Текст книги "Если честно"

Всю свою жизнь я наживал себе врагов. Рано или поздно почти все, кого я знал, переставали со мной общаться, причем каждый раз по одним и тем же причинам:

✓ Я критиковал их или устанавливал границы нашего общения.

✓ Чем больше человек сам склонялся к мысли, что вел себя неправильно, тем больше злился на то, что я это отмечал.

Меня раньше поражало такое поведение – если ты сам собой недоволен, то причем здесь я? Казалось бы – нечего на зеркало пенять. Так или иначе, в моем списке вскоре появилось еще одно правило:

✓ Если друг обидел или задел тебя, сделай вид, что не заметил этого или что тебе все равно.

Как-то раз одна старая знакомая попросилась поработать вместе со мной над одним моим проектом, у которого был четкий дедлайн через несколько месяцев. Мы несколько раз встречались, чтобы обсудить план действий. Дедлайн все близился, а она все никак не показывала никаких наработок, но обещала, что уложится, и просила ей верить. За день до крайнего срока я в очередной раз написал ей письмо, на которое она раздраженно ответила в духе того, чтобы я от нее отстал. Позднее вечером она прислала мне работу, на которую у нее, вероятно, ушло минут десять-пятнадцать и которая не имела решительно ничего общего с тем, о чем мы договаривались. Мне такое поведение показалось крайне странным – почему нельзя было просто признать, что она прохалявила? Неужели она думала, что я не замечу такой откровенной халтуры?[80]80
  Из всех риторических вопросов, которые я часто задавал на полном серьезе, ожидая нормального ответа и не взирая на то, что в приличном обществе такие вопросы считались невежливыми, худшим был, пожалуй, именно этот – «Неужели ты думал, что я не замечу?»


[Закрыть] В итоге мне пришлось работать ночью и не спать, дабы успеть закончить все самостоятельно к утру. Зная, что так и будет, она стала меня избегать. Прямая конфронтация все равно не заставила бы ее сделать свою часть работы, так что вместо этого я решил превратить ситуацию в очередной эксперимент и попробовать каким-то образом сохранить нашу дружбу.

Я мучительно старался придумать, что бы такого максимально необидного ей ответить на ее халтуру. В итоге я не придумал ничего лучше, кроме как сказать ей, что верю, будто ее заставили так меня подвести некие неизвестные мне серьезные обстоятельства, возможно, личного характера, и что я все понимал и прощал ее за это. Затем мне пришло в голову как следует проанализировать ее письмо, надеясь найти в нем подсказки на тему того, на какую мою реакцию она надеялась, когда его писала. Она не сознавалась в своей промашке, не извинялась, не искала оправдания и не пускалась в объяснения причин, по которым так вышло; нет – она, по сути, непрямо просила меня не обращать внимания на ее халтуру. Опять же, сам тот факт, что она все же прислала письмо, а не исчезла без следа, означал, что она, вероятно, хотела сохранить наши отношения. Я пришел к выводу, что она отправила мне хоть что-то, чтобы дать возможность нам обоим сделать вид, что она сдала то, что обещала. От меня, соответственно, требовалось сказать, что мне понравилась ее работа. Так она убедила бы себя саму в том, что все сделала правильно, или, по крайней мере, в том, что ее оплошность не возымела серьезных последствий. Столь незнакомый мне и радикальный метод сглаживания предательства меня впечатлил; мне не терпелось узнать, что будет дальше, после того, как я проглочу наживку.

В ответном письме я поблагодарил ее за то, что все же уложилась в срок, и похвалил за хорошую работу. Она, в свою очередь, ответила без капли негатива или смятения. Вскоре мы уже вовсю тусовались вместе, как ни в чем не бывало. Естественно, я не имел понятия о том, что она на самом деле думала и как относилась к произошедшему[81]81
  Думаю, даже спроси я ее об этом сейчас, много лет спустя, она все равно солгала бы мне или вовсе отказалась отвечать.


[Закрыть], однако факт был налицо: человек, который отвернулся бы от меня и возненавидел за прежнее мое поведение, остался теперь моим другом. Эксперимент завершился успешно.

Разумеется, я твердо решил никогда больше не рассчитывать на помощь этой девушки, но знал по опыту, что, сообщив прямым текстом о новой границе в отношениях, только наживу себе в ее лице нового заклятого врага. Вместо этого мне пришла в голову гениальная идея: провести эту черту у себя в голове, а ей об этом не говорить. Так я дописал в свой список еще одно правило:

✓ Продолжай устанавливать границы, как и прежде, но делай это тайно.

Эти правила спасли мои отношения почти со всеми оставшимися друзьями и знакомыми. Теперь, когда я покупал для кого-то дорогой билет на концерт, а в последнюю минуту этот человек писал мне, что не сможет прийти, я просто отвечал, что мне самому нездоровилось и что я уже собирался звонить сам. Так этот человек не мог узнать, что я установил в своей голове новую границу наших отношений. Даже если он замечал, что я после того случая больше никуда его не приглашал, у него оставалась возможность убедить себя в том, что проблема не в нем.

Я слышал, что многие люди терпеть не могут, когда им указывают на застрявшую в их зубах еду, и искренне поражался этому. Теперь же я понимал, что дело тут все в том же самом пространстве для самообмана. Придя домой и обнаружив у себя в зубах кусочек еды, они могли убедить себя, что никто этого просто не заметил. Если же кто-то делал замечание, это означало, что застрявший кусочек видели все. Многие расценивали такое лишение пространства для самообмана как настоящее социальное преступление.

После того, как я убедил почти всех своих друзей и знакомых в своей беззаботности, они стали гораздо более открыто рассказывать мне о причинах того, почему так часто халтурили или сачковали.

– Чем важнее для меня человек, с которым мне предстоит встретиться, тем труднее это сделать, – рассказала мне как-то одна знакомая. – Скажем, если у меня назначено свидание с парнем, который мне очень нравится, я уже заранее вся как на иголках и весь день перед свиданием пытаюсь просто успокоиться. А если уже пора выходить из дома, но я все еще нервничаю – отменяю свидание.

Я выразил свое удивление тем фактом, что она отменяла свидания только с теми, кто ей по-настоящему нравился.

– Ну да, – ответила она. – Если мне, по большому счету, все равно, то почему бы и не прийти – какая разница? Можно воспринимать это как рабочую задачу или просто как некое обязательное дело. Нет, избегаю я именно тех, с кем на самом деле хочу встретиться.

Другая подруга сказала мне:

– Большая часть людей чувствует облегчение, когда у них отменяются какие-то планы. Лично у меня всегда так.

Еще одна рассказала:

– Я обычно убеждаю себя в том, что без меня будет даже лучше.

Если бы кто-то обвинил их в избегании, они бы, разумеется, никогда не признались в том, что ведут себя так из-за нервов или подавленности – им было бы слишком стыдно это признать.

Я записал себе в список новое правило:

✓ Если человек лжет, то, вполне вероятно, делает он это потому, что у него на уме и на сердце сейчас какие-то личные неурядицы, но ему просто стыдно в этом признаться. Вместо того, чтобы злиться, приучись считать по умолчанию, что они не желают тебе ничего дурного.

Чем меньше я осуждал людей, тем больше они передо мной открывались. Правду из уст другого следовало заслужить.

Примерно тогда отец познакомил меня, Джоша и Мириам со своей новой девушкой; шотландкой, чемпионкой по «Jeopardy!» и по совместительству психологом – она специализировалась на работе с подростковой депрессией. После обеда она достала листок с кроссвордом из номера «Таймс» и принялась достаточно быстро его решать, иногда прося помощи у нас, причем ориентировалась она на наши индивидуальные области познания, типа: «Майкл, ты много старых фильмов знаешь – посмотри, пожалуйста». Однако, когда с одним словом из мира музыки она попросила помощи не у меня и не у отца, а у Мириам, я понял, в чем было дело. Ей не нужна была никакая помощь – она сама прекрасно знала все ответы. Помощь с кроссвордом нужна была лишь затем, чтобы приподнять нашу самооценку. Она знала, что Мириам оценит шанс помочь с вопросом на тему музыки. Отец буквально светился, наблюдая за ней – ни обычного скептического взгляда, ни комментариев с поправками; он явно понимал суть происходящего и восхищался тем, как ловко она все это проворачивала.

Мириам на тот момент было около двадцати пяти. Она жила в Нью-Йорке, занималась разработкой образовательных программ для детей младшего возраста и периодически плакалась мне в жилетку на тему отношений. Парня у нее толком никогда не было, зато была навязчивая идея ухлестывать за ненадежными мужчинами, которые никак не могли определиться, хотят они с ней быть или нет. Естественно, чаще всего свидания проходили не по плану.

Как-то раз она рассказала о своем втором свидании с одним парнем. Они встретились после работы рядом с его офисом и он спросил, чем бы ей хотелось заняться. «Ну, тут совсем недалеко до Мемориала 11 сентября», – предложила она и добавила, что всегда хотела там побывать. По ее словам, тот парень дипломатично согласился и пошел с ней.

– Если не хотел, мог бы так прямо и сказать, – пожаловалась мне Мириам.

– Для большинства людей сказать «нет» не так-то просто, – сообщил я, хоть сам узнал об этом совсем недавно. – И вообще, Мемориал 11 сентября – объективно не лучшее место для второго свидания.

– Если ему так тяжело сходить со мной к Мемориалу 11 сентября, то, может, он просто мне не подходит, – ответила Мириам.

Джошу было тогда двадцать восемь, он как раз закончил магистратуру и выступил соискателем в лабораторию криминалистики. Его брали как раз туда, куда он хотел, но в какой-то момент ему пришлось пройти собеседование с проверкой личных данных – обычная практика для работы на правительство. Проводившие собеседование трое полицейских засыпали его различными вопросами, и в конце концов поднялась тема наркотиков.

Джош прекрасно знал, что любой, кто хоть раз в жизни пробовал наркотики, не имел права работать в госучреждении. Но на вопрос полицейских он честно ответил: «В четырнадцать пробовал грибы. В 1998-м».

Меня там, естественно, не было, но я живо могу себе представить выражение шока пополам с жалостью на лице полицейских, словно вопрошающее: «Зачем ты так с самим собой? Зачем заставляешь нас рушить твою карьеру?»

Они проинформировали Джоша о том, что по закону обязаны запротоколировать его ответ и что его признание навсегда закрыло ему дорогу в эту профессию. Он ответил, что надеялся на то, что они оценят его честность.

– Да все нормально, – добавил Джош, рассказав мне эту историю. – Я все равно не хочу работать на тех, кто ожидает от меня вранья.

У мамы в то время тоже были проблемы с работой. К ней обратились за помощью родители одного ребенка, поведение которого они сами описывали как «кошмарное». Оказавшись наедине с мальчиком, мама быстро сдружилась с ним, нашла его замечательным и едва ли не гениальным ребенком; он в ответ совершенно открыто рассказал ей, что конкретно ему не нравилось в поведении его родителей. Встретившись с родителями мальчика, мама похвалила его и выдвинула ряд предложений на тему того, как родителям стоило бы с ним себя вести. Те в ответ разозлились.

– Им гораздо легче было убедить себя в том, что их ребенок – просто дурное семя, чем понять, что все дело в них самих. И, конечно, они предпочли бы психолога, который рассказал бы им то, что они сами хотели услышать.

Мы с Джошем и Мириам постоянно и активно призывали маму расстаться с Джо еще с 2000 года, то есть с самого начала их отношений. Однако, когда они наконец и впрямь расстались, мы осознали, насколько тяжело будет шестидесятилетней маме впервые остаться одной. Ей хотелось поведать своим детям о своем собственном опыте в вопросах отношений; Джош с Мириам некоторое время спокойно слушали, но затем все же начали обозначать границы дозволенного и уклоняться от разговоров на эту тему. В результате обо всем этом мама стала в основном рассказывать мне. Она вспоминала целые речи, которые толкала на первом же свидании с парнем, в которых обрисовывала все плюсы и минусы отношений с ней.

– Послушай, я сам так делал, и поверь мне – это не нормально! – утверждал я. – Нельзя быть искренней с людьми. Пойми это и забудь про такую честность – все остальные общаются на совершенно другом языке, не так, как мы.

– А какой смысл встречаться с тем, с кем я не могу быть самой собой? – спросила в ответ мама.

Годы лжи все же взяли свое – я уже и забыл об этом вопросе. Разум пошел вразнос, пытаясь найтись с ответом, но затем я словно почувствовал некую спасительную нить. Я почему-то верил, что смысл был, просто не понимал, какой именно.

Жизнь в условиях общепринятых социальных взаимодействий требовала постоянно принимать на ходу достаточно сложные решения. Каждое свидание в таких обстоятельствах превращалось в последовательность проверок. Причем я понятия не имел, смогу ли я к этому когда-нибудь привыкнуть или же стану в итоге, подобно большинству людей, законченным неврастеником.

Однако были и плюсы – девушки наконец стали соглашаться на повторные свидания со мной, что ранее было для меня поистине немыслимым достижением. Однако на вторых свиданиях наметилась одна неприятная закономерность: каждый раз, когда та или иная девушка строила какие-то совместные планы на будущее, типа похода в кино или на выставку, после окончания этого свидания она исчезала и переставала отвечать на мои звонки и письма. Причем происходило это с пугающим постоянством; если девушка заговаривала о будущем, это непременно означало, что ему не суждено было сбыться.

Я много с кем обсуждал этот феномен и узнал по ходу дела, что многих людей бросали их партнеры буквально на следующий день после заявлений вроде «хочу состариться вместе с тобой» или «не могу больше представить себе жизнь без тебя». Причины такого поведения находились где-то за гранью моего понимания. Однако я стал замечать и другие примеры ситуаций, когда люди чувствовали одно, а говорили нечто диаметрально противоположное. Девушки, утверждавшие, что им не нравится их знакомый, вскоре уже шли на свидание с ним. Парни, говорившие, что успешно пережили расставание со своими бывшими, на деле до сих пор их любили. Один мой знакомый очень много говорил о людях, которые ему якобы не нравились.

– Мне не важно, – все повторял и повторял он, а другие слышали вместо этого: «Мне важно, важно, важно». Я назвал этот феномен «законом противоположностей».

Поскольку закон противоположностей был непостоянен и ненадежен – все же иногда мы и впрямь говорим то, что думаем и чувствуем на самом деле – передо мной встала сложнейшая и несколько параноидальная задача: мне необходимо было научиться распознавать, какие слова принимать за чистую монету, а в каких искать скрытый подтекст. Вскоре я также понял, что закон противоположностей не только позволял лучше узнавать окружающих, но и давал мне самому более четкое представление о том, как окружающие воспринимают меня. К примеру, прямое изъявление моих чувств практически гарантировало, что мне не поверят.

Чтобы обозначить свою злость и досаду, требовалось переключиться в режим «мне все равно» – большинство людей поступало именно так. Для сокрытия проблем финансового характера можно было спокойно и как бы случайно обронить, что я на мели, поскольку именно так часто делали многие весьма обеспеченные люди. Если мне нужно было проявить свою уверенность, ни в коем случае нельзя было говорить о том, что я в чем-то уверен. Маститые шулера всегда говорят: «Ну, бывает, играю, вроде бы даже сносно». Успешные люди обычно заявляют: «Не бедствую». Когда я признался в какой-то момент, что я не настоящий пианист, что я самоучка и что я вовсе не заслуживаю работы пианистом, многие из окружающих, очевидно, сочли меня настоящим виртуозом.

В период моего активного осмысления всех этих правил и методов и приложения их к реальной жизни у нас вышла размолвка с одной знакомой, и та потребовала от меня извинений. Я на тот момент еще не знал, как извиняться так, чтобы быть понятым правильно, а потому решил исходить из закона противоположностей.

Раньше я часто раздражал людей тем, что извинялся по поводу и без[82]82
  К примеру, осознав после свидания, что я слишком много говорил сам и забывал задавать вопросы девушке, я писал ей сообщение с извинениями. Ни одна девушка на такое сообщение так и не ответила. Более того, после его получения из моей жизни безмолвно исчезали даже те девушки, которым я, как мне казалось, в общем, нравился. В результате я перестал писать такие сообщения, каким бы уродом я себя ни чувствовал и как бы ни сожалел.


[Закрыть]. Когда я чувствовал, что сплоховал, у меня срабатывал инстинкт признаться и попросить прощения. Однако в тех случаях, когда извинения действительно были к месту, мои слова, как ни странно, лишь распаляли моего собеседника, и я решительно не понимал, почему.

– Ты вечно говоришь о ком-то другом! – сказала мне та знакомая. – Обязательно всегда находится кто-нибудь, от чьей музыки ты без ума, кто-нибудь, смешнее кого ты еще никогда и никого не встречал, кто-нибудь, кто рассказал тебе самую интересную историю в твоей жизни. Я себя из-за этого чувствую скучной и никому не нужной дурой!

В принципе, ее обвинения были вполне обоснованы: я действительно часто вслух восхищался другими людьми – привычка, оставшаяся с эпохи честных деньков. Раньше я бы тут же принялся извиняться за то, что поставил ее в такое положение, обещать больше так не делать и убеждать в том, что ее я тоже находил смешной, талантливой и очень интересной. Однако такие извинения никогда не срабатывали, а потому я обратился к закону противоположностей: нормальный человек мог бы признать свою вину, отрицая ее и отказываясь извиняться. Вероятнее всего, мои прошлые извинения не срабатывали, потому что слишком быстро, складно и легко слетали с моих уст. Я предположил, что избеганием можно было добиться более оптимального эффекта.

Так что я изобразил негодование и пустился вместо извинений в поток абсолютно наглых стереотипных попыток уйти от ответа.

– Понятия не имею, о чем ты! – рявкнул я. – Я ничего такого не говорю! Это как раз ты вечно рассказываешь мне о ком-то еще! Как насчет моих чувств, а?!

Я явственно чувствовал, что у меня все получилось, что она сочла мою бурную реакцию проявлением комплексов и стыда. Через некоторое время я стал намеренно отводить взгляд и подолгу молчать, словно не находя подходящих слов. Лишь потом я наконец сказал: «Прости», а она в ответ тепло улыбнулась и удовлетворенно меня обняла. То был первый раз за всю мою жизнь, когда кто-то принял мои извинения.

Иногда приходилось лгать, чтобы мне поверили.

Я чувствовал себя участником некой программы глубокого погружения в иностранный язык – я словно не имел возможности излагать свои мысли, не переведя их перед этим на чужое наречие. Отправляя электронное письмо, я сначала писал его как обычно, а затем редактировал каждую строчку уже непосредственно перед отправкой. Каждый день в моей жизни был днем противоположностей.

Больше всего за мои выступления с фортепиано мне платили в ресторане, которым владела женщина по имени Гвен. Надо сказать, она мне крайне не нравилась. По счастью, я редко имел с ней дело на рабочем месте, но те случаи, когда мы все же пересекались, я использовал в качестве практики по удержанию языка за зубами. Я выслушивал ее параноидальные бредни насчет того, что все плетут интриги у нее за спиной – работники, друзья, знакомые – кто угодно. Она была склонна к импульсивным и жестким решениям, типа увольнения разом всей кухни за не проявленное должное уважения к ней или отмены бесплатных напитков для пианистов, поскольку те «пользовались ее щедростью». Я изо всех сил делал вид, что ничего из этого не замечал.

Как-то раз я получил от Гвен электронное письмо с договором найма. Я играл уже в нескольких ресторанах до этого, и мне еще ни разу не предлагали подписать контракт. Договор полностью соответствовал ее невыносимому характеру – он был длинным и буквально лопался от условий о неразглашении под угрозой судебных исков и прочей ерунды. В контракте даже был пункт, позволявшей ей предпринимать шаги в отношении «предполагаемых угроз» репутации ее предприятия. Если бы Гвен имела права вписать туда что-нибудь «под страхом смертной казни», она бы, несомненно, это сделала.

Я был практически уверен, что Гвен переписала условия контракта в связи с тем, что сотрудники частенько увольнялись из ресторана со скандалом и рассказывали потом жуткие истории о том, каково было там работать и иметь с ней, Гвен, дело. Новые условия контракта позволяли ей добраться до таких неблагодарных бывших сотрудников через суды. Несмотря на мои подозрения на тему того, что этот контракт можно было без каких-либо проблем оспорить и признать недействительным в любом суде, я все же опасался, что он даст ей возможность еще больше запугивать и эксплуатировать нас. Я был практически уверен, что сам скоро уволюсь со скандалом, а потому не имел права рисковать, подписывая этот контракт. Однако жить, к сожалению, на что-то было нужно.

Моим первым желанием было заявить Гвен прямым текстом, что ни один контракт не спасет ее от ее личных проблем и что те усилия, что она потратила на его составление, ей стоило бы вместо этого пустить на попытки хоть как-то поладить с собственными сотрудниками. Однако тогда я уже понимал, что такой ответ в этой ситуации решительно ничего никому не даст. Вместо этого я решил положиться на неискренность и обман, надеясь, что они помогут мне остаться на работе, не подписывая этот контракт.

Я уже не раз наблюдал, что Гвен не имела привычки ничем портить какие-то приятные моменты в разговорах со мной. Исходя из этого я предположил, что если я сделаю ей достаточное количество комплиментов, особенно затрагивающих ее больные темы, и смогу убедить ее в том, что она соответствует тому образу самой себя, какой она рисовала у себя в голове, то она окажется более открыта к переговорам. В итоге я родил грандиозный и феноменально сумасшедший план, заключавшийся в убеждении Гвен в том, что плохой контракт являлся следствием сговора ее врагов, и в том, что не подписал я его потому, что я на ее стороне в этой несуществующей войне.

Я решил написать это все письмом – уж очень не хотелось испортить задумку плохой игрой лицом. Начал я со слов о том, как нервничаю, печатая эти строки. Я давно понял, что признание в том, что ты нервничаешь, или в том, что ты смущен, автоматически заставляет большую часть людей сочувствовать и симпатизировать тебе, или по крайней мере уверяет их в том, что ты не станешь занимать агрессивную позицию. Затем я перешел к уже серьезным вракам – гвоздю программы: я написал, что показал контракт знакомому юристу. Таким образом я заодно самоустранялся от ответственности за все нелестные слова о контракте.

Я написал, что адвокат сказал по поводу контракта «много неприятного», а я в ответ, дескать, всячески защищал ее и настаивал на том, что она, Гвен, не из тех, кто станет пытаться кого-то засудить. Я написал, что якобы сказал адвокату, будто этот контракт наверняка явился следствием того, что другие недобросовестные работники Гвен пытались нагло воспользоваться ею и ее замечательным бизнесом. Я написал, что понимаю, что этот контракт был не ее собственной прихотью, но необходимостью, продиктованной стремлением защитить плоды собственных тяжких трудов. В конце я спросил, не будет ли она, как следствие, возражать, если я не стану подписывать эту бумагу. «Это было бы крайне ценно и важно для меня», – добавил я. Словом, то письмо было, вне всяких сомнений, самой дикой, отчаянной и жуткой ложью из всех, на какие я когда-либо пускался.

Вскоре Гвен ответила, что ее потрясло, насколько хорошо я ее понимаю. Она, в сущности, подтвердила все изложенные мной «гипотезы» – дескать, ей контракт тоже не нравился, ей пришлось составить его, чтобы обезопасить себя и свою семью, и она сама-де никого и никогда и впрямь не засудила бы. Она добавила также, что весьма рада нашему сотрудничеству, что не зря всегда была готова мне верить, и поблагодарила меня за искренность.

Как-то раз я забирал из ремонта усилитель для гитары. Придя в мастерскую, я обнаружил, что усилитель все еще был неисправен, несмотря на заверения в том, что его починили.

– Он все еще жужжит, – заявил я работнику мастерской.

– Ах, это, – ответил тот. – Так и должно быть.

Я знал, что обвинениями тут делу не помочь, а усилитель мне все же был нужен в рабочем состоянии. И тут мне в голову пришла замечательная ложь.

– Да, знаю, – сказал я. – Просто я просил техника кастомизировать его, чтобы убрать этот эффект.

Парень за стойкой кивнул и сделал вид, что поглядел на бумагу с деталями заказа.

– Ах, ну да. Так, ну ладно, тогда приходите еще через неделю.

Мои «присяжные» откровенно впечатлились историей о том, как я отмазался от подписания контракта, а вот рассказ о моем вранье в мастерской им не понравился.

– Вот сволочь, – сказал кто-то, имея в виду работника сервиса. – Тебе стоило заявить о своих правах.

Я рассмеялся.

– Дозаявлялся уже. Плавали, знаем, больше не желаем. Нет, настало время улаживать конфликты миром.

Иногда после одного-двух свиданий с девушкой я понимал, что не хочу продолжать наши отношения. Отказы в таких вещах казались мне самым сложным элементом этикета.

Меня самого девушки обычно отшивали по методу, который я называл «бесконечным уклонением» – они сначала соглашались на свидания, а потом отменяли их, и так до тех пор, пока я не понимал намека. Единственную девушку, сказавшую мне прямым текстом, что она не желает меня больше видеть, я искренне поблагодарил, и ей это, надо сказать, понравилось. Впрочем, когда я решил поинтересоваться, что именно ей во мне так не понравилось, быстро стало понятно, что даже ее прямота имела определенные границы.

«Присяжные» так и не смогли назвать мне ни одного способа разорвать такие отношения, который им бы понравился. Они жаловались то на то, что их партнер порвал с ними слишком быстро, то на то, что слишком тянул с этим; то на то, что он сделал это слишком жестко, то на то, что вел себя слишком снисходительно. Они утверждали, что обсуждать такие вещи следует исключительно лицом к лицу, но отвергали любые теоретически подходившие для такого разговора места из тех, что я предлагал. Один из присяжных сказал, что основная задача того, кто бросает, заключается в том, чтобы убедить того, кого он бросает, что дело вовсе не в нем.

– Например, можно сказать, что ты переезжаешь, – предложил он. – Или что у тебя только что родственники погибли в автокатастрофе. Или, в конце концов, что ты осознал, что должен поэкспериментировать со своей сексуальностью и попробовать спать с мужчинами.

– А если она узнает, что ты ей солгал? – спросил я.

– Она к тому времени уже забудет о тебе, ей будет все равно, – беспечно ответил он.

Совет как таковой мне не понравился, но он навел меня на определенные мысли. У милосердного отвержения было три необходимых условия: четкость, завершенность и сторонний повод.

Решение пришло ко мне в размышлениях о своей былой привычке постоянно извиняться: если я не хотел продолжать отношения, мне достаточно было просто написать девушке внезапное сообщение с извинениями, и тогда она сама бы меня бросила. Я назвал этот прием «простишка».

Опробовав «простишку» на нескольких девушках, я остался весьма доволен результатами – ни одна из девушек мне не ответила, а значит ни одна из них не чувствовала себя отвергнутой. Мне казалось, что это была самая гениальная взаимовыгодная ложь из всех, что приходили мне когда-либо в голову. Но так было ровно до тех пор, пока я не рассказал об этой схеме своим «присяжным».

– Это уже не нормально, – настаивали они. – Это же манипуляция, это мерзко!

– Но ведь это взаимовыгодная ложь, от нее никто не страдает! Я берегу чувства этих девушек и даю им то, чего они желают![83]83
  Для меня доброта такого рода и этикет были абсолютно неотличимы от манипуляции – и то, и другое казалось одинаково сумасшедшими и никому не нужными концепциями.


[Закрыть] – защищался я, – Если бы я провернул это на вас, не описав ход своих мыслей, вы бы чувствовали себя отлично. Вам это не нравится лишь потому, что я уже объяснил вам, как это работает. Да подумайте сами – даже прямо сейчас вас раздражает лишь моя искренность и ничего более.

В конце концов я просто перестал с кем-либо обсуждать свои достижения на поприще лжи. Ложь может нравиться окружающим только до тех пор, пока она не разоблачена[84]84
  Это основная причина, по которой написание данной книги до сих пор кажется мне дурацкой затеей.


[Закрыть].

Как-то в ресторане, где я играл, меня представили подруге одной моей знакомой. После всего лишь десяти минут разговора с глазу на глаз она заявила:

– Ты очень опасный человек.

Я уточнил, что она имела в виду.

– Ты заставляешь всех вокруг чувствовать себя особенными, – пояснила она, глядя на меня с горечью. – Но для тебя самого все люди одинаковы.

Почувствовав открытость и прямоту в ее словах, я решил ответить ей тем же.

– Когда-то я старался дать почувствовать себя особенными только тех, кто действительно был мне небезразличен, – сказал я. – А остальные в таком случае просто обижались на меня. Мне говорили, что вежливость требует делать вид, будто мне нравятся все окружающие, даже если на деле это вовсе не так. А тебе, стало быть, не по нраву моя неразборчивая вежливость?

Я пересказал ей историю про чаепитие с Чеховым. Она в ответ лишь покачала головой.

Я понимал, что она в некотором роде была права. Легкость и непринужденность, с которой я делился с окружающими личными переживаниями и историями, была способна вызвать у них ощущение ложной близости, которой я сам вовсе не чувствовал. Я говорил таким манером со всеми, кто мне позволял, приглашая, таким образом, собеседника снять свою броню, и при этом ровным счетом ничего не теряя. При условии отсутствия уязвимости, близость становилась поистине опасным оружием.

Надо сказать, я все еще пытался провоцировать окружающих на честность. Было понятно, что к уязвимости требовалось подходить примерно так же, как и к извинениям: я мог изобразить несуществующую закрытость, а затем постепенно начать выдавать какую-то информацию личного характера строгими порциями, намеренно мешкая, чтобы дать собеседнику понять, что моя искренность – особая, предназначенная лишь для его ушей.

Как только мне пришла в голову эта мысль – о том, что даже настоящая близость потребует в долгосрочной перспективе постоянной лжи – я осознал, что, кажется, мой эксперимент зашел слишком далеко.

Вначале меня радовала возможность проявлять сочувствие и делать людей счастливее. Но в какой-то момент все слишком уж запуталось: отыгрывавшиеся на других людях моральные уроды считали меня беззаботным и незлопамятным, лжецы полагали, что я верю в их ложь, постоянно сбегавшие от ответственности люди думали, что я им доверяю. Естественно, далеко не я один лгал в таких промышленных масштабах – именно поэтому по улицам ходит огромное количество людей с искаженным донельзя восприятием самих себя. Девушки подозревают подруг в том, что тем нравятся их парни, беспечные казановы и хамы не понимают, сколько боли они причиняют другим. Я сам поддерживал все без исключения начинания своих друзей, даже не самые, мягко говоря, благородные. А когда они рассказывали мне о своих проблемах, я не делился с ними возможными методами решения, хоть и знал их сам.