Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

– Талант! – повторил я презрительно. – Публика совершенно не способна оценить такое качество.

– Вы так думаете? – сказал он, продолжая улыбаться. – Серьезно так думаете? В таком случае весьма странно, каким образом все, что поистине велико в искусстве и литературе, становится так широко известно и почитаемо не только у нас, но и в каждой цивилизованной стране, где люди мыслят и получают образование? Вы должны помнить, что все выдающиеся люди не были признаны в свои дни; даже английского лавроносца Теннисона критиковали в площадных выражениях. Только посредственностей всегда превозносят. Но, принимая во внимание варварский недостаток культуры и крайнюю глупость публики, чему я удивляюсь, Джеффри, так это тому, что вы сами обращаетесь к ней!

Я боюсь, – продолжал он, встав, выбрав белый цветок из вазы на столе и вдев его в петлицу, – я боюсь, как бы мисс Клер не сделалась для вас занозой у вас в заднице, мой друг! Достаточно скверно иметь в литературе мужчину-соперника, но женщину-соперника – это из рук вон! Хотя вы можете утешиться уверенностью, что ее никогда не будут рекламировать, в то время как вы благодаря покровительству чувствительного и высоконравственного Макуина будете приятным и единственным «открытием» прессы, по крайней мере на месяц, может быть, на два – примерно столько может продержаться «новая звезда первой величины» на литературном небосклоне. Все это падающие звезды! Как говорится в старой, забытой песне Беранже:

 
«les étoiles qui filent,
Qui filent, – qui filent – et disparaissent!» [12]12
  «Звезды, которые падают, падают – падают и исчезают!» (фр.)


[Закрыть]
 

– Исключая мисс Клер! – сказал я.

– Верно! Исключая мисс Клер!

И он громко засмеялся – смехом, резавшим мне слух, потому что в нем звучали насмешливые нотки.

– Она – крошечная звездочка на бескрайнем небосводе, тихо и легко вращающаяся в своей собственной орбите, но ей никогда не будет сопутствовать блестящее пламя метеора, которое запылает вокруг вас, драгоценный друг, по сигналу мистера Макуина. Фи, Джеффри, перестаньте дуться! Завидовать женщине! Не есть ли женщина низшее создание? И может ли призрак женской славы повергнуть в прах гордый дух пятикратного миллионера? Поборите ваш сплин и приходите ко мне обедать.

Он опять засмеялся и вышел из комнаты, и опять его смех вызвал у меня раздражение.

Когда он ушел, я дал волю низкому и недостойному побуждению, уже несколько минут горевшему во мне, и, присев к письменному столу, торопливо написал записку редактору могущественного журнала, которого знал раньше и на которого работал. Ему была известна перемена в моей судьбе и влиятельное положение, которое я теперь занимал, и я был уверен, что он будет рад сделать мне одолжение. Мое письмо, помеченное «лично и секретно», содержало просьбу о позволении написать для следующего номера анонимную ругательную рецензию на новый роман «Несогласие» Мэвис Клер.

XVI

Невозможно описать то лихорадочное, раздраженное, противоречивое состояние духа, в котором я теперь проводил дни. В отличие от моего неизменного везения, мой характер стал изменчивее ветра: я никогда не находился в одном и том же настроении два часа кряду. Я жил беспутной жизнью, принятой современными людьми, которые с обычной ничтожностью глупцов погружаются в грязь только потому, что быть нравственно нечистым модно в данный момент и одобряется обществом. Я безрассудно картежничал, единственно по той причине, что карточная игра считалась многими из «первой десятки» свидетельством мужественности и твердости характера. «Ненавижу тех, кто боится проиграть в карты несколько фунтов стерлингов, – сказал мне однажды один из “знатных” титулованных ослов, – это показывает трусливую и мелочную натуру». Руководимый этой «новой» нравственностью и боясь прослыть трусливым и мелочным, я почти каждую ночь играл в баккара и другие азартные игры, охотно проигрывая несколько фунтов, что в моем случае означало несколько сотен фунтов, ради случайных выигрышей, делавших моими должниками значительное число «благородных» распутников и шалопаев голубой крови. Карточные долги считаются «долгами чести», которые, как предполагается, следует выплачивать исправнее и пунктуальнее, чем все долги на свете, но которые мне еще и до сих пор не возвращены. Я также держал пари на все, что могло быть предметом пари, – и, чтоб не отстать от моих приятелей в «стиле» и «знании жизни», посещал непристойные дома и позволял полуголым, пропитанным бренди танцовщицам и вульгарным «артисткам» вытягивать из меня дорогие украшения, потому что так было принято в обществе и это считалось необходимым развлечением для «джентльмена».

Небо! Какими скотами мы были, я и мои аристократические приятели! Какими недостойными, бесполезными, бесчувственными негодяями! А между тем мы были приняты в высшем обществе: самые красивые, самые благородные дамы Лондона принимали нас в своих гостиных и встречали улыбками и льстивыми словами, нас, от одного присутствия которых веяло пороком, нас, «светских молодых людей», которых усердно работающий за кусок хлеба мастеровой, узнав нашу жизнь, мог бы с презрением и негодованием ударить за то, что такие подлецы своим присутствием оскверняют землю!

Иногда, но очень редко Риманец присоединялся к нашей игре и музыкальным вечерам, и в этих случаях я замечал, что он давал себе свободу и становился самым необузданным из нас всех. Но, несмотря на свою необузданность, он никогда не делался грубым, что бывало с нами; его глубокий и мягкий смех был звучен и гармоничен и совсем не походил на ослиное гоготанье нашего культурного веселья. Его манеры никогда не были вульгарны, и его красноречивые рассуждения о людях и вещах, порой остроумные и иронические, порой серьезные, доходящие почти до пафоса, производили странное впечатление на многих, кто слушал его, а на меня в особенности.

Помню, однажды, когда мы поздно возвращались с безумной оргии – я, три молодых сынка английских пэров и Риманец, – мы наткнулись на бедно одетую девушку, которая, рыдая, цеплялась за железную решетку запертой церковной двери.

– О Боже, – стонала она, – о милосердный Боже! Помоги мне!

Один из моих приятелей схватил ее за руку, отпустив бесстыдную шутку, но тотчас Риманец стал между ними.

– Оставьте ее! – сказал он строго. – Пусть она найдет Бога, если может!

Девушка испуганно взглянула на него, слезы катились из ее глаз, и он бросил ей в руку две или три золотые монеты.

Она снова зарыдала.

– О, благослови вас Господь! – громко кричала она. – Благослови вас Господь!

Лючио снял шляпу и стоял с непокрытой головой при лунном свете; странное задумчивое выражение смягчило его мрачную красоту.

– Благодарю вас, – просто сказал он. – Теперь я ваш должник.

И он пошел дальше, а мы последовали за ним, подавленные и молчаливые, хотя один из моих сиятельных друзей хихикнул по-идиотски.

– Вы дорого заплатили за благословение, Риманец! – сказал он. – Вы дали три соверена. Честное слово, я бы на вашем месте потребовал чего-нибудь побольше, чем благословение!

– Конечно, – возразил Риманец, – вы заслуживаете большего, гораздо большего! Я надеюсь, что вы это и получите! Благословение не имеет никакой пользы для вас; оно для меня!

Как часто с тех пор я вспоминал об этом случае! Тогда я был слишком глуп и не придал ему ни значения, ни важности. Погруженный в самого себя, не обращал внимания на обстоятельства, не имеющие связи с моей собственной жизнью и делами. Во всех моих развлечениях и так называемых удовольствиях постоянное беспокойство снедало меня; ничто, собственно, не удовлетворяло меня, кроме медлительного и несколько мучительного ухаживания за леди Сибиллой. Странная она была девушка: она отлично знала мои намерения относительно ее, а между тем делала вид, что не знает! Каждый раз, когда я пытался обойтись с ней более чем с обычным вниманием и придать своим взглядам и манерам нечто вроде любовного пыла, она казалась удивленной. Не понимаю, почему некоторые женщины любят лицемерить в любви. Их инстинкт подсказывает им, когда мужчины влюблены в них! Но если они не доведут своих вздыхателей до самой низшей степени унижения и не заставят одурманенных страстью безумцев дойти до готовности отдать за них жизнь и даже честь, что дороже жизни, – их тщеславие не будет удовлетворено. Но мне ли судить о тщеславии, мне, чрезмерное самодовольство которого так ослепило меня?! И тем не менее, несмотря на болезненный интерес к самому себе, к своему окружению, своему комфорту, своим успехам в обществе, было нечто, сделавшееся скоро для меня мукой, настоящим отчаянием и проклятием, и это, странно сказать, был тот самый триумф, которого я ожидал как венца всех моих честолюбивых мечтаний!

Моя книга – книга, которую я считал гениальным трудом, – будучи брошенной в течение обсуждения и критики, сделалась в некотором роде литературным чудовищем, преследовавшим меня и днем и ночью своим ненавистным присутствием. Крупные, назойливо бросающиеся в глаза строчки рекламы, рассеянные щедрой рукой моего издателя, мозолили мне глаза своей оскорбительной настойчивостью, едва я разворачивал первую попавшуюся газету. А похвала критиков! Преувеличенная, нелепая, мошенническая похвала! Бог мой! Как все это было противно и гадко! Каждый льстивый эпитет наполнял меня отвращением, и однажды, когда я взял один из первоклассных журналов и увидел длинную статью о моей необыкновенной, блистательной и многообещающей книге и сравнение меня с новым Эсхилом и Шекспиром одновременно, – статью, подписанную Дэвидом Макуином, – я готов был поколотить этого ученого продажного шотландца. Хвалебные гимны раздавались отовсюду: я был «гением дня», «надеждой будущего поколения», «книгой месяца». Величайший, умнейший, блистательнейший бумагомаратель, который сделал честь пузырьку чернил, воспользовавшись им! Конечно, я представлял собой «находку» для Макуина: пятьсот фунтов, пожертвованные на его таинственную благотворительность, так обострили его зрение, что он прежде других заметил меня, ярко сиявшего на литературном небосклоне. Пресса послушно последовала за ним, так как хотя пресса – по крайней мере английская пресса – неподкупна, владельцы газет отнюдь не бесчувственны к хорошо оплаченной рекламе.

Впрочем, когда мистер Макуин пророческим слогом, присущим ему, объявил меня своей «находкой», несколько других литературных джентльменов выступили вперед и написали обо мне громкие статьи, прислав мне свои сочинения, старательно отмеченные. Я понял намек, тотчас ответил им благодарственным письмом и пригласил к себе обедать. Они явились и по-царски пировали со мной и Риманцем (один из них потом написал в мою честь «Оду»), а после кутежа мы отослали двоих из них домой в экипаже с Амиэлем, чтобы он присмотрел за ними и помог им найти свою дверь. И моя популярность росла, и Лондон говорил обо мне; рычащее чудовище – столица – обсуждала меня и мою книгу в своей особенной независимой манере. Высшее общество подписывалось на нее в библиотеках, но эти удивительные учреждения, заказав всего две или три сотни экземпляров, держали подписчиков в ожидании по пять-шесть недель, пока те не уставали спрашивать книгу и совсем не забывали о ней. Исключая библиотеки, публика не поддержала меня.

Благодаря блестящим отзывам, появлявшимся во всех газетах, можно было бы предположить, что «все, кто хоть что-то из себя представлял», читали мое «изумительное» произведение. Но на самом деле было иначе: обо мне говорили как о «знаменитом миллионере», а публика оставалась равнодушна к тому, что я сделал для литературной славы. Всюду, куда б я ни пришел, меня встречали со словами: «Не правда ли, вы написали роман? Что за странная мысль пришла вам в голову!» – и со смехом: «Мы не прочли его, у нас так мало времени, но мы непременно спросим его в библиотеке». Конечно, большинство никогда его и не спрашивало, считая его, по всей вероятности, не заслуживающим их внимания. И я, чьи деньги вместе с неодолимым влиянием Риманца вызвали благосклонную критику, запрудившую прессу, понял, что большая часть публики вообще не читает критику. Потому и мой анонимный пасквиль на книгу Мэвис Клер не отразился на ее популярности. Это был напрасный труд, так как на эту женщину-автора продолжали смотреть как на выходящее из ряда вон существо, и ее книгу продолжали спрашивать и восхищаться ею, и она продавалась тысячами, без всяких положительных рецензий или кричащей рекламы. Никто не догадался, что это я написал то, что я теперь признаю грубым, пошлым извращением ее труда, – никто, кроме Риманца. Журнал, в котором я поместил мою статью, был одним из самых популярных и имелся в каждом клубе и библиотеке, и, случайно взяв его однажды, он тотчас заметил статью.

– Вы написали это! – сказал он, пристально глядя мне прямо в глаза. – Должно быть, это для вас стало большим облегчением!

Я ничего не ответил.

Он прочитал молча, потом положил журнал и опять посмотрел на меня со странным испытующим выражением.

– Многие человеческие существа так устроены, – проговорил он, – что если б они находились с Ноем в ковчеге, о котором говорится в старой глупой легенде, то с досады застрелили бы и голубя, принесшего оливный лист. Вы из этого типа, Джеффри.

– Я не понимаю вашего сравнения, – пробормотал я.

– Не понимаете? Какое зло вам причинила эта Мэвис Клер? Ваше положение совершенно различно. Вы – миллионер, она – труженица и зависит от своего литературного успеха, и вы, купаясь в богатстве, стараетесь лишить ее средства к существованию. Делает ли это вам честь? Она приобрела славу только благодаря своему уму и энергии. И даже если вам не нравится ее книга, нужно ли оскорблять ее лично, как вы сделали в этой статье? Вы ее не знаете, вы никогда ее не видели…

– Я ненавижу женщин, которые пишут! – с жаром воскликнул я.

– Почему? Потому, что они в состоянии жить независимо? Вы бы хотели, чтобы все они были рабами сладострастия или удобства мужчины? Дорогой Джеффри, вы неблагоразумны. Если вы признаете, что завидуете славе этой женщины и оспариваете ее, я могу понять вашу досаду, ибо зависть способна заставить убить своего ближнего – кинжалом или пером.

Я молчал.

– Разве эта книга так плоха, как вы ее представили? – спросил он.

– Может быть, другие восторгаются ею, но я – нет.

Это была ложь, и, конечно, он знал, что это была ложь!

Произведение Мэвис Клер возбудило во мне безумную зависть; сам факт, что леди Сибилла прочла ее книгу, прежде чем подумала взглянуть на мою, усилил горечь моих чувств.

– Хорошо, – наконец сказал Риманец с улыбкой, окончив чтение моего памфлета. – Все, что я могу сказать, Джеффри, это то, что ваши нападки ничуть не тронут Мэвис Клер. Вы промахнулись, мой друг! Публика только воскликнет: «Какой стыд!» – и станет еще более превозносить ее труд. А что касается ее самой – она имеет веселый нрав и только рассмеется. Вы должны с ней познакомиться.

– Я не желаю ее видеть, – выпалил я.

– Так. Но, живя в Уиллоусмирском замке, вы вряд ли сможете избежать встречи с нею.

– Нет необходимости знакомиться со всеми, кто живет по соседству, – заметил я надменно.

Лючио расхохотался.

– Как хорошо вы играете роль богача, Джеффри! – сказал он. – Для того, кто еще совсем недавно обитал на задворках литературного мира, не имея даже соверена, вы великолепно подражаете манерам нашего времени! Больше всего меня изумляют люди, кичащиеся своим богатством перед своими ближними, которые ведут себя так, будто смогли подкупить смерть и за деньги приобрести расположение Творца! Какая бесподобная дерзость! Вот я, хотя и колоссально богат, так странно устроен, что не могу носить банковские билеты на своем лице. Ум имеет для меня значение не меньшее, чем золото, и иногда, знаете ли, в моих путешествиях вокруг света я удостаивался быть принятым за совершенного бедняка! Вам же никогда этого не удастся. Вы богаты и выглядите, как богач.

– А вы, – вдруг прервал я его с горячностью, – знаете ли, как выглядите вы? Вы утверждаете, что богатство написано на моем лице. Знаете ли вы, что выражает каждый ваш взгляд и жест?

– Не имею понятия! – ответил он, улыбаясь.

– Презрение ко всем нам! Неимоверное презрение. Даже ко мне, кого вы называете своим другом. Я говорю вам правду, Лючио, бывают минуты, когда, несмотря на нашу близость, я чувствую, что вы презираете меня. Вы необыкновенная личность, одаренная необыкновенными талантами, однако вы не должны ожидать от всех людей такого же самообладания и равнодушия к человеческим страстям, как у вас самого.

Он бросил на меня быстрый взгляд.

– Ожидать! – повторил он. – Мой друг, я вообще ничего не жду от людей. Напротив, они, по крайней мере те, кого я знаю, ожидают всего от меня и, как правило, это получают. Что же касается моего «презрения» к вам, разве я не говорил, что восхищаюсь вами? Серьезно! Положительно есть нечто достойное изумления в блистательном прогрессе вашей славы и быстром общественном успехе.

– Моя слава! – повторил я с горечью. – Каким способом я достиг ее? Стоит ли она чего-нибудь?

– Не в том дело, – повторил он с легкой улыбкой. – Как, должно быть, неприятны эти подагрические уколы совести, Джеффри! В наше время слава, в сущности, не многого стоит, потому что это не классическая слава, сильная в своем спокойном достоинстве, как в былые времена, – теперь это лишь шумливая, крикливая известность. Но ваша слава, такая, как она есть, вполне законна с коммерческой точки зрения, с которой теперь все смотрят на все. Вы должны знать, что в наше время никто ничего не делает бескорыстно: каким бы чистым ни казалось на земле доброе дело, в его основании лежит эгоизм. Стоит признать этот факт, и вы увидите, что ничто не может быть прямее и честнее того способа, каким вы получили свою славу. Вы не купили неподкупную британскую прессу. Вы не могли этого сделать: это невозможно, потому что она чиста и гордится своими высокими принципами. Ни одна английская газета не возьмет чек за то, чтобы разместить заметку или статью, ни одна! – Его глаза весело сверкали, и он продолжал: – Нет, только иностранная пресса испорчена: так говорит британская пресса. Джон Булль с ужасом взирает на журналистов, которые, доведенные до крайней нищеты, берутся кого-нибудь или что-нибудь бранить или превозносить ради дополнительного заработка. Благодарение Богу, он не имеет таких журналистов! В его прессе все люди – сама честность и прямота, и они охотнее согласятся существовать на один фунт стерлингов в неделю, нежели взять десять за случайную работу, «чтобы сделать одолжение приятелю». Знаете ли, Джеффри, кто будут первыми святыми, которые в Судный день поднимутся на небо при звуке труб?

Я покачал головой, досадуя и одновременно забавляясь.

– Все английские (не иностранные) издатели и журналисты! – сказал Лючио с благочестивым видом. – А почему? Потому что они так добродетельны, так справедливы, так бескорыстны! Их иностранные собратья будут, конечно, осуждены на вечную пляску с дьяволами, а британские пойдут по золотым улицам с возгласом «Аллилуйя!». Уверяю вас, что я смотрю на британскую журналистику как на благороднейший пример неподкупности, уступающий лишь духовенству в трех евангельских добродетелях – добровольной бедности, целомудрии и послушании!

В его глазах сверкала такая насмешка, что их блеск казался отражением стального клинка.

– Утешьтесь, Джеффри! – продолжал он. – Ваша слава достигнута честно. Вы лишь сблизились через меня с одним критиком, который пишет приблизительно в двадцати газетах и имеет влияние на других, пишущих в других двадцати; этот критик, будучи натурой благородной (все критики – благородные натуры), имеет «общество» для вспоможения нуждающимся авторам (весьма благородная цель), и для этого доброго дела я, движимый исключительно человеколюбием, подписал чек на пятьсот фунтов стерлингов. Тронутый моим великодушием (особенно тем, что я не спросил о судьбе пятисот фунтов), Макуин сделал мне «одолжение» в маленьком деле. Издатели газет, где он пишет, считают его умным и талантливым человеком; они ничего не знают ни о благотворительности, ни о чеке, да им и нет необходимости это знать. Все это, в сущности, весьма разумная деловая система; только склонные терзать себя аналитики, такие как вы, станут думать о подобном вздоре.

– Если Макуину действительно понравилась моя книга… – начал я.

– Почему же нет? Я считаю его вполне искренним и уважаемым человеком. Я думаю, он всегда говорит и пишет согласно своим убеждениям. Я уверен, если б он нашел вашу работу не заслуживающей внимания, он отослал бы мне обратно чек на пятьсот фунтов стерлингов, разорванный в порыве благородного негодования.

И, откинувшись на спинку стула, он хохотал, пока слезы не выступили на его глазах.

Но я не мог смеяться; я был слишком уставшим и угнетенным, и тяжелое чувство отчаяния наполняло мое сердце; я сознавал, что надежда, ободрявшая меня в дни бедности, надежда достичь настоящей славы покинула меня. Слава имеет ту особенность, что ее нельзя добыть ни деньгами, ни через влияние.

Ее не могли дать хвалебные отзывы прессы. Мэвис Клер, зарабатывающая себе на хлеб, имела ее; я, с моими миллионами, – нет. Глупец, я надеялся купить ее; мне еще только предстояло узнать, что все лучшее, величайшее, честнейшее и достойнейшее в жизни не имеет рыночной цены и дары богов не продаются.

Спустя недели две после издания моей книги Лючио и я поехали представляться ко двору. Это было довольно блестящее зрелище, но, без сомнения, самой блестящей личностью там был Риманец. Я не мог оторвать глаз от его высокой царственной фигуры, в придворном черном бархатном платье со стальными украшениями; хоть я привык к его красоте, но никогда не видал ее в таком блеске. Я был вполне доволен своей внешностью в соответствующем случаю костюме, но при виде его мое самолюбие испытало глубокий шок, так как я осознал, что на моем фоне красота и привлекательность моего друга только еще больше выигрывали. Но я ничуть ему не завидовал, а, напротив, открыто выражал свое восхищение. Он же, казалось, забавлялся.

– Мой милый мальчик, все это низкопоклонство, – сказал он. – Все притворство и обман. Взгляните на это, – и он вынул из ножен легкую придворную шпагу. – Куда, в сущности, годится это непрочное лезвие?! Это только эмблема умершего рыцарства; в старые времена, если человек оскорблял вас или вашу любимую женщину, блестящий кончик закаленной толедской стали мог ударить – так! – и он принял фехтовальную позу с неподражаемой грацией и легкостью. – И вы ловко прокалывали негодяю ребро или руку, давая ему повод вспоминать вас. Но теперь, – он вложил шпагу в ножны, – люди носят подобные игрушки как меланхолический знак, показывающий, какими отважными смельчаками они были когда-то и какими низкими трусами стали теперь! Не способные более защитить себя сами, они кричат: «Полиция! Полиция!» – при малейшей угрозе их ничтожным особам. Идем, время ехать, Джеффри! Пойдем преклонить наши головы пред другой человеческой единицей, совершенно такой же, как мы, и тем самым выступим против Смерти и Всевышнего, которые провозгласили всех людей равными друг другу!

Мы сели в экипаж и скоро были на пути к Сент-Джеймсскому дворцу.

– Его королевское высочество принц Уэльский не совсем Творец Вселенной, – сказал вдруг Лючио, смотря в окно, когда мы подъезжали к линии солдат внешней охраны.

– Конечно же, нет! – засмеялся я. – Почему вы это сказали?

– Потому что вокруг него столько суеты, как если б он был действительно больше, чем Творец. Творцу не уделяют и половины того внимания, какое оказывают Альберту Эдуарду. Мы никогда не заботимся о том, чтобы одеться каким-то особым образом, когда отправляемся туда, где предполагается присутствие Господа, и довольствуемся лишь чистотой помыслов.

– Но ведь Бога нет, а Альберт Эдуард есть, – равнодушно произнес я.

Он улыбнулся, и в темной глубине его глаз мелькнуло презрение.

– Вы так считаете? – спросил он. – Что ж, ваше мнение не оригинально, многие высокодуховные люди разделяют его. У людей, которые не готовятся к присутствию Господа, есть по крайней мере одно хорошее оправдание: приходя в церковь, называемую «домом Господним», они не находят там Бога – они видят только священника, а это в некотором роде разочарование.

Я не успел ответить, так как экипаж остановился и мы вошли во дворец. Благодаря содействию высшего придворного должностного лица, которое представляло нас, мы получили хорошие места среди самых знатных гостей, и во время ожидания я с интересом изучал их лица и манеры. Некоторые заметно нервничали; двое-трое имели такой вид, как будто сделали честь его королевскому высочеству своим присутствием на этой церемонии. Несколько господ, очевидно, надели свое придворное платье впопыхах, потому что забыли снять кусочки тонкой бумаги, которой портной обернул стальные и золоченые пуговицы, чтобы они не потускнели. Заметив это, к счастью, не слишком поздно, они теперь занимались тем, что срывали эти бумажки и бросали их на пол. Это выглядело по меньшей мере неопрятно, делая их смешными и лишая достоинства!

Все присутствовавшие невольно поворачивались к Лючио: его импозантная внешность привлекала всеобщее внимание. Когда наконец мы вошли в Тронный зал и заняли свои места в линии, я постарался, чтобы мой блистательный товарищ оказался передо мной, поскольку мне очень хотелось увидеть, какой эффект произведет его наружность на королевскую особу. С моего места я отлично видел принца Уэльского. Он представлял собой довольно величественную фигуру в полной парадной форме, со всевозможными орденами, сверкающими на его широкой груди, и замеченное многими его удивительное сходство с Генрихом VIII поразило меня сильнее, чем я ожидал. Хотя его лицо выражало больше благодушия, чем надменные черты «своенравного короля», на этот раз тень меланхолии, даже суровости омрачала его чело, придавая твердость его обыкновенно подвижным чертам, – тень, казавшаяся мне усталостью с примесью сожаления; взгляд человека неудовлетворенного, однако покорившегося, с утраченными целями и противоречивыми желаниями. Несколько других членов королевской фамилии окружали его; большинство из них были или казались обычными солдафонами в военных мундирах, которые при прохождении каждого гостя наклоняли головы с автоматической четкостью, не проявляя ни удовольствия, ни интереса, ни расположения. Но наследник величайшей империи мира всем своим видом выражал непринужденную и любезную приветливость. Окруженный (чего трудно избежать в его положении) толпой льстецов, паразитов, доносчиков и лицемерных эгоистов, которые никогда не рискнут для него своей жизнью, если только не смогут извлечь из этого чего-либо для самоудовлетворения, он произвел на меня впечатление скрытной, но от этого ничуть не менее непоколебимой силы.

Я даже теперь не могу объяснить себе необыкновенное волнение, охватившее меня, когда наступил наш черед представляться; я видел, как мой друг двинулся вперед, и услышал, как лорд Чемберлен назвал его имя: «Князь Лючио Риманец», а затем – да, затем мне показалось, что все движение в блестящей зале вдруг прекратилось. Все глаза были устремлены на высокую фигуру и благородное лицо Риманца, когда он кланялся с таким совершенным изяществом и грацией, что все другие поклоны в сравнении с его казались неуклюжими. Один момент он стоял неподвижно перед королевским троном, глядя на принца, как если б хотел произвести на него впечатление своим присутствием, – и на широкий поток солнечного сияния, заливавшего залу во время церемонии, внезапно легла тень мимолетного облака. Впечатление мрака и безмолвия, казалось, наполнило атмосферу холодом, и странная магнетическая сила заставила все взгляды устремиться на Риманца; и ни один человек не шевельнулся. Это напряженное затишье было коротким. Принц Уэльский едва заметно вздрогнул и посмотрел на великолепную фигуру перед собой с выражением острого любопытства, почти готовый разорвать ледяные узы этикета и заговорить; затем, сдержав себя с очевидным усилием, он с обычным достоинством ответил на глубокий поклон Лючио, после чего мой друг прошел, слегка улыбаясь. Я был следующим, но, естественно, не произвел особого впечатления; только кто-то среди младших членов королевской фамилии, услышав имя «Джеффри Темпест», тотчас прошептал магические слова: «Пять миллионов!» – слова, которые достигли моих ушей и наполнили меня обычным усталым презрением, сделавшимся моей хронической болезнью.

Скоро мы уже выходили из дворца, и, пока мы ожидали нашу карету, я дотронулся до рукава Риманца.

– Вы произвели настоящую сенсацию, Лючио!

– Неужели? – засмеялся он. – Вы льстите мне, Джеффри.

– Нисколько! Отчего вы стояли так долго перед троном?

– Мне так хотелось, – проговорил он равнодушно. – И кроме того, я хотел дать возможность его королевскому высочеству меня запомнить.

– Но, по-видимому, он узнал вас. Вы его встречали раньше?

Его глаза сверкнули.

– Часто! Но до сих пор я ни разу не являлся публично в Сент-Джеймсский дворец. Придворный костюм преображает большинство людей, и я сомневаюсь, да, я весьма сомневаюсь, что даже с его всем известной памятью на лица принц действительно узнал во мне того, кто я на самом деле!