Текст книги "Если честно"

Глава 7
Знать ее – значит любить ее

Следующий год после нашего с Евой визита в семейный лагерь не ознаменовался ничем сколько-нибудь примечательным. Мой теоретический хоррор оказался скучным и ожидаемо не выстрелил, сборник с каракулями Евы издали, причем вполне успешно, я выпустил диск с песнями под укулеле – тот разошелся не очень успешно, но лучше, чем я предполагал. Мы с Евой гастролировали со своими песнями по всей стране. Ей перепадали все новые и новые контракты на иллюстрирование, а я периодически работал в качестве автора-призрака над детскими книжками с картинками. Некоторое время я помогал Еве записывать новый семейный альбом – ее мама играла на скрипке, а сестра пела. Кстати, ее родственники более-менее ко мне привыкли и даже стали временами находить мою честность милой. Ева даже сказала как-то, что чувствует мое плодотворное влияние на них – дескать, они чаще стали открыто показывать свои чувства и говорить о своих проблемах. Сама Ева потихоньку писала короткие рассказы с иллюстрациями для своего будущего сборника комиксов – в них содержались послания дорогим ей людям о том, о чем она сама не могла сказать. Сборник был посвящен мне.

Наши общие друзья почти забросили старый клуб, и нам стало не хватать открытых микрофонов, так что мы решили устраивать собственные аналоги – раз в месяц закатывали в нашей тесной квартирке вечеринку и приглашали всех знакомых музыкантов на песню-другую. Самым удивительным было то, что мы с Евой любили друг друга все сильнее. Я раньше и подумать не мог о том, что у меня однажды появятся настоящие друзья и истинная любовь; уже к двадцати шести годам я добился вещей, о которых раньше и мечтать не смел.

Побывав в семейном лагере и проведя некоторое время с моей семьей, Ева многое поняла об истоках и причинах многих из моих недостатков. Мы часто разговаривали о моих родственниках, и Ева комментировала все истории из детства и юности, которые я ей рассказывал. Послушать ее, так я словно постоянно пребывал под действием какого-то проклятья, которое она надеялась со временем свести на нет. Ее безумно раздражало, когда я пользовался в споре типичными аргументами отца или отказывался признавать то, что он в чем-то был неправ. Ева даже говорила, что во время таких споров ей самой иногда казалось, что она спорит с ним, а вовсе не со мной.

Сколько я ни упрашивал Еву перестать пытаться тайком сделать мне приятно, я постоянно ее на этом ловил. В какой-то момент я начал догадываться, что, возможно, она так проявляла привязанность и что это нужно было ей самой, а мне следовало все же пойти на компромисс и просто стараться замечать и ценить такие вещи. Надо сказать, замечать что-либо, о чем мы с ней не разговаривали, мне удавалось из рук вон плохо.

Каждый раз, когда Ева признавалась, что чувствует себя огорченной или злой, я благодарил ее, поскольку знал, насколько тяжело ей давались такие признания. Я изо всех сил старался верить в то, что она стала честно выражать свои чувства.

Мы все так же регулярно смотрели кино, периодически ставя его на паузу и пускаясь в долгие дискуссии. Ева все больше и больше рассказывала мне о своем прошлом. Думаю, в итоге большую часть информации друг о друге мы получили именно за суммарное время этих пауз.

Мы вместе пересмотрели кучу мультиков, рассказывая друг другу по ходу просмотра о наших первых, детских реакциях на те или иные сцены. Когда мы смотрели «Фантазию», Ева поведала мне, что танец сатиров был когда-то для нее квинтэссенцией ее понимания любви и романтики: у каждого из сатиров имелся практически идентичный двойник, с которым они словно рождены были быть вместе. Я рассказал ей, что мне всегда нравилось «Маппет-шоу», «Эдвард Руки-ножницы» и «Кто подставил кролика Роджера», в которых как раз у влюбленных не было ровным счетом ничего общего, а их отношения были абсолютно непредсказуемыми и необъяснимыми. Как-то раз Ева поставила на паузу «Оклахому», чтобы рассказать мне, как ей нравилась в детстве песня «I’m Just a Girl Who Can’t Say No» и то, как беззастенчиво героиня Глории Грэм пела о своей тяге к мальчикам.

Мы шутили, что вечно выбирали фильмы исключительно исходя из сексуальности актеров и определенных сцен, и надо сказать, что правды в этой шутке было больше, чем, собственно, шутки. Ева всегда норовила взять напрокат любой фильм, в котором были Роберт Редфорд, Вайнона Райдер, Пол Ньюман или Сэм Рокуэлл, и так продолжалось ровно до тех пор, пока мы просто-напросто не исчерпали их фильмографии. Эти полные романтики и флирта фильмы все же «разговорили» Еву на тему ее бывших парней – она рассказывала мне о том, что сексуального они делали и говорили, причем все это казалось мне чем-то киношным и уж точно немыслимым лично для меня. В какой-то момент я спросил, не осталось ли у нее фотографий кого-нибудь из этих парней. Вначале она мялась, но потом все же решила, что я как-нибудь переживу, и, порывшись в своих памятных коробочках, вытащила несколько фотографий своих бывших. Надо сказать, все они были значительно красивее меня. Когда Ева спросила, почему я не ревную, я не сразу нашелся с ответом.

– Я не понимаю, что такое ревность, – сказал наконец я. – С какой стати мне испытывать что-то, кроме радости за тебя, узнав, что у тебя были отношения с такими красавцами? Вот если бы ты узнала, что я до тебя встречался с очень сексуальными и крутыми девушками, ты бы разве не порадовалась за меня?

– Порадовалась бы, – совершенно неискренне ответила Ева.

Однажды вечером она поставила на паузу «Кошку на раскаленной крыше» и рассказала мне об одном из ее бывших, который вел себя точно так же, как герой Пола Ньюмана – так же сводил с ума своей пренебрежительностью и заставлял ее за собой бегать. В какой-то момент она узнала от кого-то из общих знакомых, что за год до этого его невеста разбилась насмерть на мотоцикле. Когда Ева подняла эту тему в разговоре с ним, он ушел в отказ, сказал, что она спятила, и стал обвинять ее в каких-то совершенно посторонних проступках. После всего этого он все же сломался и признал, что так все и было. В итоге он пропал и перестал отвечать на ее звонки.

– Он боялся открыться тебе, – заметил я.

– Да знаю! – ответила она так, словно я сказал нечто абсолютно очевидное. Впрочем, может, так и было.

– Подумать только. Вот представь, – продолжил я, – что твоя девушка умерла и ты не хочешь, чтобы кто-то об этом узнал. И пытаешься скрыть от глаз окружающих самый яркий опыт в твоей жизни!

Зеленые глаза Евы глядели на меня со смесью печали и злости.

– Мне не нужно этого себе представлять – я так и живу. А ты этого даже не замечаешь.

Вскоре после этого разговора мы с ней сидели дома и слушали состряпанную мною подборку моего любимого ду-вопа и медляка, и в какой-то момент заиграла «To Know Him Is to Love Him» группы The Teddy Bears. Говорившая что-то Ева прервалась на полуслове, вслушиваясь в слова песни. К концу записи мы оба уже рыдали навзрыд. Мы понимали истинное значение этой песни для нас: не смотря ни на что, Ева все еще хотела, чтобы я узнал ее по-настоящему. Когда отзвучали последние ноты песни, я неуклюже и бестолково нарушил установившуюся волшебную тишину очередной очевидной банальщиной:

– Мы нашли «нашу» песню!

Вскоре у нас обоих стали возникать проблемы с работой – фриланса на жизнь стало не хватать. Ева уговаривала меня устроиться куда-нибудь, на что я столь же упорно отвечал, что не умею проходить собеседования, а даже и получив работу, не смог бы долго оставаться в штате, поскольку плохо лажу с людьми.

– Уверена, у тебя получится найти нормальную работу, если ты попытаешься хорошо себя вести, – сказала она. – Ты ведь умеешь быть абсолютным очаровашкой.

– Потенциальным работодателям обычно так не кажется, – ответил я.

В конце концов ей все это надоело, и она сказала мне:

– Да разберись ты хоть как-нибудь уже с этой проблемой наконец! Придумай что-нибудь!

И вот, впервые с тех пор, как я только переехал в Нью-Йорк четыре года назад, я стал искать постоянную работу.

У меня на тот момент уже имелся некоторый опыт работы с детьми, иногда я даже ходил на занятия младшеклассников со своей укулеле и сочинял вместе с ними песенки. Плюс у меня в портфолио имелось некоторое количество книг для детей и подростков, написанных мною в рамках программы по ликбезу, работы «литературным призраком» и прочих подработок. Пара друзей сумели свести меня с людьми, которые занимались музыкой в школах.

Один из моих знакомых пригласил меня для проверки поработать пару дней его ассистентом в детском саду. Надо сказать, мне безумно нравилось наблюдать за социальными взаимодействиями этих трех-четырехлетних ребятишек. Как-то раз тот мой знакомый разнял двух дерущихся мальчишек и задал им простой вопрос: «Что здесь происходит?» Ни тот, ни другой так и не смогли толком ответить. Впрочем, на такой вопрос редко могли вразумительно ответить даже взрослые люди. Дети, к слову, быстро успокаивались, если их выслушать; они достаточно охотно рассказывали о своих чувствах и им нравилось, когда их кто-то слушает, даже если сказать было особо нечего. С музыкой, однако, все вышло куда печальнее. Детям выдавали барабаны, ксилофоны и игрушечные фортепиано, а те принимались немелодично бренчать на них и стучать, и ни один из них не был способен связать хоть две подходящие ноты вместе. Учитель музыки фальшиво пел, перекрикивая всю эту жуткую какофонию. Словом, музыкой это было назвать сложно.

Проработав там несколько дней, я пришел на собеседование с завучами и рассказал им обо всех своих наблюдениях и о своих соображениях на тему занятий музыкой.

– Всего-то нужно выдавать детям подходящие друг другу инструменты, настроенные в одной тональности, – посоветовал я, – И тогда у них сразу станет получаться что-то хоть отдаленно похожее на музыку. Если все хорошо рассчитать, то будет даже вполне приятно для слуха.

– Интересно, – ответили мне. Обычно это слово в таких ситуациях используется людьми для обозначения полного отсутствия у них интереса к происходящему.

– Правда, сделайте так, как я посоветовал, – сказал я женщине, которая проводила собеседование. – Вне зависимости от того, возьмете вы меня на работу или нет.

– Мы подумаем, – ответила она, подразумевая, что она и не подумает подумать, и вообще, дескать, «проехали».

Но вместо того, чтобы забыть обо всем этом, я упорно пытался понять, чем ей не понравилось мое предложение.

– Дело в стоимости новых инструментов? Наверняка вы сможете подыскать что-нибудь недорогое.

– Нет, уверяю вас, с финансированием у нас все в порядке, – ответила она.

– Значит, это принципиальная позиция? – сделал вывод я[69]69
  Вероятнее всего, она просто не имела привычки прислушиваться к советам случайных незнакомцев.


[Закрыть]. Она взглянула на меня так, словно я ей нахамил.

– Дело так-то не во мне, – добавил я. – Просто нужно, чтобы у детей остались приятные впечатления от первых занятий музыкой. На данный момент у них откладывается в памяти только какофония – это вряд простимулирует их заниматься музыкой в будущем. Вы даете им ненужные уроки безнадежности.

Короче говоря, меня не взяли.

Во втором детском саду, куда я подал заявление, меня на собеседовании встретила веселая розовощекая и седовласая женщина в костюме. В каждой из комнат вокруг пели или ставили импровизированные спектакли хорошо одетые дети. Молодые и заинтересованные учителя читали вслух ахающим и смеющимся ребятам. Стены были украшены милыми детскими рисунками и комиксами. Единственной моей претензией к этому чудесному заведению было то, что предназначалось оно исключительно для детей с весьма обеспеченными родителями.

– Вот бы все детские сады были такими, – сказал я той женщине.

– Спасибо, – поблагодарила она, не поняв моего намека.

– В смысле, вот бы государственные детские сады были такими, – пояснил я. – Не только частные.

– Спасибо, – повторила она, все так же не понимая истинного смысла моих слов.

Изначально я подавал заявления лишь потому, что мне требовалась постоянная работа, чтобы успокоить Еву, но идея проводить занятия музыкой с детьми меня не на шутку заинтересовала. Я действительно хотел получить эту должность.

Я проследовал за той женщиной в тускло освещенный лампой дневного света конференц-зал, где за вычурным массивным деревянным столом сидели, ожидая меня, трое человек в дорогих костюмах. Увидев меня, они тут же уставились на мой футляр с укулеле.

– Я принес укулеле, чтобы сыграть вам пару песен, которые написал вместе с детьми в других детских садах, – пояснил я.

Сидевшие за столом нервно переглянулись.

– Эм-м, – произнес один из них, – вообще-то мы не собирались слушать, как вы играете.

Поставив футляр на деревянный пол, я сел по другую сторону стола от них, изо всех сил борясь с желанием поинтересоваться, исходя из чего они собираются нанимать учителя музыки, если не собираются слушать его игру.

– Ладно, хорошо, – сказал я. Мои собеседники явно уловили в моем голосе осуждение. – Просто я много песен написал с детьми, и многие из них вышли очень забавными и действительно красивыми. Я думал, что, сыграв парочку, смогу убедить вас, что подхожу для этой работы.

Сидевшие по другую сторону стола напряглись – ни один из них явно не горел желанием быть тем, кому придется мне как-то отвечать.

Я, в общем-то, уже понимал, что собеседование не имело дальнейшего смысла. Я встал и подобрал футляр с укулеле.

– Ну, нет так нет, – сказал я.

Женщина, которая привела меня в этот зал, скривилась.

– Что вы имеете в виду?

– Да перестаньте, – ответил я. – Всего два предложения – и все уже пошло не так. Не вижу никакого смысла сидеть тут и скрывать свои чувства, пока вы будете проводить собеседование ради чистой формальности, следуя протоколу.

– Н-да. Ну хорошо, – сказал один из сидевших за столом.

– Вы уверены? – спросила другая. Этот вопрос показался мне в особенности странным и бессмысленным. Она что, ожидала, что я после такого сяду обратно и вернусь к собеседованию?

– Совет на будущее, – сказал я. – Все же давайте соискателям на должность учителя музыки играть перед вами. Хотя бы сами немного порадуетесь. Может, вам даже понравится. Но это только если вы любите музыку, что не факт. Любили бы – просили бы, наверное, соискателей вам сыграть.

Сидевшие за столом выглядели так, словно я только что прямым текстом послал их куда подальше. Я же в своем предложении послушать детские песенки не видел никакого «пошли вы».

Когда я рассказывал обо всем этом Еве, та поочередно то смеялась, то соглашалась с моими доводами, то злилась на меня.

В конце концов я сдался и окончательно уверился в том, что ни одному работодателю я не нравлюсь. У меня родилась другая идея – давать частные уроки игры на укулеле прямо из дома. Ева разработала для меня дизайн листовок, а я сам сделал рассылку с рекламой уроков по адресам всех фанатов моего альбома. Несколько учеников нашлось сразу же. Потом один популярный бруклинский блогер написал о моих уроках, что привело еще с десяток человек. Я начал ежедневно получать электронные письма от новых потенциальных учеников. Выяснилось, что с некоторых пор по запросам «уроки укулеле нью-йорк» и «уроки укулеле Бруклин» поисковик в первую очередь выдавал тот самый пост о моих уроках. Вскоре я проводил занятия аж с двадцатью учениками в неделю, что, естественно, оказалось куда выгоднее любого из моих прежних трудоустройств. Моим ученикам требовалось понимать, над чем им работать и как именно совершенствовать свои навыки; хоть раз в жизни моя честность сыграла мне на руку.

В 2006 году Ева снова поехала с нами в семейный лагерь и еще больше привязалась к моей семье. Все мои родственники, в свою очередь, так сильно ее полюбили, что ее имя стало мелькать практически в каждой их фразе, обращенной ко мне. Отец даже представлял ее другим как будущую мать его внуков. Как-то раз он прямо спросил у нее, не смущают ли ее его обильные похвалы.

Постепенно узнавая нас все лучше и лучше, Ева начала утомлять меня постоянными интерпретациями наших слов и поисками скрытого в них смысла. После того второго года она стала единственным человеком, достаточно близким, чтобы хорошо нас понимать, но при этом достаточно далеким от нас, чтобы иметь возможность трезво оценивать нас со стороны; словом, настоящим экспертом в области наших семейных взаимоотношений.

Однако теперь каждый раз, когда я чем-то злил ее, она принималась честно говорить мне о своих мыслях и чувствах, но уже с привлечением семейных проблем и психологии, подобно настоящему психологу, только со злостью.

– Твой отец не признавал твоих чувств, когда ты был ребенком, и не давал тебе нормально злиться. И в результате теперь ты ведешь себя так, словно считаешь чувства окружающих дурацкими и ненужными. А это вовсе не так!

– Ты не можешь играть роль моего психолога, когда злишься! – отвечал я. – Это прямо противоречит смыслу сеансов психотерапии!

Когда ей не удавалось меня переубедить[70]70
  Тот факт, что Ева была при этом обычно кругом права, вовсе не означал, что я был готов к такой правде.


[Закрыть], я просто говорил, что мне жаль, что у нас возникли разногласия.

– Ты просто феноменально отвратительно извиняешься, – отвечала она на это.

– Не соглашаться друг с другом – это нормально! Нам вовсе не обязательно соглашаться по любому поводу, – говорил я ей. – Это все равно что тебе обижаться на мою нелюбовь к кокосам!

Да, с течением времени я выработал собственную вариацию «шоколадной защиты».

– Если я должен извиняться за те или иные свои убеждения, которых ты не разделяешь, то почему это не работает в обратную сторону, скажи мне?

В тех случаях, когда ее аргументы все же доходили до меня, я говорил:

– Ладно, я понял. Ты права. Ты заставила меня передумать. Спасибо, что потратила столько времени и сил на то, чтобы все мне объяснить. И прости, что тебе пришлось всем этим заниматься. Больше не повторится.

Но моими извинениями такие споры и ссоры никогда не заканчивались.

– Твои извинения звучат еще хуже, когда они искренни, – говорила она. – Как будто фактологическую ошибку в тексте исправляешь!

Мы ссорились все чаще и чаще. Я стал называть это «несовместимостью мировоззрений».

– Ты считаешь, будто имеешь право требовать, чтобы я изменился и стал таким, как тебе нравится, – сказал я ей как-то. – Значит ли это, что я имею право требовать от тебя того же? Могу я требовать от тебя большей терпимости?

Ева сузила глаза, а затем смягчилась.

– Ты ведь считаешь, что нельзя просить человека измениться, исходя из детского понимания, что твой собственный отец никогда не изменится.

– Что ж, – ответил нисколько не смягчившийся я, – отец, критикуя меня, хотя бы открыто говорил мне, что думал, и позволял мне делать выводы и принимать решения самому. Ты же критикуешь меня точно так же, но при этом ведешь себя так, словно я сам обязан каким-то образом угадать, каким тебе хочется меня видеть, и стать таким. Это гораздо более жестоко, чем то, что делал отец.

– Я совсем не похожа на твоего отца, – внезапно пошутила Ева. – Это ты на него похож!

Я поддержал шутку.

– Нет, это ты на него похожа!

С Евой никогда нельзя было предугадать, когда очередная ссора превратится в шутку, а шутка – в ссору. В итоге это все равно оставалось на ее усмотрение, но, надо сказать, что значительная часть наших ссор заканчивалась именно общим смехом.

Как-то раз Ева прервалась на полуслове посреди очередной нашей ссоры и сказала:

– О нет. Это что же, получается, кончилась наша беззаботная юность?

Мы оба прыснули.

– Кто вообще решил, что юность бывает беззаботной? – покачала головой Ева. – Все-таки тот, кто придумал это выражение, явно был не в своем уме[71]71
  Этим человеком был Уильям Шекспир.


[Закрыть].

А в другой раз прямо посреди приступа хохота, которым закончилась наша очередная ссора, Ева взяла и внезапно сумела выйти за пределы шаблона, прямо сказав мне о своих потребностях:

– Я знаю, что ты обо мне заботишься, ты просто своеобразно это показываешь. Просто было бы здорово, если бы ты иногда делал это более привычным мне способом.

Вскоре после этого, как-то раз вернувшись домой, я обнаружил на кровати написанное от руки письмо, в котором Ева сообщала, что уходит от меня. Хоть я и знал, что рано или поздно этот день придет, знал еще тогда, три с половиной года назад, когда мы только начали встречаться, я все равно опустился на кровать, всхлипывая, и перечитал это письмо еще раз десять. В нем она писала обо всем, через что мы с ней прошли рука об руку, с невероятной теплотой и даже некоторой ностальгией по уже ушедшей эпохе. Меня утешало хотя бы то, что мы расстались мирно и без ненависти, в отличие от большинства таких пар. Я надеялся, что мы с ней сможем остаться друзьями, что мне удастся удержать ее хоть в этом качестве в своей жизни. Я понимал и принимал ее решение, и мне хотелось попрощаться с ней достойно, показать, что не держу на нее зла и знаю, в чем я был неправ, и надеюсь сделать выводы из своих ошибок.

Я думал о словах Евы на тему выказывания ей заботы так, как ей привычнее. Как-то она упоминала, что любит цветы. Я тогда выдал типично отцовскую обличительную тираду на тему того, сколь смешны социальные стереотипы, связанные с цветами, свечами и всем прочим, что считается общепринято романтичным. Я смеялся над тем, сколь большое значение общество придает вещам, которые легко продаются, покупаются и вручаются порой просто так, из прихоти, а не из истинного чувства, и которые не способны подчеркнуть личность человека и характер отношений.

– Правда? – ответила мне тогда Ева. – Тогда перечисли мне все особенное, личное и романтичное, что твой отец дарил твоей маме вместо цветов.

Я признал, что никогда не был свидетелем каких-либо проявлений романтики по отношению к маме с его стороны.

– У меня все, – кивнула тогда Ева. Так что теперь я решил купить ей цветов, зная, что она наверняка поймет истинное значение этого жеста.

Я отправился в цветочный магазин и уже там, слегка подмерзая на поддерживаемом в помещении влажном холоде и путаясь в мощных запахах, сменявших друг друга, едва я делал шаг в сторону или поворачивал голову, я осознал, что понятия не имею, какие именно цветы нравились Еве. Она не один год регулярно покупала цветы и ставила их в вазы в нашей квартире, но я никогда к ним не приглядывался и не спрашивал их названий. Мне казалось, что я хорошо знал ее, потому что слушал ее рассказы о себе, о многом спрашивал ее мнения и мог перечислить ее любимые фильмы и песни, но лишь тогда, стоя в цветочном магазине, я понял, что знал о ней лишь то, что было интересно мне самому. Ей же, вероятно, хотелось, чтобы я узнал ее лучше. Расплакавшись посреди магазина, я все же взял гортензий и пробил их на кассе у весьма обеспокоенно и сочувственно глядевшей на меня продавщицы.

– Не переживайте за меня, – сказал я ей. – Я сам виноват.

В письме Ева упоминала, что побудет пару дней у своей сестры. Я решил оставить цветы вместе с ответной запиской на кухне, чтобы она увидела их, когда вернется. Однако, поднявшись к себе в квартиру, я обнаружил Еву уже сидящей на диване. Увидев в моих руках завернутый букет, она моментально вскочила на ноги.

– Ты купил мне гортензии? – выдохнула она, крепко обняла меня и сказала, что вернется, потому что все еще любит меня и просто не сможет меня бросить. Сказала, что ее очень тронул мой подарок, что она недооценивала мою к ней внимательность – оказалось, что гортензии были одними из ее любимых цветов. Я тут же честно признался, что выбрал их практически наугад, и что мне просто повезло, рассказал, как плакал, стоя посреди цветочного магазина. И вот мы снова были вместе.

Однако уже через несколько месяцев мы снова стали ссориться, причем еще чаще и пуще прежнего. Я раз спросил Еву:

– Как думаешь – ты стала меня сильнее критиковать потому, что я стал меняться к худшему? Или потому, что мы уже так долго вместе, что теперь тебя стали раздражать вещи, на которые ты не обращала внимания раньше? Или это просто ты сама стала более открыто выражать свое мнение?

– Иногда одно, иногда – другое, временами – третье, – ответила она. – А иногда и все разом.

В конце концов однажды я нашел дома новое письмо, практически идентичное первому. Однако, как и в первый раз, не прошло и дня, как Ева вернулась, заявив, что любит меня, не может без меня и никогда больше от меня не уйдет.

К весне 2007 года Ева уже бросала меня примерно раз в пару месяцев, а то и чаще. Как-то раз в одну из «пересменок» я даже пошутил, что нам, наверное, стоило бы сделать «нашей» песню о том, что лучшее, что есть в расставании – это примирение.

Ева не рассмеялась, а лишь посмотрела на меня печально.

– Мне правда нравится мириться.

Ева с детства страдала ипохондрией. Она рассказывала, как однажды в детском саду подслушала разговор взрослых о СПИДе. Она, конечно же, ни малейшего понятия тогда не имела о том, что это такое, но почему-то решила, что у ее родителей он либо уже есть, либо точно будет. В результате она не спала ночами, ворочаясь в постели и думая о СПИДе; дошло даже до того, что она начала откровенно клевать носом на занятиях. Когда ее мама спросила, что с ней происходит, маленькая Ева разрыдалась и сказала, что не может спать, потому что у нее СПИД. Прошедшие с тех пор двадцать лет немногое изменили в этом отношении – она все еще жила в состоянии практически перманентной паники по поводу наличия у нее рака или любого другого недуга, о котором она только что где-то услышала или вычитала в интернете.

Как-то раз, когда мы лежали на диване, она, положив голову на изгиб моего плеча ближе к шее, спросила, брошу ли я ее, если выяснится, что у нее рак. Я всегда нервничал, когда мне задавали подобные гипотетические вопросы, еще с самого детства, когда меня стал приучать к ним отец. Однако в случае с Евой все обстояло куда хуже и опаснее: неправильный ответ на теоретический вопрос о моем решении несуществующей проблемы вгонял ее едва ли не в полноценную депрессию. И все же я твердо верил в то, что у нее было право задавать вопросы и что я обязан был на них отвечать.

– Ни ты, ни я не можем себе представить наших чувств, мыслей и действий в такой ситуации, – ответил я, вероятно, выдавая своим голосом некоторую степень отчаяния. Ева резко приподняла голову. – Никто не способен спрогнозировать, как поведет себя в такой чрезвычайной ситуации! – продолжил я. – Может, у тебя случится нервный срыв, может, это ты меня в такой ситуации бросишь.

Ева снова легла головой на мое плечо.

– Знаю, – ответила она. – Но все равно мне хотелось, чтобы ты сказал, что никогда не бросишь меня.

К тому моменту она уже научилась прямым текстом сообщать мне, что именно я должен был сказать.

– Ты просишь меня пообещать того, чего пообещать нельзя, – сказал я.

– Но это ведь не ложь, – не унималась она. – Это просто изъявление надежды.

– Вот ответь мне теперь ты, – сказал я. – Забудь про рак и ответь: ты меня бросишь в какой-то момент, даже если у меня не будет рака?

Ева виновато опустила глаза.

– Все-таки, – добавил я. – Ты меня не раз уже бросала, и, заметь, никакой рак в качестве мотива тебе не требовался.

– Ох, Майкл, – вздохнула Ева. Пара капель упала на воротник моей рубашки. – Иногда я просто запутываюсь и теряюсь. Но я никогда всерьез тебя не оставлю.

Эти слова из ее уст прозвучали столь искренне, что я даже почувствовал себя неправым. Я откинул голову назад и стал рассматривать наш жестяной потолок.

– Я люблю тебя, – добавила она, – и всегда буду любить.

Теперь пришла уже моя очередь расплакаться. Я крепко прижал ее к себе, отчаянно веря в ее обещание и зная, что она не сможет его сдержать. Она подняла голову и улыбнулась мне.

– Вот видишь? Проще простого.