Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

XVII

Через неделю или дней десять после приема у принца Уэльского между мной и Сибиллой Элтон произошла странная сцена, о которой я собираюсь рассказать, – сцена, оставившая глубокий след в моей душе, которая могла бы предупредить меня о нависших надо мной грозовых тучах, если б мое чрезмерное самомнение не мешало мне увидеть предзнаменование, предвещающее несчастие. Приехав однажды вечером к Элтонам и поднявшись в гостиную, как вошло у меня в привычку, без доклада и церемонии, я нашел там Дайану Чесни одну и в слезах.

– В чем дело? – воскликнул я шутливым тоном, так как состоял в очень дружеских и фамильярных отношениях с маленькой американкой. – Вы плачете! Не разорился ли наш милый железнодорожный папа?

Она засмеялась как-то истерически.

– Нет пока, не сомневайтесь! – И она подняла на меня свои влажные, но тем не менее сверкавшие озорством глаза. – Насколько я знаю, с капиталом все обстоит благополучно. Просто у меня произошла стычка – да, стычка с Сибиллой.

– С Сибиллой?

– Ну да, – и она поставила кончик маленького вышитого башмачка на скамеечку и критически посмотрела на него. – Сегодня домашний прием у Кэтсап, я приглашена, и Сибилла тоже; мисс Шарлотта измучилась, ухаживая за графиней, и, конечно, я была уверена, что Сибилла поедет. Хорошо. Она ни слова не произнесла об этом до обеда, а потом поинтересовалась у меня, к какому часу мне нужен экипаж. Я спросила: «Разве вы не едете?», а она посмотрела на меня в своей вызывающей манере – ну, вы знаете! – и ответила: «Вы думаете, это возможно?» Я вспыхнула и сказала, что, конечно, это возможно. Она опять вызывающе посмотрела на меня и спросила: «К Кэтсап? С вами?» Согласитесь, это была явная дерзость, и я не могла сдержать себя и сказала: «Хотя вы и дочь графа, но вы не должны задирать нос перед миссис Кэтсап. Она не так дурна – я не говорю о ее деньгах, – но она действительно хороший человек и имеет доброе сердце, гораздо добрее, чем у вас. Миссис Кэтсап никогда бы так со мной не обращалась!» Я задыхалась, я могла бы наговорить дерзостей, если б была уверена, что лакей не подслушивает за дверью. Сибилла же только улыбнулась своей ледяной улыбкой и спросила: «Может быть, вы предпочли бы жить с миссис Кэтсап?» Конечно же, я сказала «нет», ничто не заставит меня жить с миссис Кэтсап. И тогда она сказала: «Мисс Чесни, вы платите моему отцу за протекцию, и за его имя, и за положение в английском обществе, но компания его дочери не была включена в договор. Я пыталась, насколько это было возможно, дать вам понять, что не желаю показываться в обществе с вами, – не потому, что не люблю вас, нет, но просто потому, чтоб не говорили, что я ваша платная компаньонка. Вы заставляете меня говорить резко, и мне очень жаль, если я вас оскорбила. Что касается миссис Кэтсап, ее я видела только один раз и нахожу очень вульгарной и дурно воспитанной. Притом я не люблю общества торговцев!» И с этими словами она встала и уплыла, и я слышала, что она приказала подать для меня экипаж к десяти часам. Его сейчас подадут, а у меня посмотрите, какие красные глаза! Я знаю, что старая Кэтсап составила свое состояние на торговле лаком, но чем же лак хуже чего-нибудь другого? Ну… вот и все, мистер Темпест, и… вы можете передать Сибилле мои слова, если хотите, – я знаю, вы влюблены в нее!

Ее быстрая речь, почти без передышки, привела меня в замешательство.

– В самом деле, мисс Чесни… – начал я церемонно.

– О да, мисс Чесни, мисс Чесни, все это прекрасно, – повторила она нетерпеливо, потянувшись к своей роскошной вечерней накидке, которую я машинально ей подал, а она так же машинально приняла. – Я всего лишь молодая девушка, и я не виновата, что мой отец – вульгарный человек, желающий перед своей смертью увидеть меня замужем за английским аристократом. Это его желание, а не мое. На мой же взгляд, английские аристократы – не слишком надежная публика. Но я могла бы полюбить Сибиллу, если б она позволила, но она не хочет. Она живет, как глыба льда, и никого не любит. Знаете ли, она и вас не любит. Я пожелала б ей быть более человечной!

– Мне очень досадно из-за всего этого, – сказал я, улыбаясь очаровательному личику этой действительно добросердечной девушки, – но, право, не стоит об этом так много говорить. У вас добрая и великодушная натура, но англичане не всегда понимают американцев. Я вполне разделяю ваши чувства, однако вы знаете, что леди Сибилла очень горда.

– Горда! – перебила она. – Еще бы. Ведь это так почетно – иметь предка, проколотого копьем на Босвортском поле и оставленного там на съедение птицам! По-видимому, это дает право высоко держать голову всем его потомкам. Не удивлюсь, если потомки евших его птиц ведут себя точно так же!

Я засмеялся, и она тоже засмеялась и снова стала самой собой.

– А если я вам скажу, что мой предок был одним из отцов-пилигримов, вы, конечно же, мне не поверите? – сказала она, и в уголках ее рта образовались ямочки.

– Я всему поверю из ваших уст! – заявил я галантно.

– Хорошо, в таком случае поверьте. Переварите это, если сможете! Я не могу! Он был отец-пилигрим на корабле «Мэйфлауэр» и упал на колени и благодарил Бога, достигнув суши, как и положено настоящему отцу-пилигриму. Но он и в подметки не годится человеку, проколотому копьем при Босворте.

Наш разговор прервал лакей, сообщивший, что экипаж подан.

– Хорошо, благодарю. До свидания, мистер Темпест, пошлите лучше сказать Сибилле, что вы здесь. Лорда Элтона нет, но Сибилла весь вечер проведет дома.

Я предложил ей руку и проводил до экипажа, слегка досадуя, что ей приходится в одиночестве ехать на вечер к удачливой торговке лаком. Она была хорошей девушкой, умной, правдивой, хоть порой несколько вульгарной и болтливой; однако лучшим качеством ее характера была искренность, и эта самая искренность, будучи совершенно немодной, не была понята и никогда не будет принята высшими, а следовательно, более лицемерными кругами английского общества.

Медленно и в задумчивости я вернулся в гостиную, послав одного из слуг спросить леди Сибиллу, не сможет ли она уделить мне несколько минут. Я недолго ждал – лишь раз или два прошелся по комнате, прежде чем она вошла. Она выглядела так странно и была так прекрасна, что я не смог удержаться от удивленного восклицания. На ней было белое платье, как обычно по вечерам; ее волосы были причесаны не так тщательно, как всегда, и падали ей на лоб тяжелой волной; лицо ее было особенно бледно, а глаза казались больше и темнее, ее улыбка была неопределенной и блуждающей, как улыбка лунатика. Она протянула мне руку; ее рука была сухой и горячей.

– Моего отца нет дома, – начала она.

– Я знаю. Но я пришел, чтобы увидеть вас. Могу я остаться ненадолго?

Она едва слышно согласилась и, опустившись в кресло, принялась играть розами, стоящими в вазе рядом с ней на столе.

– У вас усталый вид, леди Сибилла, – сказал я нежно, – здоровы ли вы?

– Я совершенно здорова, – ответила она, – но вы правы, сказав, что я устала. Я страшно устала!

– Может быть, вас слишком утомляет необходимость ухаживать за вашей матерью?

Она горько рассмеялась.

– Ухаживать за моей матерью! Пожалуйста, не приписывайте мне так много самоотверженности. Я не ухаживаю за матерью: я не могу, мне недостает смелости. Ее лицо ужасает меня, и, когда бы я ни подошла к ней, она старается заговорить со мной, причем с таким страшным усилием, что становится еще безобразнее. Я бы умерла со страха, если б часто ее видела. Подумать, что этот живой труп с жуткими неподвижными глазами и искривленным ртом действительно моя мать! – Она содрогнулась, и даже губы ее побледнели, пока она говорила.

– Как это, должно быть, вредно для вашего здоровья! – сказал я, придвигая свой стул ближе к ней. – Нельзя ли вам уехать для смены обстановки?

Она молча взглянула на меня; странное выражение было в ее глазах, ни нежное, ни задумчивое, а надменное, страстное, повелительное.

– Я видел только что мисс Чесни, она казалась очень огорченной.

– Ей не из-за чего огорчаться, – холодно произнесла Сибилла. – Разве только из-за медленной смерти моей матери; но она молода, может немного и подождать элтонской короны.

– Не ошибаетесь ли вы? – произнес я ласково. – Каковы бы ни были ее недостатки, но я уверен, что она искренне восторгается вами и любит вас.

Сибилла презрительно улыбнулась.

– Мне не нужна ни ее любовь, ни ее восторги. У меня немного друзей-женщин, но и те немногие все лицемерки, которым я не доверяю. Когда Дайана Чесни станет моей мачехой, мы все равно останемся чужими.

Я почувствовал, что затронул щекотливый вопрос и что продолжать этот разговор рискованно.

– Где ваш друг, – неожиданно спросила Сибилла, очевидно, чтоб переменить тему, – почему он теперь так редко бывает у нас?

– Риманец? Он большой чудак и временами чувствует отвращение к обществу. Он часто встречается в клубе с вашим отцом, и я думаю, что причина, отчего он сюда не приходит, его ненависть к женщинам.

– Ко всем женщинам? – спросила она с легкой улыбкой.

– Без исключения!

– Значит, он и меня ненавидит?

– Я этого не говорю, – поспешил я сказать. – Никто не может ненавидеть вас, леди Сибилла, но, по правде, насколько я знаю князя Риманца, не думаю, чтобы он уменьшил свою нелюбовь к женщинам, которая составляет его хроническую болезнь, – даже для вас.

– Стало быть, он никогда не женится, – задумчиво промолвила она.

Я засмеялся.

– О, никогда! В этом вы можете быть уверены.

Она замолчала, продолжая играть розами. Ее грудь высоко поднималась от учащенного дыхания; я видел ее длинные ресницы, щеки цвета бледных лепестков розы; чистые очертания ее нежного профиля напоминали мне лица святых и ангелов в изображении Фра Анджелико. Я еще продолжал в восхищении созерцать ее, как она вдруг вскочила с места, скомкав розу в руке; ее голова откинулась назад, ее глаза горели, и вся она дрожала.

– О, я не могу больше это терпеть! – дико вскрикнула она. – Я не могу больше терпеть!

Я также вскочил и стоял перед ней, изумленный.

– Сибилла!

– О, говорите же, наполняйте же до краев чашу моего унижения! – продолжала она страстно. – Отчего вы не говорите мне, как говорите моему отцу, о цели ваших посещений? Отчего вы не говорите мне, как говорите ему, что ваш выбор пал на меня, что я единственная женщина в целом мире, которую вы избрали в жены! Посмотрите на меня! – и она трагическим жестом подняла руки. – Есть ли какой-нибудь изъян в товаре, который вы собираетесь купить? Это лицо достойно трудов модного фотографа и может продаваться за шиллинг, как карточки «английских красавиц». Эти глаза, эти губы, эти руки – все это вы можете купить! Зачем вы томите меня, медля с покупкой? Колеблясь и рассчитывая, достойна ли я вашего золота?

Она казалась охваченной какой-то истерической страстностью, и я, испуганный и встревоженный, бросился к ней и схватил ее за руки.

– Сибилла, Сибилла! Ради бога, замолчите! Вы измучены усталостью и волнением, вы не знаете, что вы говорите. Дорогая, за кого вы меня принимаете? Откуда вам пришли в голову глупости о купле и продаже? Вы знаете, что я люблю вас; я не делал из этого тайны, вы это должны были читать на моем лице, а если я не решался вам об этом сказать, так только из страха, что вы оттолкнете меня. Вы слишком добры ко мне, Сибилла. Я недостоин получить вашу красоту и невинность. Моя дорогая, любимая, успокойтесь! – Пока я говорил, она прильнула ко мне, как внезапно пойманная птица. – Что иное могу я вам сказать, кроме того, что я обожаю вас всеми силами моей души, что я люблю вас так глубоко, что даже страшусь думать об этом! Это страсть, которую я не могу побороть, Сибилла, я люблю вас слишком сильно, слишком безумно!

Я задрожал и замолк. Ее нежные руки на моей груди лишали меня самообладания. Я целовал струящиеся волны ее волос. Она подняла голову и смотрела на меня – в ее глазах светилась не столько любовь, сколько страх, и вид ее красоты, преклонившейся передо мной, порвал все узы самообладания, которые я прежде на себя накладывал, и я поцеловал ее в губы долгим страстным поцелуем, который, как казалось моему возбужденному воображению, соединил воедино наши существа, но вдруг она выскользнула из моих объятий и оттолкнула меня. Я заметил, как сильно она дрожала, и боялся, как бы она не упала. Я взял ее руку и заставил ее сесть. Она слабо улыбнулась.

– Что вы чувствовали? – спросила она.

– Когда, Сибилла?

– Только что, когда целовали меня?

– Все небесные радости и адские муки в одно время! – сказал я.

Она поглядела на меня с задумчивым и нахмуренным видом.

– Странно! Знаете ли, что чувствовала я?

Я покачал головой, улыбаясь и прижимая к губам нежную маленькую руку, которую держал в своей.

– Ничего! – сказала она с безнадежным жестом. – Уверяю вас, абсолютно ничего! Я не могу чувствовать. Я одна из этих ваших современных женщин: я могу только думать и анализировать.

– Думайте и анализируйте сколько хотите, моя королева, – ответил я шутливо. – Если только вы будете думать, вы можете быть счастливы со мной. Это все, чего я желаю.

– Будете ли вы счастливы со мной? Подождите, не отвечайте, пока я не скажу вам, какова я на самом деле. Вы совершенно во мне ошибаетесь.

Она помолчала несколько минут; я в страхе следил за ней.

– Это всегда было моим предназначением, – медленно сказала она наконец, – сделаться собственностью богатого человека. Многие мужчины намеревались купить меня, но они не могли заплатить ту цену, которую назначил мой отец. Пожалуйста, не смотрите так удрученно! То, что я говорю, совершенная правда и вполне обыкновенно. Все женщины высших классов продаются теперь в Англии, как черкешенки на невольничьем рынке. Я вижу, вы хотите протестовать и уверить меня в своей преданности, но в этом нет нужды. Я уверена, что вы любите меня, насколько может любить мужчина, и мне этого довольно. Но, в сущности, вы не знаете меня: вас привлекает мое лицо, мое тело, вы восхищаетесь моей молодостью и невинностью. Но я не молода; я стара сердцем и чувствами. Я была молодой недолго в Уиллоусмире, когда жила среди цветов и птиц и всех невинных и искренних обитателей полей и лесов, но достаточно было одного сезона в городе, чтобы убить во мне молодость. Один сезон обедов и балов и чтения модных романов! Вы написали книгу, поэтому должны знать об обязанностях автора – о серьезной ответственности писателей, когда они выпускают в свет книги, полные вредных и ядовитых внушений, оскверняющие умы, которые до той поры были чисты и безмятежны. Ваша книга имеет благородную основу, и этим она мне нравится. Она хорошо написана, но, читая ее, я вынесла впечатление, что мысли, которые вы пытались внушить другим, были не совсем искренними и поэтому вы не достигли того, чего хотели.

– Вы правы, – сказал я с мукой унижения, – в литературном отношении книга не заслуживает внимания. Она только гвоздь сезона!

– Во всяком случае, – продолжала она, и ее глаза потемнели от напряженности чувств, – вы не осквернили пера низостью, свойственной многим авторам в наше время. Как вы думаете, может ли девушка, читая книги, которые теперь свободно печатаются и которые ей рекомендуют ее глупые знакомые, «потому что они так ужасно забавны», остаться неиспорченной и невинной? Книги, подробно описывающие жизнь отверженных? Объясняющие и анализирующие тайные пороки людей? Защищающие, почти как священный долг, «свободную любовь» и повсеместную полигамию? Книги, без стыда знакомящие добродетельных жен и чистых девушек с героиней, смело ищущей мужчину, все равно какого, чтоб только родить от него ребенка без того, чтобы «унизиться», выйдя за него замуж? Я прочла все эти книги, и чего же вы можете ожидать от меня? Не невинности, безусловно! Я презираю мужчин, я презираю свой пол, я ненавижу себя за то, что я женщина! Вас удивляет мое фанатичное поклонение Мэвис Клер? Это только потому, что ее книги на время возвращают мне самоуважение и позволяют увидеть человечество в лучшем свете, – потому что она, хоть на один час, возрождает во мне слабую веру в Бога, и мой дух освежается и очищается. Все равно, вы не должны смотреть на меня как на невинную молодую девушку, Джеффри, которую воспевали и идеализировали поэты: я – испорченное существо, выращенное на шаткой морали и развращающей литературе моего времени.

Я смотрел на нее в молчании, удрученный, ошеломленный, с таким чувством, как будто бы нечто бесконечно чистое и драгоценное превратилось в пыль у моих ног. Она встала и начала ходить взад и вперед по комнате с медлительной, однако полной бешенства грацией, напоминая мне, против воли и желания, движения хищного животного.

– Вы не должны обманываться во мне, – произнесла она после небольшой паузы, мрачно глядя на меня. – Если вы женитесь на мне, вы должны это сделать вполне сознательно, потому что с таким богатством, как у вас, вы, конечно, можете жениться на любой женщине. Я не говорю, что вы найдете девушку лучше меня, во всяком случае в моем кругу, где все одинаковы. Все мы сделаны из одного теста и имеем одни и те же исключительно чувственные и материальные взгляды на жизнь и свои обязанности – такие же, как у героинь «модных романов», которые мы читаем. Подальше, в провинции, внутри среднего класса, возможно, вы бы отыскали действительно хорошую девушку, как образец невинности, но, по всей вероятности, нашли бы ее глупой и скучной и вряд ли бы она вам понравилась. Моя главная рекомендация – моя красота; вы можете ее видеть, и все могут ее видеть, а я не такая притворщица, чтоб не сознавать ее силы. В моей внешности нет фальши: мои волосы не накладные, мой румянец натуральный, моя фигура – не результат искусства изготовителя корсетов, мои брови и ресницы не подкрашены. О да, будьте уверены, что моя физическая красота вполне естественная! Но телесная красота не есть отражение красоты души! И я хочу, чтоб вы это поняли. Я – вспыльчивая, обидчивая, импульсивная, часто бесчувственная, склонная к мрачным мыслям и меланхолии, и я пропитана, сознательно или бессознательно, тем презрением к жизни и неверием в Бога, которые составляют главную тему всех современных учений.

Она замолчала. Я глядел на нее со странным чувством обожания и разочарования, как варвар мог бы смотреть на идола, которого он все еще любит, но в которого больше не верит как в божество. Хотя то, что она говорила, нисколько не противоречило моим теориям – как же я мог жаловаться? Я не верил в Бога; мог ли я сожалеть, что она разделяла мое неверие? Я невольно хватался за старомодную идею, что вера должна быть священным долгом в женщине; я не был в состоянии объяснить причину такого суждения, разве только что это была романтическая мечта о доброй женщине, которая будет молиться за того, у кого нет ни времени, ни желания молиться за себя. Между тем было ясно, что Сибилла слишком «современна» для соблюдения таких обрядов, она никогда не станет за меня молиться и, если у нас родятся дети, никогда не научит их тому, чтобы их первым воззванием к Небу была молитва за нее или меня. Я подавил легкий вздох и собрался было заговорить, но она подошла и положила руки мне на плечи.

– У вас печальный вид, Джеффри, – произнесла она ласковым тоном. – Утешьтесь, еще не слишком поздно изменить ваше намерение.

Я встретил вопросительный взгляд ее прекрасных, лучезарных глаз, чистых и ясных, как сам свет.

– Я никогда не изменю своего намерения, Сибилла, – ответил я. – Я вас люблю, я вечно буду любить вас, но я не хочу, чтоб вы себя так немилосердно анализировали… У вас такие странные идеи…

– Вы находите их странными? – сказала она. – В эти-то дни «новых» женщин! А я нахожу, что благодаря газетам, журналам и декадентским романам я во всех отношениях готова стать женой! – и она горько рассмеялась. – Ничего нет в этой роли неизвестного для меня, хотя мне еще нет двадцати. Я уже давно готовилась быть проданной по самой высокой цене, и те смутные представления о любви, о любви идеалистов и поэтов, которые я имела, когда была мечтательным ребенком в Уиллоусмире, исчезли и рассеялись. Идеальная любовь умерла, и хуже чем умерла – вышла из моды. После заботливых наставлений о том, что все ничтожно, кроме денег, едва ли вас может удивлять, что я говорю о себе как о предмете торговли. Брак для меня – торговая сделка, так как вы сами хорошо знаете, что, как бы вы ни любили меня или я вас, мой отец никогда бы не позволил мне выйти за вас замуж, если б вы не были богаты и богаче большинства людей. И я прошу вас, не ожидайте свежего и доверчивого чувства от женщины с извращенным сердцем и душой, как у меня!

– Сибилла, – сказал я горячо, – вы клевещете на себя! Я убежден, что вы клевещете на себя! Вы одна из тех, что живут в мире, но сами не от мира сего. Ваша душа слишком открыта и чиста, чтобы запачкаться даже от соприкосновения с грязью. Я не поверю ничему, что вы говорите против своей нежной и благородной натуры; и я вас очень прошу, Сибилла, не огорчайте меня постоянным упоминанием о моем богатстве, или я стану смотреть на него как на проклятие. Будь я беден, я бы вас так же любил.

– О, вы могли бы любить меня, – перебила она меня со странной улыбкой, – но вы не посмели бы сказать мне это.

Я молчал. Вдруг она засмеялась и ласково обвила руками мою шею.

– Итак, Джеффри, – сказала она, – я кончила свою исповедь. Мой ибсенизм или какой-нибудь другой «изм» повлиял на меня, но нам нет нужды тревожиться о нем. Я сказала все, что было у меня на душе, я сказала правду, что сердцем я не молода. Но я не хуже, чем другие люди моего «круга». Я вам нравлюсь, ведь так?

– Мою любовь к вам нельзя выразить так просто, Сибилла! – ответил я несколько скорбно.

– Все равно, я предпочитаю выражать ее так, – продолжала она. – Я в вашем вкусе, и вы хотите жениться на мне. Итак, я прошу вас пойти к моему отцу и поскорее купить меня, заключить торговую сделку. И когда вы купите меня… Не смотрите так трагично! – и она снова засмеялась. – И когда вы заплатите священнику, и заплатите подругам невесты браслетами или брошками с монограммами, и заплатите гостям свадебным тортом и шампанским, заплатите всем, даже последнему человеку, который закроет дверцы свадебной кареты, – увезете ли вы меня далеко-далеко от этого места, из этого дома, где лицо моей матери преследует меня как привидение среди мрака, где я измучена ужасами и днем и ночью, где я слышу такие странные звуки и где мне снятся такие страшные сны?.. – Она вдруг замолчала и спрятала лицо на моей груди. – О да, Джеффри, увезите меня отсюда поскорей! Уедем навсегда из этого ненавистного Лондона и будем жить в Уиллоусмире. Я найду там былые радости и счастливые прошедшие дни.

Тронутый ее умоляющим тоном, я прижал ее к своему сердцу, чувствуя, что она едва ли могла отвечать за странные слова, сказанные ею в том измученном и возбужденном состоянии, в каком она, очевидно, находилась.

– Все будет, как вы желаете, моя дорогая, и чем раньше вы станете моей, тем лучше. Теперь конец марта. Хотите венчаться в июне?

– Хочу, – ответила она, продолжая прятать лицо.

– Теперь же, Сибилла, помните, чтоб о деньгах и торгах больше не было разговора. Скажите мне то, чего вы еще не сказали: что любите меня и любили б, даже если б я был беден.

Она прямо и решительно посмотрела мне в глаза.

– Я не могу вам этого сказать, я говорила вам, что не верю в любовь; если б вы были бедны, то я, конечно же, не вышла бы за вас замуж. В этом не было бы никакого смысла.

– Вы откровенны, Сибилла!

– Лучше быть откровенной! А разве нет?

И она, вытянув цветок из букетика у себя на груди, стала прикалывать его к моему сюртуку.

– Что хорошего в притворстве? Ведь вы ненавидите бедность, и я тоже. Я не понимаю глагола «любить»: временами, когда я читаю книгу Мэвис Клер, я верю в существование любви, но, едва я захлопну книгу, моя вера исчезает. Поэтому не просите того, чего у меня нет. Я охотно, даже с радостью выхожу за вас замуж; это все, чего вы можете ожидать.

– Все! – воскликнул я с внезапным приливом гнева, смешанного с любовью, и, схватив ее руки, покрыл их безумными поцелуями. – Все! Вы – бесстрастный, ледяной цветок! Нет, это не все: вы должны растаять от моего прикосновения и узнать, что такое любовь; не думайте, что вы можете избегнуть ее влияния. Вы – милое, безрассудное, прекрасное дитя! Ваша страсть спит – она должна пробудиться!

– Для вас? – спросила она, положив голову мне на плечо и с мечтательным выражением глядя на меня своими прекрасными лучистыми глазами.

– Для меня!

Она засмеялась.

– «О, вели мне любить, и я полюблю!» – процитировала она едва слышно.

– Вы полюбите, вы должны! – пылко твердил я. – Я буду вашим учителем в искусстве любви!

– Это трудное искусство! Я боюсь, что вся жизнь пройдет, прежде чем я научусь ему, даже с моим «учителем».

И колдовская улыбка мелькнула в ее глазах, когда я поцеловал ее на прощанье и пожелал покойной ночи.

– Вы сообщите эту новость князю Риманцу?

– Если вы хотите.

– Конечно. Сообщите немедленно, я хочу, чтоб он знал!

Я спустился по лестнице; она перегнулась через перила, следя за мной.

– Покойной ночи, Сибилла!

– Непременно скажите князю!

Ее белая фигура исчезла, и я вышел на улицу. В моей голове царил хаос, я ощущал одновременно гордость, экстаз и страдание – жених графской дочери, возлюбленный женщины, которая сама назвала себя неспособной любить и лишенной веры.