Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

XXII

Двадцать первого мая после полудня я отправился в Уиллоусмир в сопровождении Лючио, чтобы приготовиться к приему светской толпы, которая должна была собраться там на следующий день. Амиэль поехал с нами, но своего слугу Морриса я оставил присматривать за комнатами в отеле и отсылать запоздавшие телеграммы.

Погода была тихая, ясная и теплая, и молодая луна узким серпом вырисовывалась на небе, когда мы вышли со станции и садились в ожидающую нас коляску. Станционные служащие подобострастно приветствовали нас, в особенности вперяя взгляды в Лючио и едва не разинув рот от восхищения: его щедрая плата железнодорожной компании за специальные поезда для завтрашних гостей, без сомнения, привела их в безмолвный экстаз. Когда мы приблизились к Уиллоусмиру и въехали на ведущую к дому прелестную аллею, окаймленную дубами и буками, у меня вырвалось восклицание восторга при виде праздничного убранства, так как вся дорога была перекрыта арками из флагов и цветов, и гирлянды колыхались между деревьями, зацепляя даже нижние ветви. Остроконечный портик у входа в дом был задрапирован ярко-красным шелком и украшен фестонами из белых роз, и как только мы вышли из экипажа, нарядный паж в блестящем ярко-красном костюме с золотом распахнул перед нами дверь.

– Надеюсь, – сказал Лючио, когда мы вышли, – вы найдете все здесь настолько совершенным, насколько позволяют средства этого мира. Слугам, грубо говоря, хорошо заплатили, они знают свои обязанности и не причинят вам беспокойства.

Я не мог найти слов, чтобы выразить свое безграничное восхищение и благодарность за удивительный вкус, с каким был убран прекрасный дом.

В восхищении я бродил по комнатам, торжествуя при мысли о том, какое великолепие могло создать богатство. Большой зал был переделан в элегантный миниатюрный театр; сцена пряталась за толстой занавесью из золотого шелка, на которой выпуклыми буквами были вышиты знаменитые слова Шекспира:

 
Весь мир – театр,
А люди – все актеры[14]14
  Перевод В. Левика.


[Закрыть].
 

Я вошел в гостиную, декорированную целыми охапками красных и белых роз; громадные цветочные пирамиды возвышались на одном конце комнаты – за ними, как сообщил мне Лючио, невидимые музыканты будут выводить прекрасные мелодии.

– Я договорился о живых картинах в театре, чтобы заполнить время, – сказал он. – Светские люди в наши дни быстро устают от одного удовольствия, поэтому необходимо запастись несколькими, чтобы развлечь умы, которые не способны думать или занимать сами себя. Дело в том, что люди даже не способны долго разговаривать, потому что им нечего сказать! О, не стоит теперь осматривать парк: оставьте себе и другим несколько сюрпризов на завтра. А теперь пойдемте обедать.

Он взял меня под руку, и мы вошли в столовую. Стол был уставлен дорогими фруктами, цветами и всевозможными деликатесами; четверо слуг в красных с золотом ливреях молча ожидали нас вместе с Амиэлем, стоявшим, по обыкновению в черном фраке, за стулом своего господина. Мы насладились великолепной, доведенной до совершенства трапезой, и, когда обед был окончен, спустились в сад, чтобы покурить и поболтать.

– Кажется, Лючио, вы все делаете по мановению волшебного жезла, – сказал я, смотря на него с восхищением. – Все эти декорации, эти слуги…

– Деньги, мой милый друг, деньги, и больше ничего! – прервал он меня со смехом. – Деньги – это отмычка дьявола. Вы можете иметь свиту короля без каких-либо обязательств короля, если только готовы за это заплатить. Все дело лишь в цене.

– И вкусе, – напомнил я.

– Верно, и вкусе. Некоторые богачи имеют меньше вкуса, чем уличный торговец. Я знаю одного, который с чрезвычайной вульгарностью обращал внимание гостей на ценность своих вещей. Однажды, чтобы привести меня в удивление, он показал мне безобразное фарфоровое блюдо, единственное в своем роде, и сообщил, что оно стоит тысячу гиней. «Разбейте его, – сказал я холодно. – Вы получите удовольствие от сознания, что уничтожили безобразие, стоящее тысячу гиней». Видели бы вы его лицо! Больше он не показывал мне никаких редкостей.

Я рассмеялся, и несколько минут мы молча ходили взад-вперед. Вдруг я почувствовал, что Риманец пристально на меня смотрит, и, быстро повернув голову, поймал его взгляд. Он улыбался.

– Я только что подумал, – сказал Лючио, – что бы вы делали с вашей жизнью, если б не получили в наследство это состояние и если бы… если бы я не встретился на вашем пути?

– Без сомнения, я бы умер с голода, – ответил я, – как крыса в норе, от нужды и нищеты.

– Я в этом сомневаюсь, – сказал он задумчиво. – Возможно, вы бы сделались великим писателем.

– Почему вы говорите это теперь?

– Потому что я прочел вашу книгу. В ней есть светлые идеи – идеи, которые, если б они были результатом искреннего убеждения, могли бы повлиять на публику, поскольку были здравыми и разумными. Публика не может долго мириться с искусственностью и ложью. Вы пишете о Боге, однако, по вашим собственным словам, вы не верили в него даже тогда, когда писали о Его существовании, и это было задолго до нашей встречи. Поэтому ваша книга не была результатом искреннего убеждения, и в этом и есть причина вашей неудачи в достижении широкой аудитории, какой вы желали. Читатель чувствует, что вы не верите в то, о чем пишете, а трубы вечной славы никогда не протрубят для такого автора.

– Ради бога, не будем об этом, – сказал я раздраженно. – Я знаю, в моем труде чего-то недостает, и это что-то может быть тем, о чем вы говорите. Я не желаю об этом думать. Пусть моя книга погибнет, что, вероятно, и произойдет; возможно, в будущем я напишу нечто лучшее.

Он замолчал и, докурив сигару, бросил окурок в траву, где он горел, как угасающий красный уголек.

– Я должен идти, – заметил он. – Мне необходимо отдать слугам кое-какие распоряжения на завтра. А покончив с этим, я пойду в свою комнату. Итак, покойной ночи.

– Вы слишком беспокоитесь и хлопочете. Не могу ли я помочь вам?

– Нет, не можете, – ответил он, улыбаясь. – Когда я берусь за что-нибудь, я делаю это по-своему или не делаю ничего. Как следует выспитесь и встаньте пораньше. – Он кивнул и медленно побрел по влажной от росы траве.

Я смотрел вслед его высокой темной фигуре, пока он не вошел в дом; затем, закурив свежую сигару, стал слоняться по аллеям парка, замечая здесь и там цветочные беседки и изящные, задрапированные шелком павильоны, воздвигнутые в живописных уголках для завтрашнего дня. Я взглянул на небо; оно было ясным и не предвещало дождя. Вскоре я открыл ворота, ведущие на дорогу, и, пройдя по ней медленно, почти бессознательно, через несколько минут очутился перед коттеджем «Лилии». Подойдя к калитке, я посмотрел поверх нее: в очаровательном старом доме было тихо, темно и пусто. Я знал, что Мэвис Клер там нет, и не было ничего удивительного в том, что вид ее гнездышка лишь подчеркивал факт ее отсутствия.

Соцветия плетистых роз, свисавшие со стен, казалось, прислушивались, ожидая звука ее возвращающихся шагов. На зеленой лужайке, где я видел ее играющей с собаками, поднимался к небу высокий сноп белоснежных лилий святого Иоанна; их чистые сердца открывались звездам и свежему ветерку. Запах жимолости и лесного шиповника наполнял воздух нежной истомой, и, когда я прислонился к низкой ограде, рассеянно глядя на длинные тени деревьев, запел соловей; нежные трели «маленького темного друга луны» лились среди безмолвия в серебристых звуках мелодии, и я слушал, пока мои глаза вдруг не заволокло слезами. Странно, что тогда я ни разу не вспомнил о моей невесте Сибилле, хотя, казалось бы, должен был это сделать в такой момент мечтательного экстаза. Другое женское лицо пронеслось в моей памяти – не красивое, а лишь милое и нежное, освещенное глубокими, серьезными, удивительно невинными глазами, точно лицо новой Дафны, с мистическими лаврами, обрамлявшими ее лоб.

Соловей все пел и пел; высокие лилии качались от легкого ветерка и, кивая своими головками, словно одобряли дикую музыку птицы. Сорвав цветок шиповника у изгороди, я повернул назад с тяжелым чувством, с тоской, которую не мог понять или объяснить. Я отчасти приписывал ее сожалению о том, что своим пером нанес оскорбление прелестной и блестяще одаренной владелице этого маленького домика, где мир и абсолютное довольство счастливо жили в уединении, но это было не все. Было нечто иное в моей душе – нечто необъяснимое и печальное, чего я не мог описать словами. Теперь я знаю, что это было, но это знание пришло слишком поздно.

Вернувшись в свои владения, я увидел сквозь деревья яркий красный свет в одном из верхних окон Уиллоусмирского замка. Он мерцал, как мрачная звезда, и я, привлекаемый его блеском, направился по извилистым дорожкам к дому. В вестибюле меня встретил паж, одетый в красное с золотом, и с почтительным поклоном проводил меня до моей комнаты, где Амиэль ожидал меня.

– Князь у себя? – спросил я его.

– Да, сэр.

– Это у него на окне стоит красная лампа?

Амиэль посмотрел на меня задумчиво, однако мне почудилось, что он улыбнулся.

– Мне кажется, да. Я думаю, у него стоит лампа, сэр.

Я больше не задавал ему никаких вопросов и оставил его исполнять его лакейские обязанности.

– Покойной ночи, сэр, – сказал он наконец, и его проницательные глаза устремились на меня без всякого выражения.

– Покойной ночи, – ответил я равнодушно.

Он вышел из комнаты своей обычной кошачьей поступью, и, когда он ушел, я, движимый новым порывом ненависти к нему, подскочил к двери, запер ее и со странной нервозностью прислушался, затаив дыхание. Не было слышно ни одного звука. С четверть часа я пребывал в более или менее напряженном внимании, ожидая сам не зная чего, но в доме царила безмятежная тишина. Вздохнув с облегчением, я бросился на роскошную постель – ложе, достойное короля, задрапированное богатейшим расшитым шелком, и уснул. Мне снилось, что я снова был беден. Беден, но невыразимо счастлив, – усидчиво работая в старом жилище и записывая мысли, которые, как я знал благодаря какой-то божественной интуиции, должны были, вне всякого сомнения, принести мне признание всего мира. Я снова слышал звуки скрипки, извлекаемые моим невидимым соседом, но на этот раз они были победными аккордами и радостными каденциями, без всяких рыданий скорби. И пока я писал в экстазе, забыв и бедность, и горе, я слышал сквозь мои видения трель соловья и видел вдали летящего ко мне на крыльях света ангела с лицом Мэвис Клер!

XXIII

Утро было ясное, со всеми чистыми оттенками опала, сияющими на безоблачном небе. Никогда мне не приходилось видеть более прекрасного зрелища, чем леса и сады Уиллоусмира, освещенные ярким солнцем весны, уже начинавшей переходить в лето. Мое сердце трепетало от гордости, когда я обозревал мои великолепные владения, и я думал, каким счастливым будет этот дом, когда Сибилла, не имеющая себе равных в своей красоте, разделит со мной его роскошь и очарование.

– Да, – сказал я негромко, – пусть философы говорят что хотят, но деньги способны дать удовлетворение и могущество. Очень хорошо говорить о славе, но чего стоит слава, если человек, как, например, Карлейль, слишком беден, чтобы пользоваться ею. Кроме того, литература более не имеет своего прежнего престижа: слишком много на ее арене игроков, слишком много газетных писак, воображающих себя гениями, слишком много полуобразованных дам-писательниц и новых женщин, думающих, что они так же талантливы, как Жорж Санд или Мэвис Клер. С Сибиллой и Уиллоусмиром я вполне могу отказаться от славы – литературной славы.

Я знал, что мои рассуждения были фальшивы, что мое страстное желание занять место среди великих мира было так же сильно, как всегда; я знал, что все еще жаждал интеллектуального отличия, могущества и блеска, которые делают мыслителя ужасом и силой его страны и которые так отделяют великого поэта или великого романиста от заурядной толпы, что даже монархи счастливы оказать ему почтение, но я не позволял своим мыслям задерживаться на этом быстро преходящем пункте недосягаемого желания.

Я был исполнен решимости ощутить всю сладость настоящего, подобно пчеле, устраивающейся на цветке, и, выйдя из спальни, спустился вниз, чтобы позавтракать с Лючио, в самом веселом расположении духа.

– Ни одного облачка сегодня, – сказал он, встретив меня с улыбкой, когда я вошел в малую столовую, окна которой выходили на лужайку. – Праздник будет иметь настоящий успех, Джеффри.

– Благодаря вам, – ответил я. – Ваши планы мне совершенно неизвестны, но я знаю: что бы вы ни сделали, это будет сделано хорошо.

– Вы мне льстите, – сказал он, легко рассмеявшись. – Вы приписываете мне качества лучшие, нежели Творцу, так как, по мнению нынешнего поколения, все, что Он делает, чрезвычайно плохо. Люди ропщут на Него, вместо того чтобы Его хвалить, и редко кому нравятся Его законы.

Я засмеялся.

– Хорошо, но согласитесь, что эти законы весьма произвольны.

– Да. Я признаю этот факт!

Мы сели за стол; нам прислуживали на удивление вышколенные слуги, которые, казалось, не думали больше ни о чем, как только угадать наши желания. В доме не было заметно ни следа суеты или возбуждения и не видно было никаких признаков ожидавшегося в этот день большого приема. Только в самом конце завтрака я спросил Лючио, в котором часу прибудут музыканты. Он взглянул на часы.

– Около полудня, – ответил он. – Может быть, раньше. Во всяком случае, все они будут на своих местах в надлежащий момент. Как музыканты, так и артисты хорошо знают свое дело, и им известно, что я не расположен к шуткам. – И недобрая улыбка заиграла на его губах, когда он посмотрел на меня.

– Никто из ваших гостей не приедет раньше часа, так как приблизительно в это время специальный поезд привезет их из Лондона, и обед будет подан в саду в два часа. Если хотите развлечься, то на большой лужайке поставлено майское дерево, – советую пойти и взглянуть на него.

– Майское дерево! – воскликнул я. – Очень хорошая идея!

– Эта идея была хороша, когда английские юноши и девушки имели молодость, невинность, здоровье и жизнерадостность и получали удовольствие, танцуя, взявшись за руки, вокруг майского дерева. Но теперь нет ни юношей, ни молодых девушек; двадцатилетние старики и старухи устало бродят по свету, обдумывая пользу жизни, исследуя пороки и насмехаясь над чувствами, и такое невинное развлечение, как майское дерево, не подходит нашему истомленному юношеству. Поэтому для участия в майском празднестве приглашены профессионалы; конечно же, танцы смотрятся лучше, когда исполняются специально натренированными ногами, но, в конце концов, они ничего не значат и являют собой лишь только красивое зрелище.

– И танцоры здесь? – спросил я, вставая и подходя с любопытством к окну.

– Нет еще. Но майское дерево уже стоит, полностью украшенное. Оно установлено позади дома, против леса, – можете пойти и посмотреть, если хотите.

Я последовал его совету и, отправившись в указанном направлении, вскоре заметил красиво убранный предмет, который служил долгожданным сигналом к началу многих деревенских праздников в дни шекспировской старой Англии.

Столб уже был глубоко врыт в землю, и дюжина или больше людей работали, расправляя привязанные к нему гирлянды из цветов и зелени, перевитые длинными разноцветными лентами. Он смотрелся очень эффектно в центре широкой лужайки, окаймленной большими старыми деревьями, и, подойдя к одному из мужчин, я сказал ему несколько слов похвалы и одобрения. Он быстро, без улыбки посмотрел на меня, но ничего не ответил, и я заключил по его темному лицу и чужеземным чертам, что он не понимает по-английски. Я с удивлением заметил, что все работники тоже были иностранцами и зловещей наружностью очень походили на непривлекательный тип Амиэля и двух грумов, которые смотрели за моим Фосфором. Но я вспомнил, как Лючио говорил мне, что пригласил для проведения праздника иностранных экспертов и артистов, и после небольшого размышления перестал думать об этом.

Утренние часы пролетели быстро, и у меня почти не осталось времени, чтобы увидеть все праздничные приготовления, которыми изобиловали сады, так что я имел такое же смутное представление о том, что было припасено для развлечения моих гостей, как и сами гости.

Я с любопытством ждал приезда музыкантов и танцовщиц, но с таким же успехом мог не тратить на это время, поскольку в конце концов так и не увидел, как они прибыли. В час мы с Лючио были готовы к приему, и спустя минут двадцать первая партия «высшего общества» высадилась в поместье. Среди них были Сибилла и ее отец, и я бросился вперед, чтобы встретить мою невесту, когда она выходила из коляски, в которой приехала со станции. В этот день она казалась особенно красивой и была магнитом, притягивающим все взоры. Я поцеловал ее маленькую, затянутую в перчатку руку с большим благоговением, чем если бы целовал руку королевы.

– Добро пожаловать обратно в ваш старый дом, моя Сибилла! – нежно сказал я ей тихим голосом.

При этих словах она посмотрела на красную готическую крышу дома с такой любовью, что ее глаза подернулись чем-то вроде слез. Она оставила свою руку в моей и позволила мне проводить ее до портика, задрапированного шелковой материей и украшенного цветами, где Лючио ожидал ее, улыбаясь. И когда она подошла, два крошечных пажа в белых с серебром нарядах вдруг появились из какого-то невидимого укрытия и, бросая из корзинок к ее ногам белые и розовые лепестки, выстлали для нее благоухающую тропинку в дом. Они исчезли так же быстро, как появились, и среди гостей пробежал ропот восхищения. Сибилла оглянулась, покраснев от неожиданности и удовольствия.

– Как это мило с вашей стороны, Джеффри! – сказала она. – Какой вы поэт, чтобы придумать такое приветствие!

– Я бы хотел заслужить вашу похвалу, – ответил я, улыбаясь, – но поэт не я, а князь Риманец. Он хозяин и устроитель сегодняшнего праздника.

Краска опять залила ее щеки, и она протянула руку Лючио. Он почтительно склонился над ней, но не поцеловал, как целовал руку Мэвис Клер. Войдя в дом, мы прошли через гостиную и опять спустились в сад; лорд Элтон громко расхваливал художественный вкус, с каким было переделано и украшено его прежнее жилище. Вскоре лужайка заполнилась веселыми компаниями, и я вошел в свои обязанности хозяина; мне кланялись, льстили, я выслушивал комплименты, поздравления с предстоящей женитьбой от этих лицемеров, которые так трясли мне руку, что чуть не оторвали ее, очарованные моим богатством. И я мрачно подумал, что если б я вдруг сделался беден, то ни один из них не одолжил бы мне и соверена.

Гости прибывали группами, и, когда их набралось около трехсот-четырехсот человек, раздались звуки восхитительной музыки и появилась процессия пажей в красном с золотом, шедших по двое, неся подносы с букетами из редчайших цветов, которые они вручили всем дамам. Со всех сторон слышались восторженные восклицания, довольно громкие и шумные, так как «высший круг» давно перестал культивировать мягкость голоса или утонченность произношения, и не раз вульгарное словцо срывалось с губ блистательных дам, имевших репутацию законодательниц моды.

Спокойные манеры, сознание собственного достоинства и элегантная осанка редко встречаются среди посещающих бега герцогинь и увлекающихся игрой в карты графинь самой голубой английской крови, так что никто уже не рассчитывает найти в них такие отличительные качества. Чем громче они разговаривают, чем больше знают словечек из жаргона своих грумов и конюхов, тем большего одобрения заслуживают. Я, конечно же, говорю о новых поколениях аристократии. Еще осталось несколько настоящих «благородных дам», до сих пор следующих девизу «положение обязывает», – но их меньшинство, и молодежь называет их «старыми кошками» или «занудами».

Многие из «культурной» толпы, кишащей теперь в моем саду, приехали из обычного вульгарного любопытства, чтобы посмотреть, как человек с пятью миллионами способен развлечь гостей; другие жаждали узнать какие-либо новости о шансах Фосфора выиграть дерби, о чем я упорно молчал. Но большая часть публики бесцельно слонялась, бросая друг на друга пренебрежительные или завистливые взгляды, едва замечая естественную прелесть садов и лесных видов вокруг них.

Нигде так явственно не проявляется тупость современного общества, как на садовой вечеринке, во время которой неугомонные двуногие в панталонах или нижних юбках бестолково перемещаются взад и вперед, едва останавливаясь, чтоб учтиво или разумно поговорить друг с другом пять минут; большинство же из них неловко бродят между павильонами с прохладительными напитками и оркестром. В моем доме они были лишены этого последнего пристанища, потому что музыканты были невидимы, хотя музыка звучала – чудесная, необычная музыка, раздававшаяся то в одном конце сада, то в другом, но ее мало кто слушал внимательно. Однако все до одного были счастливы, восторженно расхваливая блюда роскошного обеда, накрытого в двадцати палатках. Мужчины ели так, будто бы до сих пор не ели никогда, и с жадностью пили изысканные вина. Невозможно себе представить, до чего может дойти человеческое обжорство, пока не познакомишься с несколькими пэрами и епископами и не увидишь, как эти достойные люди насыщаются ad libitum [15]15
  По собственному усмотрению (лат.).


[Закрыть].

Вскоре общество стало настолько многочисленным, что я более не видел необходимости в утомительной обязанности «встречать», поэтому повел Сибиллу к столу, решив посвятить ей остаток дня. Она была в самом пленительном настроении духа, ее веселый смех звучал мелодично, как смех счастливого ребенка; она даже проявила благосклонность к Дайане Чесни, которая также вошла в число моих гостей и веселилась с тем жаром, который присущ хорошеньким американкам, считающим флирт такой же игрой, как теннис. К этому моменту зрелище стало поистине блестящим: светлые платья женщин составляли удивительный контраст красным ливреям прислуживающих гостям бесчисленных слуг. И, переходя сквозь волнующуюся праздничную толпу от палатки к палатке, от стола к столу, от группы к группе, повсюду был виден Лючио: его высокая, статная фигура и красивое лицо бросались в глаза, где бы он ни стоял; его могучий голос содрогал воздух, когда бы он ни говорил. Его непреодолимое влияние господствовало над всем обществом; он расшевеливал скучных, вдохновлял остроумных, подбадривал застенчивых, соединяя все противоречивые позиции, характеры и мнения в одну форму, которая бессознательно подчинялась его воле так же легко, как толпа подчиняется оратору. Я не знал этого тогда, но знаю теперь, что, говоря метафорически, он наступил ногой на горло «обществу», как если бы это был один распростертый человек; что льстецы, лжецы и лицемеры, чьи представления о добре были связаны исключительно с богатством и роскошью, сгибались перед его могуществом, как тростник гнется от ветра, и что он делал с ними все, что хотел, как и продолжает делать по сей день! Господи! Если б только эти ухмыляющиеся, обжирающиеся чувственные глупцы знали, какие ужасы окружали их, какие страшные привидения послушно ждали их! Какие страхи скрывались за наружным блеском тщеславия и гордости! Но завеса была милостиво опущена, и только для меня она потом приподнялась.

По окончании обеда веселые голоса, распевавшие деревенскую хороводную песню, привлекли наевшуюся до отвала публику на лужайку позади дома, и крики восторга раздались, когда показалось майское дерево; я сам присоединился к общему восхищению, так как не ожидал увидеть нечто настолько красивое и живописное.

Майское дерево было окружено двойным кольцом маленьких детей – столь красивых и изящных, что они казались крошечными эльфами из какого-нибудь волшебного леса. Мальчики были одеты охотниками, в зеленых курточках и розовых шапочках на вьющихся волосах, девочки были все в белом, с распущенными по плечам локонами и с венками из ландышей на головах. Как только появились гости, эти восхитительные маленькие создания начали танцевать, каждый держа свисавшую с майского дерева гирлянду цветов или ленту и сплетая ее с другими в бесконечно красивых и фантастических узорах. Я смотрел, удивленный и очарованный, вместе с гостями, на изумительную легкость и свободу, с какой эти дети прыгали и бегали. Их крохотные ножки едва касались земли, их лица были так прелестны, а глаза так ясны, что было настоящим наслаждением следить за ними.

Каждая исполненная ими фигура была эффектнее и сложнее предыдущей, и рукоплескания зрителей делались все более восторженными, пока не наступил финал, когда маленькие зеленые охотники взобрались на столб и, повиснув на нем, стали забрасывать стоявших внизу девочек в белых платьях букетиками роз, примул, фиалок, цветками лютиков и клевера, которые они, в свою очередь, со смехом кидали в восхищенных гостей. Воздух сгустился от цветов, наполнился ароматом и звучал песнями и смехом. Сибилла, стоявшая около меня, всплеснула руками в экстазе.

– О, как это чудесно! – воскликнула она. – И это тоже идея князя?

И когда я ответил утвердительно, она прибавила:

– Удивительно, где он нашел таких очаровательных детей!

В это время сам Лючио выдвинулся на два шага перед зрителями и сделал едва заметный повелительный жест. Словно явившиеся из сказки охотники и маленькие девочки с необыкновенным проворством отпрыгнули от майского дерева и, сорвав с него гирлянды, обвились цветами и лентами, будто связанные все вместе одним неразрывным узлом; сделав это, они бросились бежать, представляя собой катящийся цветочный шар; веселые звуки флейт сопровождали их, пока они не исчезли окончательно за деревьями.

– Попросите их вернуться! – сказала Сибилла, ласково положив свою ручку на руку Лючио. – Мне бы очень хотелось поговорить с самыми хорошенькими!

Он взглянул на нее с загадочной улыбкой.

– Это было бы слишком большой честью для них, леди Сибилла! – возразил он. – Они не привыкли к такому снисхождению со стороны знатных дам и не оценят его. Они профессионалы, работающие за деньги, и, как и большинство представителей их класса, от похвалы лишь становятся дерзкими.

В этот момент с другой стороны лужайки прибежала запыхавшаяся Дайана Чесни.

– Я нигде не нашла их! – объявила она, задыхаясь. – Милые крошки! Я бежала за ними так быстро, как только могла; я хотела расцеловать одного из этих очаровательных мальчиков, но они исчезли без следа. Точно сквозь землю провалились!

Лючио опять улыбнулся.

– Они получили приказание и знают свое место, – сказал он коротко.

Как раз в этот миг солнце накрылось облаком и гром прогремел над головами. Все взоры поднялись к небу, но оно было совершенно ясным и спокойным, за исключением этой единственной мимолетной тени грозы.

– Всего лишь летний гром, – сказал один из гостей. – Дождя не будет.

И толпа, собравшаяся вместе, чтобы посмотреть на танец, начала разбиваться на группы, ожидая новых развлечений. Пользуясь случаем, я отвел Сибиллу в сторону.

– Пойдемте к реке, – шепнул я. – Я хочу побыть с вами несколько минут наедине.

Она согласилась, и мы удалились от толпы знакомых и вошли в рощу, спускавшуюся к берегу той части Эйвона, которая протекала через мои владения. Мы оказались совершенно одни, и, обняв свою невесту, я нежно поцеловал ее.

– Скажи мне, – сказал я с полуулыбкой, – теперь ты знаешь, что такое любить?

Она подняла на меня глаза, потемневшие от страсти.

– Да, знаю, – был неожиданный ответ.

– Знаешь! – Я пристально, с напряжением смотрел в ее прекрасное лицо. – Как же ты этому научилась?

Она покраснела, потом побледнела и прижалась ко мне с нервной, почти лихорадочной силой.

– Весьма странным образом, – ответила она, – и совершенно неожиданно. Урок мне показался легким, слишком легким. Джеффри… – Она помолчала, прямо глядя мне в глаза. – Я расскажу, как я научилась… но не теперь… когда-нибудь в другой раз, – и она начала смеяться почти через силу. – Я расскажу тебе… когда мы поженимся.

Она беспокойно оглянулась вокруг, затем, вдруг забыв свою обычную сдержанность и гордость, бросилась в мои объятия и целовала меня в губы с таким жаром, что голова моя закружилась.

– Сибилла! Сибилла! – бормотал я, прижимая ее к своему сердцу. – О, моя дорогая, ты любишь меня! Наконец ты меня любишь!

– Молчи! Молчи! – сказала она, задыхаясь. – Ты должен забыть этот поцелуй, это было слишком смело. Я не хотела этого… я… думала о чем-то другом, Джеффри! – И ее маленькая ручка сжала мою в пылу страсти. – Я бы хотела никогда не знать любви: когда я не знала, я была счастливее! – Ее брови сдвинулись. – Теперь, – продолжала она торопливо и задыхаясь, – я хочу любить! Я жажду любви! Я хочу утонуть в ней, потеряться в ней, быть убитой ею! Ничто другое не удовлетворит меня!

Я все еще обнимал ее стан.

– Не говорил ли я, что ты изменишься, Сибилла? – шепнул я. – Твоя холодность и бесчувственность к любви были неестественны и не могли долго длиться, моя дорогая, я всегда это знал.

– Ты всегда знал! – повторила она с легким презрением. – Но ты даже теперь не знаешь, что со мной случилось, и я не скажу тебе – пока. О, Джеффри!

Тут она высвободилась из моих объятий и, наклонившись, сорвала в траве несколько голубых колокольчиков.

– Посмотри на эти маленькие цветочки, мирно растущие в тени Эйвона. Они напоминают мне, кем я была здесь, в этом самом месте, много лет назад; я была так же счастлива и, думаю, так же невинна, как они; у меня не было ни одной злой мысли, и единственная любовь, о которой я мечтала, была любовь сказочного принца к сказочной принцессе, такая же невинная, как сами цветы. Да, я была тогда такой, какой хотела бы быть теперь и какой не могу больше быть!

– Ты все, что есть прекрасного и милого! – сказал я восхищенно, следя за нежным выражением ее прелестного лица, когда она переносилась мыслями в прошлое.

– Ты судишь как мужчина, вполне довольный собственным выбором жены! – заявила она со своим прежним цинизмом. – Но себя я знаю лучше, чем ты. Ты называешь меня прекрасной и милой, но ты не можешь назвать меня хорошей. Я не хорошая. Сама любовь, теперь завладевшая мной…

– Что же? – быстро спросил я, беря ее за руки, державшие колокольчики, и смотря испытующе в ее глаза. – Я знаю, прежде чем ты скажешь, что это страсть и нежность истинной женщины!

Она молчала. Потом улыбнулась с чарующей томностью.

– Если ты знаешь, мне незачем говорить. Но не будем дольше здесь оставаться и говорить пустяки, иначе «общество» покачает головой, упрекнув нас в дурных манерах, а дамы-репортеры напишут в газетах: «Отношение мистера Темпеста к гостям оставляло желать много лучшего, так как он весь день уединялся со своей невестой».