Текст книги "Если честно"

Неизмеримая глубина разговоров ни о чем

Мой список запретных тем требовал поиска новых жанров разговора. Я был вполне готов отяготить себя такой задачей, если бы это позволило мне меньше смущать окружающих. Я постепенно привыкал к некогда дикой для меня идее, что раз уж кому-то суждено быть в проигрыше, то лучше пусть это буду я. В итоге я начал учиться «говорить ни о чем».

Годами ранее, сидя как-то в приемной и ожидая очереди к стоматологу, я читал какой-то журнал, в котором было интервью с одной актрисой. В нем она утверждала, что ей нравятся «дурацкие» разговоры при первом знакомстве. В качестве примера тем для таких разговоров она приводила обсуждение любимого цвета. Мне это казалось диким, но я честно пытался относиться к подобному без предрассудков. Многие люди что-то находили в вещах, казавшихся мне абсолютно бессмысленными. Мне стало любопытно, что будет, если я, сидя как-нибудь вечером в своем любимом баре, познакомлюсь с кем-нибудь и начну обсуждать с этим человеком цветовые предпочтения.

Придя после этого в бар, я тут же натолкнулся на одного знакомого, который немедленно представил меня одной девушке-музыканту. Надо сказать, что для предстоявшего социального эксперимента кандидатуры хуже было просто не сыскать. Я сразу же узнал ее по фотографиям с ряда показов мод и выставок в художественных галереях; она носила характерный черный берет и пользовалась темно-алой губной помадой. Представивший нас друг ушел к барной стойке за выпивкой, а девушке явно не хотелось оставаться со мной наедине. Я был абсолютно уверен в том, что на мой вопрос о ее любимом цвете она рассмеется или просто сбежит от меня, но я все-таки решил хотя бы попытаться. Начинать разговор, не имея никакого желания и намерения показаться собеседнику интересным человеком, оказалось удивительно приятно и комфортно.

В ответ на ее шаблонный вопрос о моих занятиях я абсолютно честно ответил:

– В последнее время я в основном пытаюсь подобрать подходящий цвет для стен в спальне моей новой квартиры.

– О, правда? – спросила она.

– Вот у вас есть любимый цвет? – поинтересовался я.

К моему удивлению, она охотно начала перечислять свои любимые цвета и рассказывать о том, как со временем менялись ее предпочтения. В ее голосе и поведении не осталось ни следа снисходительности или скуки.

– Не факт, что стоит красить стены в свой любимый цвет, – заметила она, пока я тихонько про себя давился от смеха от того, как бойко и уверенно шел этот намеренно идиотический разговор. – Какие цвета рассматриваете?

На этот вопрос у меня уже заранее был сочинен подходящий ответ.

– Вообще мой любимый цвет – баклажановый, – ответил я. – Я уже все магазины с краской для стен обошел, и нигде не нашел нужного оттенка фиолетового. В какой-то момент мне все же насилу удалось найти одну частную фирму, у которых был идеально подходящий цвет – я прихожу к ним, беру баночку с пробником, смотрю на этикетку, а там написано «Холостяцкий джаз».

– О, какой ужас, – рассмеялась она.

– Я прямо представил себе серьезное собрание в конференц-зале по поводу названия нового оттенка, и кто-то в дорогом костюме говорит такой, – тут я изобразил курящего дорогую сигару бизнесмена, – «Я точно знаю покупателя этого оттенка. Представителю нашей таргет-группы, вероятнее всего, около тридцати, он только что расстался с девушкой и переехал в новую квартиру. Скорее всего он подрабатывает, играя джаз в ресторанах. В общем, типичный абсолютно случай – таких в нашей стране каждый третий. „Холостяцкий джаз“! Как вам? Уверен, это будет просто бомба».

Девушка смеялась и весело ухмылялась без тени смущения или неприязни. Мне даже захотелось честно ей признаться, почему и зачем я заговорил с ней о цветах, но я удержался, зная, что это все испортит. В результате я едва не разрыдался, но все же смог сдержать и этот порыв тоже.

В тот вечер я попробовал тему цветов и оттенков еще на нескольких «подопытных». Если кто-то из них и слушал меня из вежливости, пытаясь на деле побыстрее от меня отделаться, я этого не заметил. Как ни трудно мне было в это поверить, им всем такие разговоры действительно нравились.

Я всегда полагал целью любого разговора самовыражение либо получение сведений от собеседника, то есть обмен информацией. Очевидно, я всю жизнь упускал целый отдельный жанр разговоров. Я вспоминал школу и одноклассников, которым никакие разговоры не требовались для игр, думал о словах Макса из семейного лагеря, который говорил, что человек может быть любим без необходимости заслуживать это какими-либо словами. Многие из моих друзей предпочитали вместе играть в видеоигры в полной тишине, и даже некоторые влюбленные редко разговаривали друг с другом. Раньше я думал, что всем этим людям просто нечего было сказать или, что еще хуже, они боялись говорить. Теперь я понял, что они просто общались друг с другом совершенно иначе, не прибегая к словам.

Следующие несколько недель я оттачивал свои навыки разговоров ни о чем с незнакомцами. Спустя несколько десятков таких разговоров я наконец нашел одну-единственную девушку, которой такой подход не понравился.

– Ты правда хочешь знать мой любимый цвет? Серьезно? – спросила она. – Мы что, в детском саду?

Я хохотнул, обрадованный тем, что все же нашел хотя бы одного единомышленника.

– Вот-вот, именно! – воскликнул я. – Я недавно начал экспериментировать с такими разговорами ни о чем и, должен сказать, это просто нечто – люди в массе своей и впрямь готовы охотно обсуждать ерунду вроде своих любимых оттенков. Ты первая из всех, с кем я пробовал так говорить, кто этому воспротивился и вообще заметил, что это ненормально!

Незнакомка смерила меня полным отвращения взором.

– Я-то сам правда совершенно не желаю говорить о цветах, – уверил я ее. – Просто это почему-то нравится почти всем остальным. Я всего лишь пытаюсь сделать окружающих хоть чуточку счастливее.

Девушка глянула на меня исподлобья.

– То есть ты спросил меня о моем любимом цвете, поскольку счел меня дурой?

– Нет, почему же – возразил я. – Разговор ни о чем – вовсе не признак глупости. Я раньше тоже так думал, а потом в какой-то момент понял, что это просто такой другой вид коммуникации, ничем не лучше и не хуже нашего!

Я размахивал руками, активно жестикулируя, крайне взбудораженный тем, что нашел наконец того, с кем можно было об этом поговорить.

Моя речь не произвела на девушку ровным счетом никакого впечатления.

– Любой, кто говорит с тобой о своем любимом цвете – либо законченный придурок, либо просто пытается быть вежливым.

Сквозившие в ее голосе снисхождение и осуждающая уверенность на минуту дали мне хотя бы отдаленное представление о том, каково, видимо, окружающим было разговаривать со мной самим.

Глава 11
Это ненормально

Несмотря на то, что я уже более-менее привык лгать в тех или иных повседневных ситуациях, применять свои новые правила жизни к свиданиям мне почему-то не хотелось. Перспектива очаровывать кого-то ложью вызывала у меня буквально физическое отторжение. Мои «присяжные» советовали мне сразу стараться представить себя на свидании в максимально выгодном свете, потом подождать пару месяцев, а уже затем начинать потихоньку открывать новому партнеру свои негативные стороны. Я считал это мошенничеством; они называли это нормой.

Я прочел некоторое количество статей и даже книг об искусстве романтических взаимоотношений. Предполагаемые эксперты в этой области словно исходили при написании этих текстов из некой данности, заключавшейся в том, что никто и никогда не станет любить тебя таким, какой ты есть, что отношения – ловкий трюк, и не более того. Понятие «труднодоступности» оказалось для меня крайне труднодоступным само по себе. Автор одной из книг советовал незаметно и ненавязчиво разворачивать корпус чуть в сторону при разговоре с кем-то привлекательным, чтобы создать легкое привлекательное впечатление отсутствия заинтересованности. В одной из статей было написано, что вместо прямого взгляда в глаза девушке надлежало смотреть на ее переносицу, поскольку так взгляд становился более спокойным и сексуальным. Однако, даже если бы мне удалось приворожить кого-то этими или другими уловками, я сам все равно понимал бы, что этот человек влюбился не в меня, а в мои психологические трюки и манипуляции.

Иконные персонажи художественных фильмов и книг часто вели себя так, будто вызубрили когда-то наизусть именно те книги, что я читал. Персонажи Джейн Остин привлекали друг друга той самой пресловутой труднодоступностью и взаимными оскорблениями, относясь друг к другу едва ли не хуже, чем Уэстли и Лютик из «Принцессы-невесты». Даже самые очаровательные из героев старых фильмов – персонажи Астера, Роджерса, Хепбёрн, Гранта, Белафонте, Дэндридж, Стэнвик и Фонда – все равно говорили непрямо и редко показывали окружающим себя настоящих. Как ни печально было это признавать, даже в моих любимых художественных произведениях отношения редко имели что-то общее с искренностью.

Мое первое неискреннее свидание состоялось в августе 2011, спустя где-то полтора года после начала моего большого эксперимента. Малаику я встретил в ресторане, в котором играл тогда на фортепиано. Она была в просторной, яркой, «летней» по настроению одежде, а в волосах носила цветок гардении на манер Билли Холидей. Я редко нравился людям, имевшим привычку постоянно улыбаться, но она села в тот раз за ближайший к фортепиано столик и весь обед играла со мной в гляделки, пока я музицировал. Надо сказать, что ее светло-карие глаза практически не моргали – никаким моим дарованиям было и близко не сравниться с ее талантом к игре в гляделки. Мои руки тряслись от волнения, когда я приглашал ее на свидание. Вместо того, чтобы продиктовать мне свой номер, она схватила мой сотовый и забила в него нужные цифры самостоятельно.

В качестве нашего с ней первого свидания я пригласил ее на концерт одного моего знакомого музыканта. Сам я пришел заранее, не торопясь выкупил билеты и принялся ждать мою спутницу на тротуаре снаружи, нервно грызя ногти и постоянно косясь на свои часы. В конце концов я заметил ее, машущую мне издалека. Подойдя ко мне, она без малейших предисловий приветственно обняла меня. Размыкая эти объятия, я едва удержался от того, чтобы честно объявить это свидание всего лишь экспериментом на тему обмана. Ощутив внезапную боль в деснах, я осознал, что машинально изо всех сил стиснул зубы, чтобы не произнести этих слов вслух.

Потом мы в молчании танцевали с Малаикой под аккомпанемент моего выступавшего знакомого – молчание существенно играло мне на руку. После танцев мы пошли выпить по бокальчику вина в бар по соседству, в котором было так темно, что нашим глазам потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к слабому освещению. Стоявшие за узорчатым стеклом свечи были стратегически расположены так, чтобы отбрасывать тень в определенные места. Мы с Малаикой устроились на стульях за одной из стоек. Ее флиртующая улыбка словно говорила мне: «Мне наверняка все понравится, но только при условии, что ты не будешь открываться мне по-настоящему».

Я старался говорить как можно меньше, задавая вместо этого побольше вопросов – это мне было совсем не в тягость: я правда хотел узнать ее поближе и наслаждался ее мелодичным полушепчущим, полусмеющимся голосом. Она тянула некоторые слова и гласные и иногда делала паузы, заканчивая реплику красноречивым выражением лица. Каждый раз, когда все же заговаривал я, моя напрочь лишенная изящества стремительная болтовня на контрасте напоминала запинающуюся пулеметную очередь. А ведь когда-то мне искренне нравилась моя манера говорить; моя новообретенная озабоченность тем, как меня воспринимают окружающие, уже исказила мое собственное восприятие самого себя.

Малаика рассказала мне, что ее работа была связана с разработкой детских наборов для бумажного моделирования.

– Могу болтать про бумагу сколько угодно, пока не остановят – хоть весь день, – добавила она. Она описывала мне разные бумажные безделушки и оригами, которые складывала сама – оказалось, все ящики ее рабочего стола были буквально набиты такими бумажными фигурками и моделями.

– Моя квартира – настоящее бумажное царство, – сказала она. Несмотря на то, что я в основном молчал, ей, казалось, вовсе не было скучно.

Виски и само ее присутствие постепенно опьяняли меня, и следовать моим правилам становилось все сложнее и сложнее. Привлекательная женщина сама по себе оказывала на меня эффект, сходный с действием сыворотки правды.

В какой-то момент Малаика открыла было рот, чтобы сказать что-то еще, но вдруг замешкалась – очевидно, не один я в ходе нашего разговора занимался тщательной самоцензурой. Она явно морально готовилась произнести нечто рискованное.

– Знаешь, это мое первое настоящее свидание, – призналась она, обняв себя руками. Одна из пляшущих вокруг теней живописно закрыла один ее глаз. – Я всего пару месяцев назад рассталась с парнем, – добавила она. – И не особо умею жить в одиночестве.

Тот факт, что Малаика сама упомянула про недавнее расставание, можно было бы принять за разрешение рассказать ей про Еву, но у меня на этот счет уже было отдельное правило:

✓ Не принимай чужую открытость за приглашение.

То, что она упомянула своего бывшего, совершенно не значило, что она не осудила бы меня, заговори я о Еве. Малаика рассказала мне, что встречалась раньше только с друзьями и ни разу в жизни не ходила на свидание с незнакомцем.

«Отношения» и «свидания» стояли в списке моих запретных тем не просто так. Я начал лихорадочно перебирать различные возможные стратегии увода разговора в сторону. Малаика нахмурилась.

– Все хорошо? – спросила она. – О чем думаешь?

Тут я уже по-настоящему запаниковал.

– Давай не будем об этом, – ответил я.

– Почему нет? – засмеялась она.

– Есть список тем, на которые мне не стоит разговаривать, – сконфуженно пояснил я.

Малаика засмеялась пуще прежнего, однако разом посерьезнела, поняв, что я не шутил. Мне сразу понравилась ее проницательность. Поставив свой бокал на стол, она спросила:

– И кто же решил, какие темы ты можешь обсуждать, а какие – нет?

– Я сам, – ответил я. – Я составил этот список собственноручно.

– А, вот оно что, – рассмеялась она с явным облегчением в голосе. – Я уж подумала, что это из области психотерапии. Собственно, она не ошиблась – весь мой мозг был «чем-то из области психотерапии».

– Так, – сказала она, улыбнувшись и подавшись вперед. – То есть у тебя есть список тем, обсуждать которые ты сам себе запретил?

– И я его дополняю каждый раз, когда очередной разговор приводит к ссоре.

Она снова рассмеялась.

– И что же это за темы?

– Вообще, мне не стоит тебе об этом говорить, – осторожно произнес я.

В ответ Малаика без предупреждения начала второй раунд нашей с ней игры в гляделки.

– Еще как стоит, – возразила она. Мне пришлось лишний раз напомнить себе, что чаще всего люди, утверждавшие, что хотят знать, что у меня на уме, жестоко ошибаются.

– Ты ведь сам хочешь рассказать, я же вижу, – добавила Малаика.

– Я вообще много чего хочу рассказать тебе, но это не значит, что мне стоит это сделать, – ответил я, намеренно вводя ее в заблуждение этой формулировкой – я хотел рассказать о таких вещах всем, а вовсе не ей одной. Вот только во всех этих вещах не было решительно ничего веселого, романтичного или привлекательного – наоборот, такие вещи обычно отталкивали от меня людей. В результате мои слова показались флиртом только из-за того, что я опустил ряд деталей.

Малаика опустила глаза, и ее взгляд остановился на моих губах. Я едва не спросил ее, означал ли этот взгляд призыв дотронуться до нее или поцеловать, но вовремя напомнил себе о другом правиле:

✓ Не спрашивай ни на что разрешения – людям нравится, когда их мысли читают.

Меня откровенно раздражала невозможность задать ей этот вопрос напрямую, но я все же решил доверить трактовку сложившейся ситуации своей интуиции и не слишком уверенно положил руку на ее оголенную ногу.

Малаика усмехнулась.

– Надо думать, список тем, которые ты не должен обсуждать, сам по себе является одной из таких тем?

Я напомнил себе, что флирт часто подразумевал неискреннюю критику. Отметив ее внимательный взгляд и открытую позу, я вспомнил еще одно правило:

✓ Доверяй выражению лица и языку тела собеседника больше, чем его словам.

Вскоре мы уже вовсю целовались, все еще сидя по разные стороны стойки. От поцелуя меня постоянно отвлекали назойливые мысли и порывы отодвинуться, сказать ей, что я ее обманул, что все это свидание – один сплошной подлог, что я молчал только, чтобы ей понравиться, и что этот эксперимент доказал все теории, которые вызывали у меня искренний ужас. Но я не отстранился и не сказал ничего после поцелуя. Как все же удобно было молчать!

К тому моменту я консультировался со своими «присяжными» уже более года. Двоих из них недавно бросили их парни. В результате Кармен стала приходить в бар каждый вечер, напиваться, рыдать на публике и жаловаться всем подряд на то, как она одинока, а потом отшивать лезших с поцелуями незнакомцев. Энджи же словно по мановению волшебной палочки превратилась в настоящий вулкан, извергающийся потрясающими песнями на тему расставания. Словом, в тот период они не особо годились в советчики; впрочем, их самих это ничуть не смущало.

Как-то раз мы втроем сидели за барной стойкой, и я рассказывал им о своем неискреннем свидании с Малаикой. Энджи чуть улыбалась, обнажая кривоватые зубы. Каждые несколько минут она немного скашивала глаза – ее явно захлестывали собственные воспоминания.

Кармен, всегда умевшая держаться стильно и с бравадой вплоть до самого конца, после чего у нее разом случалась полноценная истерика, как обычно посмеивалась надо мной.

– Ты что, правда рассказал ей про свой список? Наверняка она сочла тебя чокнутым.

– Вполне возможно, – ответил я, – но, так или иначе, мы поцеловались.

– Вот видишь?! – победно заявила Кармен, ухмыляясь. – А я ведь тебе говорила – ничего не мешает тебе быть самим собой. Просто нужно отыскать подходящего человека.

– Знаешь, один-единственный момент искренности за весь разговор как-то не сильно вписывается в мое понимание выражения «быть самим собой», – проворчал я.

– Да не важно, это уже мелочи. – Вечно находился кто-нибудь, кто говорил «да не важно, это уже мелочи». – Быть самим собой вовсе не означает озвучивать каждую свою мысль.

Я отхлебнул из бокала и ушел в философию.

– С определениями таких понятий все не так просто.

– Но это же отлично, что ты можешь быть с кем-то искренним, – мягко произнесла Энджи. – Ведь именно это твое качество так всем нравится.

Я вцепился руками в края своего стула.

– Это все равно что сказать лечащемуся от алкоголизма человеку, что пьяным он прикольнее.

Кармен снова рассмеялась.

– Искренность – это хорошо, все это знают.

– Знаешь, когда я был подростком, мне отчаянно хотелось, чтобы все умели читать мысли. Чтобы мысли, чувства и биографии всех людей автоматически тут же становились достоянием общественности.

– Так, ладно, это уже перебор, согласна, – перебила Кармен.

– Я думал, что если бы каждый из нас был вынужден видеть все содержимое мозга собеседника и вообще всех окружающих, все истории, приятные и не очень, все комплексы, весь стыд, боль и страх, то мы бы все гораздо больше сочувствовали ближнему и любили бы друг друга.

– Ва-а-ау, – задумчиво протянула Энджи, размышляя над моими словами.

– Но я был дураком, – продолжил я. – Стоит нам увидеть проявления чувств других или поведение, отличное от нашего – и мы сразу пугаемся, чувствуем угрозу и ненависть по отношению к человеку, который проявляет эти чувства. А увидев в чьих-то действиях или словах комплексы, от которых страдаем сами, вместо симпатии и сочувствия мы испытываем отвращение. Мы ловим других на том же, чем занимаемся сами, и называем их уродами.

Кармен засмеялась.

– Слушай, ты все-таки слишком уж загоняешься.

Эту фразу я тоже слышал с завидной регулярностью.

– Искренность редко позволяет нам любить друг друга, – продолжил я, как ни в чем не бывало. – А быть любимым обычно означает лгать и скрывать свои чувства.

Тут Кармен уже перестала смеяться.

– Ты слишком негативно смотришь на вещи.

– Но ведь по сути ты со мной согласна, – отметил я. – Если бы это было не так, стала бы ты жить так, как живешь сейчас?

С Евой мы не общались с тех самых пор, как я переехал в новую квартиру почти год назад. Я надеялся, что прошло уже достаточно времени, чтобы мы смогли спокойно встретиться на правах друзей, и в итоге мы с ней все же решили вместе сходить выпить.

В бар она явилась в летнем платье и очках на удивление нормального размера. Выглядела она значительно моложе меня и, как мне почему-то показалось, менее опытной и менее уставшей от превратностей этого мира. Только в тот момент я осознал, что на протяжении наших с ней отношений она все время плакала.

Увидев меня, она нервно улыбнулась и посмотрела на меня так же, как и годами раньше. Мы сели за барную стойку, и она поинтересовалась, как мне живется в новой квартире. Я рассказал ей историю про зеркала и про «Холостяцкий джаз». Она рассмеялась, а я спросил в ответ, где теперь жила она сама.

– Да я вообще-то так и не переехала, – ответила она. – Я все еще живу в нашей квартире.

– Ты не переехала?

– Нет, – подтвердила она, улыбнувшись, и расплакалась, а уже через минуту к ней присоединился и я.

Потом мы от души посмеялись над тем, что снова рыдаем вместе.

– Может, если мы останемся друзьями, так и будем вечно вместе плакать, – сказал я. – Вот это действительно называется «плачевные отношения».

Она спросила о моей семье, на что я ответил, что все по ней скучают.

– Их очень расстроило наше расставание. Они хотели, чтобы мы были вместе.

– А мои скучают по тебе, – ответила Ева. – До сих пор постоянно о тебе говорят, – она сделала паузу, собираясь с мыслями. – Потому что теперь мы можем говорить друг с другом начистоту. И каждый раз, когда кто-то открыто выражает свои чувства, все вспоминают о тебе. Это ты нас научил.

Признаюсь, мне было крайне тяжело держать себя в руках – Ева умела растрогать меня, как никто другой.

Затем она явно разнервничалась и опустила глаза.

– Так, – спросила она, – у тебя кто-то есть?

Я уже настолько привык к своим запретным темам, что тут же отчеканил:

– Думаю, нам не стоит об этом говорить.

Ева ощутимо напряглась, то ли решив, что мой ответ означал, что у меня есть девушка, то ли, что более вероятно, от удивления – в период наших с ней отношений я никогда не уходил от ответа.

– Но мы ведь лучшие друзья, так? – сказала она, избегая смотреть мне в глаза. – Мы всегда можем поговорить о том, что у нас обоих происходит в жизни. Скажи хоть, я ее знаю?

Ее рука дрожала так сильно, что она пролила чуть-чуть вина из бокала, поднимая его со стойки. Ева покраснела, метнулась к другой части стойки, схватила пару салфеток и начала вытирать столешницу.

– Прости, я что-то перенервничала.

– Да дело не в том, что я не хочу обсуждать эту тему конкретно с тобой – я стараюсь вообще ни с кем об этом не разговаривать. Я пытаюсь быть более… – слова «закрытый», «сдержанный» и «загадочный» вызывали у меня крайнюю степень отвращения, и я просто не мог заставить себя произнести ни одного из них. – Я пытаюсь поменьше рассказывать окружающим о том, что происходит в моей жизни.

Ева скептически прищурилась.

– Почему?

– Я составил для себя список правил. Одно из них запрещает мне отвечать на вопросы, – вздохнул я. – Другое не позволяет рассказывать об этих правилах другим людям. Его я прямо сейчас, как ты понимаешь, нарушаю, но тебе я просто не могу об этом не рассказать.

Ева на удивление быстро взяла себя в руки.

– Понимаю, – ответила она.

Такое отсутствие эмоциональной реакции с ее стороны буквально поразило меня.

– То есть ты правда не хочешь узнать об этом побольше?

Ева как-то выпала из реальности и явно не особенно меня слушала.

– У меня тоже кое-кто есть, – поведала она. – Я сейчас встречаюсь с Джоном.

О Джоне я был наслышан – Ева рассказывала мне о нем, когда мы все еще встречались, он был писателем и комиком. Она даже показала мне пару его комедийных гэгов на видео. Она еще тогда говорила о том, что их тянет друг к другу. Теперь, как выяснилось, они уже полноценно встречались. Я надеялся, что она найдет в этих отношениях счастье, однако особо счастливой она не выглядела.

– Он вообще ни о чем настоящем не разговаривает, – продолжила Ева. – Стоит мне заговорить о чувствах – он тут же куда-нибудь уходит под первым попавшимся предлогом, а иногда и вовсе без повода. Просто берет и уходит, – она опустила глаза и уставилась в свой бокал. – В общем-то, это неплохо. Может, мне именно это и нужно, – она посмотрела на меня. – Если бы Джон был со мной честен, я бы, в свою очередь, принялась рассказывать ему о тебе, говорить о том, что скучаю по тебе и истерить. Но я про все это не говорю, потому что он все равно не слушает. Приходится как-то справляться самой. С тех пор, как мы с ним начали встречаться, у меня вообще не было ни единой истерики. Это, в целом, приятно, – добавила она, – не впадать в истерику по поводу и без.

– Что ж, – произнес я, – наверное, хорошо, что ты нашла способ не впадать в истерику.

После этих моих слов она заметно расслабилась, и мы разговорились почти как в старые добрые времена. Я рассказал ей побольше про свои эксперименты с неискренностью. Ей все это показалось не менее смешным, чем мне самому.

– И каково это – быть неискренним? – поинтересовалась она.

– Иногда – словно тебя заперли в «железной деве», где не пошевелиться из-за шипов[79]79
  «Железная дева» – средневековое пыточное приспособление. Представляет собой полую конструкцию, напоминающую фигуру человека, с шипами на внутренней поверхности. При медленном закрывании шипы вонзались в тело жертвы, помещенной внутри. – Прим. ред.


[Закрыть]. А иногда – наоборот, словно играешь в боулинг с отбойниками.

Ева рассмеялась.

– Знаешь, в детстве мы с Лилой только с отбойниками и играли. И жутко расстраивались, когда кто-то предлагал сыграть без них.

– Всем от этого становится лучше, – продолжал я, – и мне от этого, в общем и целом, тоже лучше. Но ощущается это все равно так себе – никакой… красоты, что ли. Никакой романтики.

– Да, – кивнула Ева. – Понимаю.

Еще с минуту мы просто молча сидели рядом – два обыкновенных давно не видевшихся лжеца.