Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

– Но, несомненно, в некоторых случаях даже деньги не могут обеспечить такого совершенства в мелочах, – начал я.

– Деньги могут все! – прервал он меня, и его могучий голос дрогнул страстью. – Я давно вам это говорю. Они – крючок для самого дьявола. Не то чтобы дьявол лично беспокоился о мирском золоте: он обыкновенно имеет склонность заводить дружбу с людьми, обладающими им, возможно, что он знает, что такой человек с ним будет делать. Конечно, я говорю метафорически, но ни одна метафора не способна преувеличить могущества денег. Не доверяйте добродетели мужчины или женщины, пока вы не попытались купить ее за кругленькую сумму! Деньги, мой драгоценный Джеффри, сделали для вас все, помните об этом! Вы сами ничего не сделали для себя.

– Не слишком-то приятный разговор, – сказал я, несколько оскорбленный.

– Да? А почему? Потому что это правда? Я заметил, что большинство людей считают «неприятным», когда им говорят правду. Это – правда, и я не вижу тут ничего неприятного. Вы ничего не сделали для себя, и вы не собираетесь ничего сделать, кроме, – и он засмеялся, – кроме того, чтобы сейчас отправиться спать и увидеть во сне очаровательную Сибиллу!

– Признаюсь, я устал, – и бессознательный вздох вырвался у меня. – А вы?

Его взор был задумчиво устремлен на пейзаж.

– Я тоже устал, – медленно ответил он, – но я никогда не могу избавиться от своей усталости, так как я устал от самого себя. И мне никогда не удается отдохнуть. Покойной ночи!

– Покойной ночи!

И я остановился, глядя на него. Он в ответ посмотрел на меня с интересом.

– Ну? – спросил он выразительно.

Я принудил себя улыбнуться.

– Не знаю, что и сказать, разве только то, что я хотел бы узнать вас таким, какой вы есть на самом деле. Я чувствую, что вы были правы, сказав мне однажды, что вы не тот, кем кажетесь.

Он продолжал пристально на меня смотреть.

– Поскольку вы выразили такое желание, – медленно проговорил он, – я обещаю вам, что в один прекрасный день вы узнаете, каков я есть! Для вас будет лучше это узнать ради других, которые ищут общения со мною.

Я направился к выходу из комнаты.

– Благодарю вас за все ваши сегодняшние хлопоты, – сказал я более спокойным тоном, – хотя я никогда не смогу выразить словами мою глубокую благодарность.

– Если хотите кого-нибудь благодарить, то благодарите Бога, что вы пережили это, – ответил он.

– Почему? – спросил я, удивленный.

– Почему? Потому что жизнь висит на волоске; а светские развлечения есть апогей скуки и напряжения сил, и, если нам удается остаться живыми после всеобщего пьянства, обжорства и зубоскальства, за это стоит вознести благодарность! К тому же Бог, как правило, слышит так мало благодарностей, что вам следует поблагодарить Его, хотя бы коротко, за благополучное окончание сегодняшнего дня.

Я рассмеялся, не усмотрев в его словах ничего, кроме обычной иронии. Я нашел Амиэля ожидающим меня в моей спальне, но тут же отослал его, не желая видеть его хитрое и мрачное лицо, сказав, что не нуждаюсь в его услугах. Усталый, я быстро очутился в постели и уснул, и те страшные силы, обеспечившие великолепие блестящего праздника, на котором я выступал в роли хозяина, не открылись мне даже в предостерегающем сне.

XXV

Через несколько дней после приема в Уиллоусмире, прежде чем газеты перестали писать о сопровождавших его пышности и роскоши, в одно прекрасное утро я, подобно великому поэту Байрону, «проснулся знаменитым». Знаменитым не благодаря какому-то интеллектуальному произведению, неожиданному геройскому поступку, высокому положению в обществе или политике – нет! Своей славой я обязан был исключительно четвероногому: Фосфор выиграл дерби.

Мой рысак шел с лошадью первого министра почти голова к голове, и несколько секунд результат казался сомнительным, но, когда два жокея уже приближались к цели, Амиэль, чья сухая, тонкая фигура в шелковом костюме самого яркого алого цвета слилась с лошадью, почти став ее частью, пустил Фосфора аллюром, какого тот еще никогда не показывал, и, буквально летя над землей, достиг призового столба на два или более ярда впереди своего соперника. Взрыв одобрительных восклицаний огласил воздух, и я сделался героем дня – любимцем публики. Меня забавляло поражение министра; он плохо перенес удар. Он не знал меня, а я – его; я не принадлежал к его политике и ни на йоту не заботился о его чувствах, но испытал удовлетворение, несколько сатирическое, вдруг сделавшись более важной персоной, нежели он сам, – потому что был владельцем победителя дерби. Прежде чем я хорошенько осознал свое новое положение, меня уже представили принцу Уэльскому, который пожал мне руку и поздравил меня; самые благородные аристократы Англии жаждали познакомиться со мной, и я внутренне смеялся над таким проявлением вкуса и культуры со стороны «английских джентльменов, свободно живущих в своей стране». Они толпой окружили Фосфора, чьи дикие глаза предостерегали от вольного обращения с ним, но который от этого не казался ничуть хуже и, по-видимому, был готов снова бежать с таким же удовольствием и успехом. Темное, лукавое лицо Амиэля и его жесткие глаза, напоминающие глаза хорька, произвели неприятное впечатление на большинство господ, хотя его ответы на все задаваемые ему вопросы были удивительно точны, почтительны и не лишены остроумия. Но для меня вся суть происходящего заключалась в том, что я, Джеффри Темпест, некогда голодавший автор, а теперь миллионер, лишь благодаря обладанию лошадью, выигравшей дерби, наконец сделался «знаменитостью» или тем, что общество называет знаменитостью; я достиг той славы, которая привлекает внимание «аристократии и дворянства», по выражению торговцев, а также вызывает настойчивую лесть и бесстыдное преследование со стороны дам полусвета, желающих получить бриллианты, лошадей и яхты в обмен на не очень чистые поцелуи их накрашенных губ. И я стоял под потоком комплиментов, внешне восхищенный, улыбающийся, приветливый и учтивый, пожимая руки высокопоставленным особам, но в глубине души презирал этих людей с их притворством и лицемерием – презирал с такой силой, что даже сам удивлялся. Когда вскоре мы покинули ипподром вместе с Лючио, который, по обыкновению, казалось, знал всех и был другом всем, он заговорил таким серьезным и ласковым тоном, какого я у него еще никогда не слышал:

– При всем вашем эгоизме, Джеффри, в вашей натуре есть нечто сильное и благородное, нечто, что возмущается против лжи и подлости. Почему же вы не даете воли этому чувству?

Я взглянул на него в изумлении и засмеялся.

– Не даю воли! Что вы этим хотите сказать? Не хотите ли вы, чтобы я сказал в глаза этим хвастунам, что знаю, каковы они, и лгунам, что вижу их ложь. Мой дорогой друг, это бы слишком разгорячило общество.

– Оно не может быть горячее или холоднее ада, если вы верите в ад, в который вы, однако, не верите, – прибавил он тем же спокойным тоном. – Но я не имел в виду, чтобы вы прямо говорили эти вещи, нанося им оскорбление. Обидная откровенность не благородство, а только грубость. Действовать благородно – это больше, чем говорить.

– Что же, по-вашему, я должен сделать? – спросил я с любопытством.

С момент он молчал, по-видимому, серьезно, почти мучительно размышляя, затем ответил:

– Мой совет покажется вам странным, Джеффри, но, если хотите, вот он. Давайте волю, как я сказал, благородной и, как назвал бы свет, сумасбродной частице вашей натуры, не жертвуйте вашим высоким чувством справедливости ради того, чтобы подчиняться чьей-то власти или влиянию, и проститесь со мной. Я полезен вам только тем, что удовлетворяю ваши разнообразные фантазии, знакомлю вас с великими – или скромными – людьми, нужными для вашей выгоды и пользы. Поверьте мне, для вас будет намного лучше и гораздо утешительнее в неизбежный смертный час, если вы оставите весь этот ложный, суетливый вздор и меня вместе с ним. Пусть общество вертится как волчок в своем безумии, покажите, что весь его блеск, великолепие и надменность не стоят ничего в сравнении с высокой душой честного человека, – и, как сказал Христос богатому правителю: «Продай половину того, что имеешь, и деньги раздай бедным».

Минуту или две я молчал, а он в ожидании внимательно следил за мной с бледным лицом.

Нечто вроде укора заставило дрогнуть мою совесть, и в короткий промежуток времени я почувствовал смутное сожаление – сожаление о том, что, обладая огромными возможностями делать добро своим ближним благодаря моему богатству, я не достиг более высокого морального положения, чем суетные люди, составляющие так называемую верхушку общества. Я был так же эгоистически доволен собой и своими делами, как и любой из них, и был так же разговорчив и лицемерен, как они. Они играли свою комедию, а я свою; никто из нас ни на мгновение не был самим собой. Сказать по правде, одна из причин, почему «светские» мужчины и дамы не терпят одиночества, заключается в том, что уединение, в котором они вынуждены остаться с глазу на глаз со своим настоящим «я», делается нестерпимым для них, потому что они носят на себе бремя тайного порока и обличительного стыда.

Однако мое душевное волнение скоро прошло, и, взяв Лючио под руку, я, улыбаясь, ответил:

– Ваш совет, мой дорогой друг, пригодился бы для проповедника Армии спасения, но для меня он ничего не стоит, так как последовать ему для меня невозможно. Проститься с вами навсегда, во-первых, было бы с моей стороны черной неблагодарностью; во-вторых, общество, со всем своим смешным притворством, необходимо, однако, для развлечения как моего, так и моей будущей жены; королевские особы и те привыкают к лести, и мы ничем не навредим себе, присоединившись к общему хору; в-третьих, если б я поступил, как советовал мудрый еврей…

– Какой еврей? – спросил он, и глаза его холодно блеснули.

– Какой? Христос, конечно, – небрежно ответил я.

Странная улыбка заиграла у него на губах.

– В нынешние времена модно богохульствовать, – заметил он. – Это считается достоинством в литературе и остроумием в обществе! Я совсем забыл! Пожалуйста, продолжайте! Если бы вы поступили, как советовал Христос…

– И отдал половину моего состояния бедным, никто не испытал бы ко мне благодарности, а только сочли бы меня сумасшедшим.

– А вы бы хотели благодарности?

– Конечно! Большинство людей ждут небольшой признательности за свои благодеяния.

– Это так. Но и Творец, который постоянно дает, редко получает ее.

– Я не говорю о сверхъестественных вещах, я говорю о простых фактах этого мира и о людях, живущих в нем. Тот, кто щедро дает, ожидает признания за свое великодушие, но если б я разделил мое состояние и половину вручил бы бедным, то этот случай нашел бы отражение не более чем в шести строчках в одной из газет, а общество воскликнуло бы: «Что за дурак!»

– Тогда не будем больше говорить об этом, – сказал Лючио, и морщины на его лбу разгладились, а глаза приняли обычное выражение насмешки и веселья. – Выиграв дерби, вы сделали все, чего ожидала от вас цивилизация девятнадцатого века, и в награду везде станете желанным гостем. Вы можете надеяться вскоре отобедать в Мальборо-Хаус, а некоторое закулисное влияние и политические манипуляции способны сделать вас членом кабинета министров, если вы того захотите. Разве я не говорил вам, что с моей помощью вы достигнете таких же высот успеха, как медведь, добравшийся до булки на конце скользкого шеста, и это будет зрелище, вызывающее зависть у людей и изумление у ангелов? Посмотрите на себя: вы триумфатор, великое создание, фактически величайшее произведение своего времени, человек с пятью миллионами и владелец победителя дерби. Какая интеллектуальная слава сравнится с таким положением, как ваше! Люди завидуют вам, а что касается ангелов – если таковые имеются, – то, будьте уверены, они изумлены. Слава, гарантированная человеку лошадью, вполне способна их изумить!

Он громко расхохотался и с того дня больше не заговаривал о своем странном предложении, чтоб я расстался с ним и дал волю «благородной» стороне моей натуры. Я не знал, что он поставил на мою душу и проиграл и что с той поры стал действовать со мной решительным образом, неумолимо приближающим страшный конец.

Моя свадьба состоялась в назначенный день в июне со всей пышностью и экстравагантностью, приличествующими моему положению и положению женщины, которую я избрал себе в жены. Нет необходимости описывать детально великолепие церемонии; какая-нибудь модная «дамская газета», истерически описывая бракосочетание графской дочери с миллионером, даст полное представление об общем эффекте! Это было поразительное зрелище, где вид дорогих дамских шляпок одержал верх над размышлениями о торжественности и возвышенности предположительно «священного» обряда. Трогательные слова Евангелия не привлекли и половины того внимания, какое было приковано к великолепным бантам из жемчуга и бриллиантов, прикреплявшим вышитый серебром шлейф к платью невесты.

Собрался весь свет – тот, который не представляет себе существования других людей, хоть и составляет меньшую часть общества. Принц Уэльский оказал мне честь своим присутствием; два великих прелата церкви совершали обряд венчания, блистая чрезмерной шириной белоснежных рукавов своих стихарей и равно внушая почтение как тучностью своих фигур, так и краснотой своих лоснящихся лиц. Моим шафером был Лючио. Он был в веселом, почти буйном расположении духа и всю дорогу, пока мы вместе ехали в церковь, занимал меня нескончаемыми смешными историями, по большей части касающимися духовенства. Когда мы подъехали к величественному зданию храма, он, выходя из кареты, со смехом сказал:

– Не слыхали ль вы, Джеффри, что дьявол не может войти в церковь из-за креста?

– Да, я слышал подобную чушь, – ответил я, улыбаясь веселости в его сверкающих глазах и изящных чертах.

– Это действительно чушь, потому что те, кто придумал эту легенду, забыли об одной вещи, – продолжал он, понизив голос до шепота, когда мы проходили под резным портиком, – о том, что в ней есть не только крест, но и священник. А туда, куда вошел священник, может проследовать и дьявол.

Я чуть не рассмеялся вслух манере, в которой он сделал это дерзкое замечание, и выражению его лица при этом. Однако мягкие звуки органа среди наполненного ароматом цветов безмолвия быстро привели меня в торжественное настроение, и, опершись на решетку алтаря в ожидании невесты, я в сотый раз подивился необыкновенно гордому виду моего друга, когда он со скрещенными руками и поднятой головой рассматривал украшенный лилиями алтарь и блестящее распятие над ним, и в его задумчивом взгляде виднелось странное смешение благоговения и презрения.

Я хорошо запомнил один инцидент, случившийся, когда наши имена вносили в церковную книгу. Когда Сибилла, это видение ангельской красоты, в ее белом подвенечном платье, ставила свою подпись, Лючио наклонился к ней.

– Как шафер, я требую старинной привилегии! – сказал он и поцеловал ее в щеку.

Она ярко вспыхнула, потом вдруг мертвенно побледнела и с подавленным криком опрокинулась без чувств на руки одной из подружек невесты. Прошло несколько минут, прежде чем сознание вернулось к ней, но она успокоила мою тревогу и смятение своих подруг и, уверив нас, что это было не более чем влияние жаркой погоды и волнений дня, взяла меня под руку и, улыбаясь, прошла сквозь блестящие ряды своих глядевших с завистью светских друзей, которые поздравляли ее не потому, что ее мужем стал достойный и талантливый человек, – в этом не было бы никакой причины для поздравлений, – а потому, что она вышла замуж за пять миллионов фунтов стерлингов. Я был приложением к миллионам – только и всего. Она держала голову высоко и надменно, хотя я чувствовал, как она дрожала, когда громогласные звуки свадебного марша из «Лоэнгрина» торжественно полились в воздухе. И все это время она ступала по розам, я также вспомнил об этом… потом! Ее атласные туфельки давили сердца тысяч невинных созданий, которые наверняка были намного дороже Богу, нежели она; маленькие безобидные души цветов, чья жизненная задача, сладостно исполненная, была создавать красоту и благоухание своим чистым существованием, умирали, чтоб удовлетворить тщеславие одной женщины, для которой ничто не было свято! Но, признаюсь, тогда я еще пребывал в своем безумном сне и воображал, что умирающие цветы были счастливы погибнуть под ее ногой.

После церемонии состоялся великолепный прием в доме графа Элтона, и в разгар болтовни, еды и питья мы – моя новоиспеченная жена и я – уехали под расточительную лесть и добрые пожелания наших «друзей», которые, зарядившись самым изысканным шампанским, вполне правдоподобно изобразили искренность. Последним лицом, простившимся с нами у экипажа, был Лючио, и при расставании с ним я почувствовал такую грусть, которую невозможно выразить словами. С того самого момента, когда удача мне улыбнулась, мы были почти неразлучными товарищами. Своим успехом в обществе, всем, даже моей невестой, я был обязан его умению и такту, и, хотя я заполучил в спутницы жизни красивейшую из женщин, среди свадебного веселья я не мог не думать о предстоящей разлуке с моим талантливым, блестящим другом и испытывал при этом острую боль.

– Мой дух будет сопровождать вас обоих в вашем путешествии, – сказал он. – А когда вы вернетесь, я буду одним из первых, кто поздравит вас с благополучным возвращением домой. Ваш прием назначен на сентябрь, насколько я помню.

– Да, и вы будете самым желанным гостем из всех приглашенных, – ответил я задушевно, пожимая ему руку.

– Фи, как не стыдно! – возразил он, смеясь. – Не кривите душой, Джеффри! Разве вы не собираетесь пригласить принца Уэльского, самого популярного из мужчин, и будет ли кто-то более «желанным», чем он? Нет, я должен занять скромное третье или четвертое место в списке, где помещена королевская особа. Мое владение, увы, не Уэльс, и престол, на какой я мог бы претендовать, – если бы нашелся кто-то, кто мог бы мне помочь, но у меня никого нет, – далеко от пределов Англии.

Сибилла ничего не сказала, но ее глаза были устремлены на его красивое лицо и прекрасную фигуру со странным удивлением и грустью, и она была очень бледна.

– Прощайте, леди Сибилла! – ласково прибавил он. – Желаю вам со всей радостью провести это время. Нам, остающимся здесь, ваше отсутствие покажется долгим, – но вам… Ах, любовь дает крылья времени, и то, что для обыкновенного человека будет месяцем скучной жизни, для вас будет упоительным мгновением. Любовь лучше богатства, я знаю, вы уже это открыли, но я думаю и надеюсь, что вам предназначено узнать это совершеннее и полнее. Вспоминайте иногда обо мне. Au revoir.

Лошади рванули с места: горсть риса, брошенная каким-то идиотом из общества, всегда присутствующим на свадьбах, громко ударилась о дверцы и крышу кареты, и Лючио отступил назад, делая прощальный знак рукой. Мы видели его до последней минуты: его высокая статная фигура выделялась на ступеньках дома графа Элтона, окруженная модной толпой, в которой были подружки невесты в ярких платьях и живописных шляпах, юные девушки с возбужденными лицами – каждая из них, без сомнения, мечтала, что настанет день, когда и она найдет себе такого же богатого мужа, как я… мамаши, подыскивающие партии своим дочерям, и злобные старые вдовы с украшенными драгоценными кружевами объемистыми бюстами и сверкающими бриллиантами… мужчины с белыми бутоньерками в петлицах безупречно сидящих фраков; слуги в нарядных ливреях и обычная уличная толпа праздных зевак – все эти лица, костюмы и цветы смешались перед портиком из серого камня, и в центре этой россыпи выделялось лицо Лючио с его мрачной красотой и горящими глазами, делавшими его главным центром притяжения. Карета повернула за угол, лица исчезли, и мы с Сибиллой поняли, что остались одни, – чтобы оказаться лицом к лицу со своим будущим и самими собой и выучить урок любви… или ненависти… вместе отныне и навсегда.

XXVI

Я не могу теперь описать быстрое или медленное течение тех призрачных событий, тех безумных дней или недель, которые постепенно и окончательно привели меня к тому времени, когда я после долгих скитаний оказался, потрясенный и ошеломленный, с болью в сердце, у берегов швейцарского озера – маленького ярко-синего озера, в глубине которого наверняка таилась та же мысль, какая отражается в серьезных глазах ребенка.

Я смотрел вниз, на чистую сверкающую воду, почти не видя ее; снежные вершины гор, окружавших озеро, были слишком высоки для того, чтобы поднять на них мой усталый взор. Возвышенность, чистота и сияние были невыносимы для моего разума, раздавленного тяжестью крушения и гибели моих надежд. Каким безумцем я был, веря, что на свете может существовать такая вещь, как счастье!

Горе глядело мне в глаза – горе, продолжающееся всю жизнь и от которого избавление лишь смерть. Горе! Это слово, подобно адскому стону, было произнесено тремя страшными призраками, однажды нарушившими мой покой.

Что такое я сделал, спрашивал я самого себя с негодованием, чтоб заслужить это несчастье, от которого не могло исцелить никакое богатство? Почему судьба оказалась так несправедлива? Как и все люди моего сорта, я был не в состоянии различить маленькие, однако крепкие звенья собственноручно выкованной мною цепи, которая связывала меня с моею собственной гибелью. Я осуждал судьбу, или скорее Бога, и говорил о несправедливости просто потому, что сам пострадал, и мне никогда не приходило в голову, что то, что я считал несправедливостью, было беспристрастным действием того Вечного Закона, который вершится с такой же математической точностью, как движение планет, несмотря на ничтожные усилия человека воспрепятствовать его исполнению.

Легкий ветерок подул со снежных высот надо мной и слегка взволновал неподвижную поверхность маленького озера, вокруг которого я бесцельно бродил. Я следил за появившейся на ней тонкой зыбью, напоминавшей морщинки от смеха на человеческом лице, и угрюмо думал, достаточно ли оно глубоко, чтоб утонуть в нем. Стоило ли мне продолжать жить, зная то, что я знал? Зная, что та, которую я любил и которую я еще продолжал любить ненавистной для меня самого любовью, была более бесстыдным и порочным существом, чем настоящая уличная проститутка, продающая себя за деньги, – что красивое тело и ангельское лицо были лишь привлекательной маскировкой для души гарпии, вместилища порока! Бог мой! Я не смог сдержать крик, мои мысли неслись и неслись в нескончаемом круге неисцелимого немого отчаяния, и я бросился на траву отлогого берега и закрыл лицо руками в приступе беззвучного плача.

Безжалостная мысль продолжала работать в моем мозгу, заставляя меня оценивать свое положение. Была ли она… была ли Сибилла более достойна осуждения, чем я сам? Я женился на ней по своей собственной воле и по своему выбору, и она до этого сказала мне: «Я – испорченное существо, выращенное на шаткой морали и развращающей литературе моего времени». Что ж, так и оказалось! Моя кровь закипала от стыда, когда я думал, как очевидны и убедительны были доказательства этому. И, поднявшись с травы, я снова принялся беспокойно ходить взад и вперед, охваченный презрением и отвращением к самому себе. Что мог я сделать с такой женщиной, с которой теперь был связан на всю жизнь? Переделать ее? Она презрительно рассмеялась бы моей попытке! Переделать самого себя? Она стала бы насмехаться над моей бесхарактерностью, сочтя меня женоподобным хлюпиком! Притом не желал ли я сам быть униженным не меньше, чем она желала меня унизить? Не была ли она жертвой моих грубых страстей?

Измученный и обезумевший от этих мыслей, я бессмысленно бродил у озера и вздрогнул, как если б вблизи раздался пистолетный выстрел, когда среди тишины послышался плеск весел и нос маленькой лодки врезался в берег; находившийся в ней лодочник почтительно предложил мне свои услуги на благозвучном французском языке.

Я согласился и через пару минут уже очутился на воде, среди красного света заката, окрасившего снежные вершины в цвета пламени и превратившего воду в рубиновое вино. Думаю, человек на веслах увидел, что я находился не в очень веселом настроении, потому что хранил скромное молчание, а я, надвинув шляпу на глаза, лежал на корме, занятый своими размышлениями.

Всего один месяц супружества, а тошнотворное пресыщение уже заняло место так называемой «бессмертной» любовной страсти! Бывали даже моменты, когда бесподобная физическая красота моей жены вызывала у меня омерзение. Я знал ее такой, какая она была, и никакая внешняя прелесть не могла больше скрыть от меня ее отвратительную натуру. Но что с утра до вечера ставило меня в тупик, так это ее утонченное, очевидное лицемерие, ее поразительная способность лгать. Посмотрев на нее и послушав, что она говорит, любой принял бы ее за саму святость и чистоту, за нежное создание, которое могло оскорбить и испугать грубое слово, – за воплощение самой кроткой и грациозной женственности.

Так думал о ней каждый, и как жестоко он заблуждался! Сердца у нее не было; этот факт стал мне очевиден через два дня после нашей свадьбы, когда мы были в Париже и там получили телеграмму, извещавшую о смерти ее матери. Парализованная графиня Элтон, по-видимому, скончалась внезапно в день нашей свадьбы, или скорее в ночь, но граф счел за лучшее выждать сорок восемь часов, прежде чем прервать наше блаженство печальным известием.

Его телеграмма сопровождалась коротким письмом к дочери, заключительные строки которого были следующие: «Поскольку ты новобрачная и путешествуешь за границей, то я посоветовал бы тебе ни в коем случае не надевать траур. При таких обстоятельствах в этом, право, нет никакой необходимости».

И Сибилла охотно последовала его совету, однако придерживалась белого и бледно-лилового цветов в своих бесчисленных умопомрачительных туалетах, для того чтобы не слишком оскорблять приличия, ведь мы могли случайно встретить знакомых в посещаемых нами заграничных городах.

Ни одно слово сожаления не сорвалось с ее губ, и ни одна слеза не пролилась о смерти матери. Она только сказала:

– Как хорошо, что ее страдания кончились! – Затем с саркастической улыбкой прибавила: – Интересно, когда мы получим приглашение на свадьбу, подписанное «Элтон и Чесни»?

Я ничего не ответил, так как меня больно поразил недостаток в ней мягкости и теплоты, а кроме того, я испытал некоторое суеверное потрясение от факта смерти, произошедшей в день нашего венчания.

Теперь, однако, это было делом прошлого; с тех пор миновал месяц – месяц, в который разрушение иллюзий происходило ежедневно и ежечасно, – до тех пор, пока я не предстал лицом к лицу с голой прозой жизни и не понял, что женился на красивом животном с бесстыдной душой распутницы. Здесь я остановился и спросил себя: не был ли я таким же распутником?

Да, я легко допускаю это; но распутство мужчины, хотя бы доведенное до чрезмерности в горячей молодости, обыкновенно переходит, под влиянием большой любви, в сильное желание видеть чистоту и скромность в любимой женщине. Если мужчина позволял себе безумствовать и грешить – наступает наконец время, когда, если в нем осталось хоть что-то хорошее, он приходит в себя и хлещет свои пороки бичом самопрезрения, пока не испытает резкую боль и ярость, и тогда, страдая каждой своей клеткой от заслуженного наказания, он духовно преклоняет колена у ног какой-нибудь чистой искренней женщины, светлая душа которой, подобно ангелу, реет сострадательно над ним, и отдает ей свою жизнь, говоря: «Делай с ней что хочешь – она твоя!» И горе той, которая будет играть с таким даром или нанесет ему новые оскорбления! Ни один мужчина, даже тот, кто вел разгульную жизнь, не выберет себе в жены «легкую» женщину – скорее он пустит себе пулю в лоб, чтобы положить всему конец.

Свет заходящего солнца начинал угасать, маленькая лодка скользила по спокойной воде, и тень окутывала мою душу, подобно тени надвигающейся ночи. И опять я спрашивал себя: разве в целом мире не может быть счастья?

Как раз в это время ударил колокол маленькой часовни на берегу, призывая к вечерней молитве, и его звук пробудил во мне воспоминания, доведя меня почти до слез. Мэвис Клер была счастлива! Мэвис, с ее откровенными смелыми глазами, нежным лицом и чистой душой! Мэвис, носящая венец славы так же естественно, как ребенок мог бы носить венок из ландышей, – она, с ее небольшим состоянием, которое в значительной степени зависело от ее постоянной усердной работы, – она была счастлива!

А я – с моими миллионами – был несчастлив! Как это произошло? Почему? Что я такого сделал? Я жил, как жили мои знакомые, следуя общепринятым жизненным устоям общества, доставлял удовольствия друзьям и выказывал пренебрежение врагам, – то есть поступал точно так же, как и другие люди моего положения, – и я женился на женщине, которую большинство мужчин с гордостью назвали бы своею! Тем не менее, как оказалось, какое-то проклятие тяготело надо мной! Чего мне не хватало в жизни? Я знал, но стыдился признаться в этом, поскольку ранее относился с презрением к тому, что называл сентиментальными бреднями о чистом чувстве. Но теперь я вынужден был признать всю важность этих «сентиментальных бредней», без которых не было настоящей жизни.

Я понял, что наш брак был только грубой физической связью, не более; что все глубокие прекрасные чувства, освящающие супружеский союз, были попраны; взаимное уважение, симпатия, доверие – тонкие сокровенные духовные узы, которые не поддаются научному анализу и которые крепче и сильнее всего материального и связывают вместе бессмертные души, когда тело разрушается, – ничего этого не существовало и не могло существовать между мною и женой. В мире существовала странная пустота, в том, что касалось меня, – я был вынужден искать утешения в самом себе и не находил его. «Что мне делать с моей жизнью?» – задавался я тоскливым вопросом. Достигнуть славы, настоящей славы, в конце концов? Видя насмешку над всеми моими усилиями в колдовских глазах Сибиллы? Никогда! Если б во мне когда-нибудь и была способность к творческой мысли, она бы убила ее!

Прошел час, лодочник доставил меня к берегу, и я, заплатив, отпустил его.

Солнце окончательно село; густые лиловые тени спускались на горы, и одна или две маленькие звездочки едва различимо блестели на западе. Я медленно направился к вилле, где мы остановились; она принадлежала большому отелю округа, и мы выбрали ее ради уединения и независимости. В нашем распоряжении были некоторые из слуг отеля в придачу к моему лакею Моррису и горничной моей жены. Я нашел Сибиллу в саду в плетеном кресле; ее глаза были устремлены на красную полоску света от закатившегося солнца, и в руках она держала книгу, один из самых безобразных похотливых романов, написанных в последнее время женщинами, чтобы унизить и опозорить свой пол. С непреодолимым внезапным порывом гнева я выхватил у нее книгу и швырнул ее в озеро. Сибилла не выказала ни удивления, ни обиды, лишь перевела взгляд с горящего неба на меня и слегка улыбнулась.