперь состоял членом этого клуба. По дороге я остановился перед окном книжного магазина, посмотрел, было ли уже выставлено мое «бессмертное произведение». Его не было, но между новыми книгами впереди всех была выдвинута одна под названием «Несогласие», Мэвис Клер.

Движимый внезапным порывом, я вошел и купил ее.

– Хорошо продается эта книга? – спросил я, когда мне ее вручили. Продавец широко открыл глаза.

– Продается? – переспросил он. – Ну да, конечно, хорошо. Все читают ее!

– В самом деле? – и я небрежно перевернул несколько страниц. – Я не встречал в газетах ни одного отзыва о ней.

Продавец улыбнулся и пожал плечами.

– Да, сэр, – сказал он, – мисс Клер слишком популярна, и реклама ей не нужна. Кроме того, большинство критиков настроены против нее из-за ее успеха, а публике это известно. На днях в магазин зашел человек из редакции одной известной газеты, сказал, что хочет написать заметку о самых продаваемых книгах, и спросил меня, произведения какого автора пользуются наибольшим спросом. Я ответил, что мисс Клер занимает первое место, и он страшно разозлился: «Этот ответ я получаю везде, и, как бы он ни был правдив, для меня он бесполезен, потому что я не посмею упомянуть ее имя в заметке: мой редактор немедленно вычеркнет его, он ненавидит мисс Клер!» – «Достойный у вас редактор!» – сказал я. А он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «Ничто не сравнится с журналистикой в подавлении правды, сэр!»

Я улыбнулся и ушел с моей покупкой, убежденный, что истратил несколько шиллингов совершенно напрасно. Если эта мисс Клер была действительно так популярна, то ее труд должен быть, конечно, из разряда низкопробных, так как я, подобно большинству литераторов, с забавным противоречием смотрел на публику как на ослов и в то же время ничего так не желал, как похвалы и одобрения этих самых ослов! Поэтому я не мог себе представить, чтобы публика была способна сама заметить хорошую литературную работу без указания критиков. Безусловно, я ошибся: громадные массы публики всех наций движимы инстинктивным чувством справедливости, заставляющим их отвергать ложное и недостойное и выбирать истину. Приготовившись, как большинство людей моего типа, отнестись к книге насмешливо и презрительно, главным образом потому, что она была написана рукой женщины, я уселся в отдаленном уголке клубной читальни и принялся разрезать и пробегать страницы. Я прочел всего несколько фраз, и мое сердце сжалось от тяжелого ощущения, в котором страх соединился с завистью. Огонь ревности начал разгораться во мне! Какая власть была дана этому одаренному автору – всего лишь женщине, – что она осмелилась писать лучше меня и магическим действием своего пера заставила меня, пусть со стыдом и гневом, признать, насколько я ниже ее!

Ясность мысли, блеск слога, красота выражений – все это было ей присуще; мною овладела такая бешеная злоба, что я бросил читать и отшвырнул книгу. Непреодолимое, могущественное, неподкупное качество гения! Ах, я еще не так был ослеплен своим собственным высокомерием, чтоб не признать тот священный огонь, которым пылала каждая страница; но признать его в работе женщины – это оскорбляло и раздражало меня выше моих сил. Женщины, по моему мнению, должны были знать свое место, то есть быть служанками или игрушками мужчин, как их жены, матери, няньки, кухарки, штопальщицы их носков и рубашек и экономки. Какое право они имеют вторгаться в царство искусства и срывать лавры с головы своего господина! «Ах, если б мне только удалось написать отзыв на эту книгу!» – думал я свирепо. Я бы представил ее в искаженном виде, я бы обезобразил ее неверными цитатами, я бы с наслаждением изорвал ее в клочья! Эта Мэвис Клер, «бесполая», как я ее тотчас же обозвал – только потому, что она обладала дарованием, какого я не имел, – говорила то, что хотела сказать, с неподражаемой прелестью, легкостью и с внутренним сознанием своей силы – силы, которая и подавила меня, и оскорбила. Не зная ее, я ненавидел ее, эту женщину, сумевшую приобрести славу без помощи денег, над которой венец сиял так ярко, что делал ее выше любой критики.

Я поднял книгу и попробовал придраться к ней; над двумя-тремя поэтическими сравнениями я рассмеялся с завистью. Уходя из клуба, я взял книгу с собой, охваченный двумя противоречивыми чувствами: желанием прочесть ее, воздавая справедливость ей и ее автору, и побуждением изорвать ее и бросить в грязь на мостовую, под колеса кебов и экипажей. В этом странном настроении Риманец застал меня, когда около четырех часов возвратился от Дэвида Макуина, улыбающийся и торжествующий.

– Поздравьте меня, Джеффри! – воскликнул он, входя в комнату. – Поздравьте меня и себя! Я освободился от чека на пятьсот фунтов, который сегодня утром вам показывал!

– Значит, Макуин принял его, – пробурчал я угрюмо. – Отлично! Пусть он пойдет на пользу ему и его «благотворительности».

Риманец бросил на меня быстрый пытливый взгляд.

– Что случилось с вами с тех пор, как мы расстались? – спросил он, сбрасывая пальто и садясь против меня. – Вы вне себя! Между тем вы должны быть счастливы, ваше самое сильное желание исполняется. Вы сказали, что хотите заставить Лондон «заговорить» о себе и своей книге. Что ж, через две-три недели вы увидите, что многие влиятельные газеты будут прославлять вас как новооткрытого гения дня, лишь немногим уступающего самому Шекспиру (три известных журнала поручились за это), и все это благодаря любезности мистера Макуина и пустячной сумме в пятьсот фунтов! И вы недовольны? Серьезно, мой друг, вам становится трудно угодить! Я предупреждал вас, что слишком большое везение портит человека.

Резким движением я бросил перед ним роман Мэвис Клер.

– Посмотрите на это! Платит ли она пятьсот фунтов Дэвиду Макуину на благотворительность?

Он взял книгу и взглянул на нее.

– Конечно, нет. Но ее проклинают, а не критикуют!

– Какая разница! – возразил я. – В магазине, где я купил эту книгу, мне сказали, что все ее читают.

– Верно! – Риманец смотрел на меня не то с сожалением, не то забавляясь. – Но вы знаете старую аксиому: «Можно привести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить». Это изречение подходит к настоящему случаю, когда благодаря нашему уважаемому другу Макуину вы можете притащить лошадь, то есть публику, к специально приготовленному для нее литературному корыту, но нельзя заставить ее проглотить его содержимое. Лошадь часто отворачивает морду и бежит искать пропитание по своему вкусу. Когда публика выбирает для себя автора, это, конечно, неприятно для других писателей, но, в сущности, с этим ничего нельзя поделать!

– Почему публика выбрала именно мисс Клер? – спросил я мрачно.

– Ах, почему, в самом деле! – повторил, улыбаясь, Лючио. – Макуин скажет вам, что она сделала это из чистейшего идиотизма; публика ответит вам, что выбрала ее за ее талант.