Текст книги "Если честно"

Все мои собеседования кончались одинаково: я честно отвечал на вопросы кадровиков, а те расценивали мои ответы как шутку, грубость или же просто глупость, а то и вовсе как бред сумасшедшего. Агентства по временному трудоустройству считали меня полоумным, когда я открыто признавал, что не обладаю ни одним из навыков из их списков.

В период активного поиска работы я проводил большую часть вечеров в том клубе. Я успел подружиться с большей частью понравившихся мне музыкантов и старался проводить с ними побольше времени, часто целые ночи напролет. Им не нужно было рано вставать, поскольку большинство из них либо жили у родителей, либо перебивались по койкам у знакомых и работали в кафе, книжных или магазинах одежды; один даже трудился грузчиком в службе транспортировки объектов искусства, а другой занимался проектированием окон в магазинах. Все мои знакомые по колледжу разбрелись по офисам. На мои печальные рассказы о бесплодном поиске работы они отвечали: «Ты что, правда собирался устроиться чьим-то ассистентом? Звучит так себе».

Спустя несколько месяцев после переезда в Нью-Йорк меня пригласили на очередное собеседование – на сей раз на должность помощника литературного агента. Чарли казался ровесником моего отца, носил пошитый на заказ костюм и очки в черепаховой оправе и говорил мелодично в стиле «Крысиной стаи»[58]58
  «Крысиная стая» – группа деятелей американского шоу-бизнеса 1950-х и 1960-х годов. Лидерами были Фрэнк Синатра, Сэмми Дэвис и Дин Мартин. Стилистика публичной активности «стаи» определялась как «гламурный гедонизм». – Прим. ред.


[Закрыть] и с использованием уже вышедшего из обихода сленга. Он мне сразу понравился своей нахальной улыбкой и общей расслабленностью. Чарли имел привычку горячо жестикулировать, размахивая руками и периодически промакивая лоб и лысую макушку платком. Собеседование проходило в его пижонском кабинете, обставленном в стиле пятидесятых. Вопросы он задавал исключительно те, на которые сам желал знать ответ. Я показал ему литературный журнал, который выпускал в колледже. Изучив его, он справился о подробностях моего общения с писателями и о том, чем я руководствовался, выбирая обложку. Потом он спросил, как долго я уже живу в Нью-Йорке, и попросил описать свои впечатления от города. Я рассказал ему об открытом микрофоне и о том, что здесь меня впервые начали признавать люди, которые мне нравятся. Мой рассказ о случайных встречах с талантливыми исполнителями напомнили ему историю его собственного становления агентом. Несколько десятилетий тому Чарли посоветовал одному своему знакомому поэту, писавшему тогда исключительно «в стол», послать стихи в пару-тройку издательств. В итоге этот его знакомый стал самым популярным в наше время поэтом в США. Я, впрочем, сразу честно признался, что не слышал о таком поэте, и Чарли рассмеялся. Он сказал мне, что по-настоящему хорошим профессионалом агента делает способность подмечать истинную красоту и талант. Я в ответ сказал, что удивлен тем, что такое огромное количество людей попадают под влияние других и перенимают их точку зрения, боясь доверять собственным наблюдениям. Я даже привел в пример мой любимый отрывок из уже экранизированной на тот момент детской книжки под названием «Последний единорог».

– Для большинства людей рог единорога невидим, – сказал я, – лишь те, кто предрасположен к магии, способны отличить единорога от обычной лошади. Однажды ведьма увидела единорога, поймала его и заперла в клетке в переездном зоопарке. Но посетители не владели магией и видели в единороге лишь лошадь. Тогда ведьма прицепила единорогу ненастоящий рог рядом с его собственным, и все люди были в восторге и дивились рогу, который можно было без труда надеть и на обычную лошадь. Ненастоящий рог привлек больше внимания, чем сам единорог.

После этого краткого пересказа Чарли сказал, что услышал достаточно, и заявил, что я принят на работу.

Первый же мой рабочий день начался с того, что, не успел я устроиться за рабочим столом неподалеку от кабинета Чарли, тот подбежал ко мне и сказал, что у нас появилась проблема. Чарли представлял интересы одного автора-призрака, писавшего от имени другого известного автора триллеры, стабильно становившиеся бестселлерами, и вот этот человек собрался издать одну книгу под собственным именем, да только рукопись оказалась слабовата.

– Он не желает меня слушать и внимать моим советам, – сказал Чарли. – У него эгоистичная истерика. Грозится разорвать со мной контракт, если не сдам в печать рукопись ровно в том виде, в котором он ее мне предоставил.

Он попросил меня прочитать текст и поделиться своим мнением.

Рукопись и впрямь оказалась слабовата, и я даже предполагал, что знаю, почему именно. События очередного триллера этого автора-призрака разворачивались в 1970-х годах в его родном городе. В результате те куски, в которых описывался сам город и жившие в нем подростки, выглядели гораздо более продуманными и тщательно написанными, чем те, которые, собственно, двигали сюжет. Все это я высказал Чарли, стоя в дверях его кабинета.

– Думаю, он боится, что вы начнете критиковать те места, в которых он описывает нечто дорогое для него самого.

Чарли слушал меня с явным скепсисом, но и с долей любопытства.

– Он – автор-призрак, он никогда не имел возможности писать о чем-то личном, говорить о чем-то от своего лица. Ему хочется написать о своей юности, но он боится, что ему не позволят этого сделать. Слабо тут написаны только те части, которые ему самому явно не интересны. Он писал их просто для галочки. Если отредактировать только эти куски, а остальное не трогать, а наоборот похвалить, он наверняка обрадуется. Его наверняка тронет, что мы ценим его личность и переживания.

Чарли осклабился так, словно я предложил ему какое-то дикое пари, и произнес:

– А давай ты сам с ним поговоришь? – он ловко вспрыгнул на ноги, подобно играющему коту. – Я скажу ему, что буквально вчера нанял помощника – просто какого-то неизвестного мне парнишку с улицы – что ему понравилась рукопись и что он хотел бы с ним поговорить. Скажу, что понятия не имею, о чем именно, что он волен в любой момент бросить трубку или вовсе отказаться от разговора. Думаю, любопытство его перевесит, и он все же согласится. А если твои слова ему не понравятся, меня он винить не сможет и не станет.

Чарли оценивающе посмотрел на меня. – Ты-то сам согласен ему позвонить?

– Конечно, – сказал я. – С какой стати я могу быть не согласен?[59]59
  Я понимаю, что эти слова могут показаться заносчивыми, но я говорил совершенно буквально: я действительно не понимал, с какой стати кому-то в такой ситуации может показаться неудобным позвонить.


[Закрыть]

Чарли подавил смешок, улыбнулся и кивнул мне.

Мой стол стоял прямо напротив стеклянной перегородки, отделяющей кабинет Чарли, так что мы могли видеть друг друга, но не слышать. Я наблюдал, как Чарли говорил с автором-призраком, покручиваясь туда-сюда на своем кресле. В какой-то момент он показал мне большой палец, перебросил звонок на мою линию и стал с ухмылкой наблюдать уже за мной.

Я сказал автору-призраку, что прочитал рукопись и что мне она показалась гораздо более самобытной и вдохновенной, чем все то, что он писал за последние пять лет. Сказал также, что явственно почувствовал в ходе чтения, что автор явно не привык к самовыражению в своих текстах, и предложил урезать и отредактировать все куски текста, которые он, судя по всему, на самом деле не особенно хотел писать.

Я начал зачитывать один из таких отрывков, на ходу предлагая правки и объясняя их причины; мой собеседник на том конце провода молчал, не подавая никаких признаков согласия или несогласия. Сидевший в своем кабинете Чарли буквально не отводил от меня взгляда. Когда я закончил, автор-призрак поблагодарил меня и попросил переключить звонок обратно на Чарли.

Чарли поднял трубку и практически тут же в уголках его глаз стали появляться веселые складочки. А затем он замер с отвисшей челюстью. Повесив трубку, он только что не бегом понесся к моему столу.

– Даже не представляю, что ты наговорил этому типу, – произнес он, сдерживая смех, – но он согласен принять все твои правки. Говорит: «Не знаю, где ты откопал этого парня, но он лучший редактор из всех, с кем мне когда-либо доводилось работать».

Чарли отправился обратно в свой кабинет, чтобы просмотреть мои правки рукописи.

– Поверить не могу, что говорю это, но – весьма неплохо! – сказал он, вернувшись и заинтересованно на меня посмотрев. – Я только не могу не спросить – откуда ты знал, что он к тебе прислушается?

– Я не знал, – ответил я. – Я просто стараюсь давать людям шанс быть искренними и надеюсь, что им это пригодится.

После этого я ушел на обед, окрыленный своим странным успехом, а, вернувшись, нарвался на поздравления практически от всех остальных агентов.

– Чарли рассказал о твоем достижении. А ты неплох! Второй день на работе – и на тебе!

Каждый счел своим долгом остановиться у моего стола и поздравить. К сожалению, этот день оказался пиком моей карьеры.

За последовавшие пару недель всем, включая меня самого, стало ясно, что ассистент из меня никудышный. Мне постоянно требовались пояснения любой мелочи, да к тому же я постоянно делал опечатки. В конце концов Чарли вызывал меня к себе на ковер и сообщил, что я делаю слишком много ошибок, что он не может вычитывать за мной каждый текст и что ему необходимо было знать, что он может на меня положиться. Я ответил что-то вроде:

– Я и так уже стараюсь изо всех сил. Кажется, я просто плохо подхожу для такой работы.

Вначале Чарли даже хохотнул над тем, что я, по сути, только что попытался сам себя уволить, но тут же собрался и помрачнел.

– Н-да, ничего не получится, – произнес он. – Ты не ассистент. Да и в агенты ты, собственно, тоже не годишься. Ты вообще не создан для продаж. Ты творец – писатель или редактор. Я не забыл твой второй день в должности. Ты талантлив. Вот что: если тебе удастся пробиться на собеседование на какую-нибудь креативную работу, ссылайся смело на меня – я расскажу твою историю и уговорю их тебя нанять. Но только не ассистентом. Говорить буду как есть – только правду.

– Я люблю правду, – ответил я.

Отказы и отвержения были для меня привычным делом, но все же конкретно это увольнение стало для меня ударом. Во-первых, я жалел, что не смогу больше проводить время с Чарли. Во-вторых, я был глубоко не уверен в том, что смогу устроиться куда-либо еще. Я и эту должность получил чудом и исключительно благодаря доброй воле необычного начальника, которого я к тому же любил и уважал, но вот даже он осознал, что не хочет держать меня в штате.

Я рассказал одной знакомой по колледжу о том, что меня уволили после всего лишь трех месяцев работы. Она не удивилась – сказала, что еще давным-давно подозревала, что с работой мне придется туго, и посоветовала не болтать об этом увольнении.

– Ты должен производить впечатление человека компетентного, – сказала она, – даже если вовсе таковым не являешься.

Она порекомендовала мне при поиске работы в будущем опускать этот опыт в своем резюме и делать вид, будто этого случая просто не было. Я в ответ рассказал ей о том, что Чарли обещал за меня поручиться и помочь мне стать писателем.

– И ты поверил? – округлила глаза она. – Да он же просто пытался максимально мирно тебя сплавить! Ни в коем случае не указывай в резюме контакты человека, который тебя уволил, даже не думай! Это же сумасшествие!

Мысль о том, что, вполне возможно, даже Чарли мне солгал, окончательно меня добила.

Уволили меня аккурат в понедельник, так что тем же вечером я притащился в клуб, надеясь немного развеяться на открытом микрофоне.

Клуб располагался в грязном и людном уголке Ист-Виллиджа; перед входом всегда происходило что-нибудь любопытное. Как-то раз ко мне подошел немолодой битник, представившийся «сертифицированным гомосексуалистом». Он утверждал, что «обрел мудрость» благодаря «интервьюированию собственного мозга», и предложил мне прогуляться с ним в парк «как в старые добрые 60-е». В другой раз я наблюдал молодую, опрятно одетую девушку, сидевшую в магазинной тележке перед престарелым бомжом. Тот стоял, склонившись над тележкой, а она делала ему макияж. Я смотрел, как она осторожно орудовала подводкой, стараясь не делать лишних движений, чтобы тележка не поехала и не испортила бродяге «кошачий глаз». Словом, я обожал этот тупичок.

В день увольнения я обнаружил компанию знакомых музыкантов, куривших у входа. Первой меня заметила понравившаяся мне больше всех привлекательная девушка в камуфляжной футболке.

– Привет, Майкл! – окликнула она. – Как оно ничего?

Я исправно краснел от благодарности каждый раз, стоило ей обратиться ко мне[60]60
  Периодически я даже благодарил ее за то, что она обращала на меня внимание, чем смущал всех окружающих.


[Закрыть].

– Ну как, – ответил я. – Меня уволили утром.

Все собравшиеся тут же зааплодировали.

– Поздравляю! – сказала та девушка.

– Случается с лучшими… – прокомментировал кто-то еще. – С худшими, впрочем, тоже.

Все засмеялись.

– Чувак, – произнес паренек, державший самопальную студию звукозаписи в подвале родительского дома в Гарлеме. – Это же круто! Я музыкой занялся только потому, что у меня появилась куча свободного времени, как раз когда меня уволили.

– А меня вообще увольняли отовсюду, – сказал другой, пожалуй, самый гениальный человек из всех, кого я знал. – Я вот работал как-то частным сыщиком – мне жутко нравилось. Так вот, надо было следить за одним человеком – а я задумался и потерял его из виду.

Еще некоторое время мы стояли на том углу и рассказывали друг другу о своих неудачах. А потом мы пошли внутрь, где я смотрел, как они пели свои песни со словами, полными чувств, в которых многие никогда не посмели бы признаться.

Перебрав все возможные связи, я стал откликаться на все подряд объявления о хоть как-то связанной с писательством работе, в которых не фигурировали слова «ассистент» или «помощник». Я послал по почте в разные места несколько десятков резюме, в которых в качестве моего опыта работы в офисе значились лишь те три месяца. Ответили мне лишь из конторы, занимавшейся ликбезом – им требовался писатель или редактор. Собеседование со мной проводила девушка в костюме, которая произвела на меня впечатление хорошо шифрующегося и прикидывающегося профессионалом любителя. На протяжении всего собеседования она охотно и приятно смеялась. В ответ на мой вопрос о том, в чем конкретно заключалась суть работы, она сказала, что мне предстояло работать над школьными учебниками и книжками для отстающих в развитии детей. Тексты должны были быть понятными и написанными максимально простым языком, а темы при этом должны были быть интересны детям от десяти лет и до подросткового возраста. Меня такая перспектива весьма воодушевила, и я принялся задавать вопросы на тему организации и методов обучения, применявшихся в программе. Все ее ответы меня весьма впечатлили. Она, в свою очередь, отметила, что я оказался самым любопытным и полным энтузиазма соискателем из всех, с кем она общалась.

В какой-то момент она сказала, что обратила внимание на короткие три рабочих месяца в предыдущей должности и на то, что я всего пару недель назад оттуда ушел.

– На самом деле, вышла очень забавная история, – ответил я и охотно рассказал ей о том, как мне хронически не везло на собеседованиях, о том, как Чарли меня все же нанял по доброте душевной, и о том, как я оказался паршивым ассистентом. – Чарли сказал, что готов порекомендовать меня на любую креативную должность, кроме должности ассистента.

К моему облегчению моя собеседница снова рассмеялась.

– Обязательно ему позвоню, – пообещала она.

В итоге меня взяли. В первый же мой рабочий день эта девушка рассказала мне о телефонном разговоре с Чарли.

– Его версия оказалась еще забавнее вашей! Сказал, что вы – тот еще крендель, но не нанять вас было бы глупостью.

– Справедливо, – ответил я.

Глава 6
Это ненормально

В тот первый вечер в клубе я записал имя девушки в костюме – Ева. Я не пропускал ни одного ее выступления. Она выходила на сцену в черной толстовке с капюшоном, рваных серых джинсах и черных ковбойских сапогах. Я посчитал, что это ее обычный облик, а в первый вечер она надела костюм только из солидарности со своим партнером. Его, кстати, нигде не было видно – возможно, они расстались. Мне казалось, что, будь у нее парень, он тоже приходил бы на каждое выступление своей гениальной девушки.

Она играла на неизвестном мне маленьком деревянном инструменте с тремя струнами, похожем на узкие гусли, который она вешала на перевязь. Причем играла она на нем как на гитаре. В этом мы были явно похожи – оба играли на чем-то небольшом. На сцене Ева всегда была собранной и весьма серьезной. Она всегда смотрела куда-то поверх зрителей и никогда ни о чем не говорила между песнями.

Однако, несмотря на то, что я стал постоянным гостем на ее выступлениях, она упорно меня не замечала. Обычно я сам подходил познакомиться со всеми, кто мне нравился, но в случае с Евой я почему-то ужасно нервничал и надеялся лишь на то, что рано или поздно нас представит друг другу кто-нибудь из общих знакомых.

За первые полгода пребывания в Нью-Йорке я уже успел несколько раз сам выступить в клубе, а пара-тройка новых знакомых даже приглашали меня выступить с ними где-то еще. Вскоре я уже играл вместе со своими любимыми музыкантами по нескольку раз в месяц. Но с Евой я все еще так и не познакомился.

Однажды я заметил ее среди зрителей, когда выступал сам – вероятно, она пришла послушать одного нашего общего друга, у которого я в тот вечер был на разогреве. В результате у меня никак не получалось сосредоточиться на собственных песнях – я не мог перестать думать о Еве. Я постоянно забывал слова и брал не те аккорды, поскольку меня отвлекало осознание того, что я вспотел под софитами, и мысли о том, как отталкивающе я, должно быть, выглядел.

Стоило мне только сойти со сцены и сесть за один из столиков, как ко мне сразу подсела Ева, едва не заставив меня тут же разрыдаться.

– Эй, классные песни, – сказала она. – Я Ева.

– Я знаю, – ответил я. – Мне твои тоже очень нравятся. Не пропускаю ни одного твоего выступления.

Она нахмурилась, видимо, подумав, что я над ней издеваюсь.

– Нет, я серьезно, честно, – добавил я. – Многим кажется, что я шучу, когда говорю на полном серьезе.

Ева оценивающе смотрела на меня, пытаясь понять, как ей воспринимать эту информацию.

– Я правда прихожу на все твои выступления, – сказал я. – Просто все как-то не выходило познакомиться.

Казалось, она мне поверила, но комментировать мои слова никак не стала. Вместо этого она быстро предложила сыграть как-нибудь вместе, оставила номер телефона, сказала, что рада знакомству, и вернулась за свой столик к друзьям, с которыми пришла в клуб.

На следующий день я позвонил ей и оставил на автоответчике короткое сообщение со своим именем и номером. Остаток дня я провел, гадая, вспомнит ли она меня по имени, и кусая локти из-за того, что не напомнил в сообщении детали нашей встречи. Вечером, когда я играл в своей квартире в гордом одиночестве, она перезвонила мне и позвала пропустить по стаканчику чего-нибудь в одном баре в Бруклине через полчаса.

– Так мы же хотели поиграть вместе, разве нет? – спросил я и тут же пожалел о своих словах. Не дав ей ответить, я добавил: – Забей. С удовольствием подъеду!

Выбранный ею бар отличался решетками на окнах и железными прутами, украшавшими почти все детали интерьера; сидя в нем я ощущал себя запертой в клетке птичкой. Вероятно, мы забавно смотрелись за одним столиком: Ева была в рваных джинсах и черном худи с поднятым капюшоном, а рядом с ней сидел я в ветхом сером костюмчике из комиссионки и в темных очках в широкой оправе.

Ева начала задавать мне стандартные вопросы: откуда я родом, как давно живу в Нью-Йорке, сколько у меня братьев и сестер и так далее. В какой-то момент она спросила о том, какие у меня родители, что меня несколько удивило – странный вопрос для первой встречи в баре. Впрочем, это не помешало мне на него ответить.

– Родители у меня очень честные, – сказал я ей. – Да и вообще вся моя семья. Отец умеет видеть все и вся насквозь, он сразу замечает любые ошибки, подмены понятий и лицемерие.

– Хм-м.

Еву такой странный ответ явно сбил с толку, но и заинтересовал.

– Они все еще вместе, твои родители?

– Ой, там, на самом деле, очень смешно вышло! – я с готовностью принялся рассказывать ей о разводе мамы с папой, поскольку сам считал эту историю интересной и забавной. – Мы с семьей каждое лето ездим в одно место – я его называю семейный лагерь…

Ева внимательно слушала мой рассказ, сосредоточенно нахмурив брови. Когда я сказал, что мама ушла от отца к кому-то из лагеря, она скривила рот в явном отвращении.

– Но мы все равно продолжили ездить в лагерь все вместе: с папой, мамой с и ее парнем!

– Стоп, – сказала Ева, живо заинтересовавшись. – То есть твои родители продолжают общаться и проводить вместе время даже после развода?

– Ну да, – ответил я.

Ева залезла своими маленькими цепкими руками в карман толстовки и выудила оттуда шариковую ручку. Придвинув к себе салфетку, она склонилась над столом и начала рисовать, явно пытаясь таким образом скрыть от меня свое лицо надвинутым на голову капюшоном.

– У моих предков все не так, – сказала она. – Они даже имена друг друга слышать не желают.

– Потому, что все еще любят друг друга, или потому, что ненавидят? – уточнил я.

– Первое, – ответила Ева. – Во всяком случае, хочется так думать.

За то время, которое ушло у нас на обмен этой парой фраз, на салфетке Евы уже проступили очертания штрихового портрета молодой девушки ангельского вида с милыми пухлыми щеками. Я начал выражать свое искренне восхищение ее рисунком, говорить о том, как неожиданно и здорово было видеть, как из-под ее руки совершенно обыденно вышло нечто столь прекрасное, а я ведь даже не знал, что она рисует. Пока я говорил все это, Ева пририсовала мультяшного кривозубого монстра с щупальцами, растущего подобно паразиту прямо из головы девушки. Рядом со ртом монстра она нарисовала рамочку для речи, но ничего в ней не написала.

Ева выглядела сбитой с толку и смущенной моей похвалой.

– Ты из тех, кому становится неудобно, когда окружающие восхищаются их творениями? – спросил я и тут же продолжил, не дав ей ответить. – Обычно, когда я говорю о том, что люди ненавидят честность, всем кажется, что я говорю о негативных вещах, о критике, но по моим собственным наблюдениям людям еще меньше нравится позитивная честность – комплименты, слова поддержки и любви.

Ева рассмеялась, отчасти обескураженная, отчасти очарованная моими словами.

– Ты и правда очень честный, – сказала она.

– Ну да, так и есть, – ответил я, – правда мне мало кто верит, когда я об этом заявляю.

– Еще бы! – снова засмеялась Ева. – Это же дико подозрительно звучит!

Я тоже рассмеялся, одновременно наслаждаясь остротой этой идеально жесткой и резкой истины.

– Когда кто-то начинает описывать самого себя, это всегда вызывает подозрения, – продолжила она. – Те, кто из кожи вон лезут, чтобы показать себя лапочками, начинают походить на психов. Это все равно что взять и сказать ни к селу ни к городу: «Я бы никогда никого не убил. Я вовсе не из тех, кто способен на убийство».

До этого момента Ева казалась мне абсолютно серьезной, но эта шутка оказалась донельзя удачной и своевременной.

– А ты честная? – полюбопытствовал я.

Она вновь рассмеялась.

– Ты что, так ничего и не понял? – мы снова посмеялись, но вскоре она опять опустила глаза к своему рисунку. – Я пытаюсь быть честной, но это сложно.

– А что именно тебе кажется в этом сложным?

– Не знаю, – ответила она.

– Это как? – сперва удивился я, а затем понял. – А, ты имеешь в виду, что не хочешь об этом говорить.

Ева снова хихикнула, но так и не ответила. В рамочку для речи пиявкообразного монстра она вписала слова «Наверное, я лгун».

После того вечера я и помыслить не смел, что понравился ей как мужчина, а поцеловать ее мне даже в голову не приходило. Но адрес я у нее узнал, чтобы иметь возможность писать ей.

Я послал ей написанное от руки письмо без единой помарки и без вычеркиваний, честно в нем же признавшись, что добился этого исключительно благодаря куче черновиков. Мы оба жили на Гранд-стрит, хоть и в миле друг от друга, так что закончил я словами «У нас с тобой словно есть телефон из двух консервных банок, а Гранд-стрит – это провод».

В ответном письме Ева рассказала о том, как учителя в школе вечно наказывали ее за рисование на уроках, и о том, что она отправила целый альбом со своими каракулями в несколько издательств комиксов. Меня позабавило то, что она называла собственные рисунки «каракулями». Я в альбомах Пикассо видал рисунки ощутимо похуже того, что Ева в тот вечер выдала на салфетке, но он почему-то никогда свои творения «каракулями» не называл. Я задумался о том, опубликуют ли какие-нибудь из ее каракулей. Надо сказать, в красоту рисунков Евы я верил больше, чем в мудрость издателей.

Письмо Евы кончалось непонятно к чему относящейся надписью у нижнего края листа, гласившей: «Это ненормально». Если и были на свете слова, способные заставить Майкла Левитона разомлеть, то именно эти.

Когда я впервые пришел к Еве домой, она показала мне толстую тетрадь в линейку, изрисованную ее «каракулями». Неловкие, худосочные, словно изможденные персонажи с беспокойными взглядами ухмылялись мне со страниц своими кривыми зубами или кусали губы, а с их лбов слетали капельки пота. В рамочки рядом с персонажами были вписаны их слова или мысли, причем иногда этих рамочек было столько, что самих персонажей было уж не очень хорошо видно под наезжающими друг на друга потоками их собственных мыслей и чувств. На многих страницах была и сама Ева, печально смотревшая своими глазами-точечками поверх темных мешков на читателя даже посреди всеобщего веселья персонажей.

В реальности глаза у Евы были зеленые и большие и ничем не напоминали точечки. Никаких особо заметных мешков под глазами у нее тоже не было, но в лице ее читались мудрость и опыт; было видно, что она многое чувствует и о многом думает, а для меня такие черты вполне ассоциировались с мешками под глазами. Впрочем, автопортреты весьма точно отражали ее белоснежно-бледную кожу и чернильно-черные волосы.

Я не мог не заметить, что каракули Евы явно указывали на ее обеспокоенность ложью и нечестностью этого мира, причем нарисованы они были задолго до встречи со мной. Некоторые из персонажей в тетради прямым текстом признавались, что они лгуны, или что они, наоборот, всегда говорят только правду. Другие периодически «переводили» слова своих соседей или даже свои собственные: «Под „заткнись“ я имею в виду „ты лучший на свете“». На моей любимой картинке была изображена сама Ева, уютно угнездившаяся на руках у кривозубого парня, заявлявшего: «Мы знаем такое, о чем никто тебе не скажет».

Рисунки тронули меня буквально до слез. На всякий случай я пояснил Еве, что плакал всегда, когда меня обуревали те или иные эмоции. Она ответила, что ее тоже всегда было очень легко пробить на слезу, и рассказала об одной поездке с семьей к Гранд-Каньону. Ей тогда было восемь; она стояла на скале рядом с мамой и всхлипывала. Мама спросила о причине ее горя, на что восьмилетняя Ева ответила:

– Я плачу потому, что лучшее, что есть в Гранд-Каньоне – это быть здесь вместе с тобой.

Рассказывая мне эту историю, Ева сама расчувствовалась, чем заставила и меня разрыдаться по новой. Так что плакали вместе мы с самого начала.

Потом мы пили вино. Ева поставила музыку и пригласила меня на танец. Мы танцевали, и в какой-то момент она приблизила свой рот к моему, но я отстранился.

– Я правда хотел бы тебя поцеловать, – произнес я. – Но ничего не выйдет. Ты не станешь моей девушкой. Я с радостью останусь твоим другом и буду благодарен за твое присутствие в моей жизни.

Ева не обратила на мои слова ровным счетом никакого внимания и снова потянулась ко мне, и на сей раз я все же ответил на поцелуй.

Ту ночь я провел в ее постели. Она быстро заснула, а я лежал рядом и старался ценить каждое проведенное с ней мгновение, ведь ночь была коротка и вряд ли ей суждено было повториться.

Утром я поставил ее в известность о том, что был эмоционально вполне готов к окончанию наших отношений в любой момент и не хотел, чтобы она чувствовала себя виноватой, когда рано или поздно решит меня бросить. Я лишь попросил о том, чтобы она сделала это напрямую, вместо того чтобы пытаться защитить мои чувства. Ева обернула все в шутку, рассмеялась и вновь поцеловала меня. В то же утро я рассказал ей о своем фетише, о том, как впервые упомянул о нем в одной из «Говорильных записей Майкла», и о совете отца поговорить о нем с раввином. Ева нашла эти подробности уморительными, но при этом, к моему удивлению, они ее явно тронули.

– Это одновременно странно и так прекрасно – иметь фетиш, – сказала она. – И еще очень здорово, что тебя не приучали стыдиться таких вещей.

На протяжении следующих нескольких недель я периодически прямо спрашивал Еву о том, что она обо мне думала. Она обычно уходила от вопроса, и тогда я принимался озвучивать свои собственные мысли на ее счет. Впрочем, она прерывала меня еще на середине первого предложения.

– Мы познакомились всего месяц назад, – говорила она. – Ты же меня еще совсем не знаешь.

В конце концов, я перестал спрашивать.

Мы постоянно зависали в клубе, ходили на концерты и в кино, играли вместе, слушали музыку и ездили на выходных по утрам в Бруклин, где гуляли по комиссионным магазинам, подыскивая винтажную одежду и мебель. Собственно, практически все мое имущество было приобретено в таких комиссионках, в частности, обитый бирюзовым вельветом псевдовикторианский диванный уголок, стоявший в моей квартире на самом видном месте.

Три месяца спустя Ева позвонила мне на работу и пригласила поужинать с ней. Она сказала, куда и когда подъехать, но ее самой там не оказалось. Прождав двадцать минут, я позвонил ей, но она не сняла трубку, и я решил, что она застряла где-то в метро. Прошло еще полчаса, но она так и не появилась. Ресторан потихоньку наполнялся посетителями, и официанты начинали ощутимо нервничать, явно досадуя, что усадили меня за столик одного. В какой-то момент я поднялся из-за стола и вышел наружу, намереваясь еще подождать у входа. Я снова позвонил Еве, но она опять не ответила. Когда с назначенного времени встречи прошло уже больше часа, а она все еще не отвечала на мои звонки, я начал серьезно волноваться.

Я направился к ней домой, намереваясь расспросить ее соседку по комнате. Домофон не работал, так что пришлось ждать у подъезда, пока кто-нибудь откроет дверь. Я постучал в квартиру, и навстречу мне вышла Ева собственной персоной, причем ноздри ее раздувались и снова сужались, словно она почуяла что-то гнилое.

– Что ты тут делаешь? – спросила она.

– Ну так ты не пришла и трубку не снимала.

– И ты пришел ко мне домой? – округлила глаза она.