Текст книги "Если честно"

Воровская честность

Дело было около трех утра – я стоял в одиночестве на безлюдной загаженной платформе в Бауэри и ждал поезда. В какой-то момент я обратил внимание на блондина в заляпанной чем-то оранжевым белой футболке – тот быстро шел по направлению ко мне, держа одну руку за спиной. Надув губы и выдвинув челюсть, чтобы меня напугать, он сказал:

– А ну-ка пойдем, прогуляемся.

Несмотря на все его усилия, выглядел он скорее очень напряженным, нежели опасным. Я уже собирался сказать ему, что честность и открытость чувств вызывают гораздо большее уважение, нежели напускная крутость и мужественность, но тут он толкнул меня в плечо, развернув к себе спиной, и пихнул в спину, приказывая идти вперед.

Денег у меня с собой не было. Я слышал, что грабители часто убивали жертв с пустыми кошельками, но мне казалось, что в этой ситуации больше пострадает как раз мой грабитель, оказавшись в результате своих действий за решеткой. Я посчитал, что ответственность за предотвращение печальных последствий для нас обоих лежала на мне.

– Пока ты еще не начал, – предупредил я, – имей в виду – денег у меня нет.

– Заткнись и шагай, – ответил грабитель.

Второй части его приказа я подчинился, но вот заткнуться было выше моих сил.

– Как же все привыкли к тому, что им лгут! – продолжил я, обильно жестикулируя и повышая голос. – У меня очень честная семья, я всего дважды в жизни лгал, и все равно никто мне не верит!

Грабитель все еще подталкивал меня дальше, к концу платформы. Я начал распаляться.

– Наверняка же большая часть людей лгут, когда говорят, что у них нет денег, так ведь? Вот ты и решил, что и я туда же. Все следуют одному и тому же скучному сценарию: ограбленный лжет, хоть и знает, что ему все равно не поверят, грабитель, естественно, и не верит, и так до тех пор, пока ты не оказываешься в тюрьме из-за пустого бумажника.

Упомянув тюрьму, я явственно почувствовал, как напряглась его рука, лежавшая на моей спине.

– Просто идеальный пример ситуации, когда лжец портит жизнь тем, кто верит окружающим и сам говорит правду.

Тут грабитель решил показать мне, что ему верить явно стоило – достав из-за спины вторую руку и протянув ее перед собой, он покрутил передо мной треугольным, похожим на маленький меч, ножом. Подобно остальным своим коллегам по цеху, этот человек выдавал информацию аккуратно и строго дозированно. Потом я подумал, что нож он до этих пор прятал, вполне возможно, с расчетом на возможные легальные последствия, рассудив, что, не покажи он мне ножа, он мог бы потом заявить, что ножа у него вовсе не было. Если бы он показал нож сразу, за такую честность он потом вполне мог получить по шапке от представителей закона.

В конце концов мы дошли до конца платформы.

– Выворачивай карманы, – приказал мужчина.

Увидев мой ветхий коричневый бумажник, он даже отвел глаза, не в силах смотреть на то, как я его открываю. Однако я все же открыл его и протянул своему грабителю – мне казалось, что ему должно было бы достать мужества хотя бы заглянуть туда, даже если ему уже не хотелось. Он отступил на шаг, глядя вниз на грязный настил платформы.

– Твою ж мать, – произнес он гораздо выше, чем прежде; было приятно наконец услышать его настоящий голос. – Твою мать!

Казалось, он бы расплакался, если бы не цеплялся так отчаянно за свой ненужный образ.

– А я ведь предупреждал, – сказал я. – Кстати, совет на будущее: грабить людей на платформе метро – не лучшая идея, тут камеры кругом. Несостоявшийся грабитель поднял глаза, явно придя в ярость. Его эмоциональная реакция на объективный факт была мне отвратительна – этот мнимый опасный преступник не мог даже спокойно выслушать критику от прохожего.

– Я просто говорю, как есть, – пожал плечами я.

Он бросился на меня, резко подняв руку с зажатым в ней ножом и остановив его острие у самого моего горла. Другой рукой он схватил меня за затылок, прижав мою шею к лезвию.

– У меня для тебя тоже есть один совет, – сказал он. – Заткни пасть.

После этого я немедленно вернулся домой и рассказал Еве о том, как меня только что чуть не прирезали за честность. Мне эта история казалась просто уморительной, но Еве явно не было смешно – она выглядела крайне обеспокоенной.

– Майкл, – сказала она тогда. – Пожалуйста, не делай так больше. Представь, каково мне будет, если тебя убьют.

Игра в «страхи»

К тому моменту, когда до нашей с Евой третьей совместной поездки в лагерь в 2007 году оставалось всего несколько месяцев, наши отношения уже сами по себе напоминали что-то вроде круглогодичного семейного лагеря. Его подспудное влияние заставляло нас регулярно играть роль психотерапевта и пациента на приеме.

В какой-то момент наш полоумный арендодатель начал доставать нас, требуя от нас денег сверх того, что мы были ему должны, и отказываясь включать нам отопление и горячую воду. Жалобы в городскую администрацию не помогали, а денег на переезд у нас не было, да и слишком уж нам полюбилось наше уютное гнездышко. Однажды он принялся колотить в нашу дверь и что-то неразборчиво кричать. Неприятно было даже мне, что уж говорить про Еву. В итоге я предложил ей сыграть в «страхи».

Игру в «страхи» мы придумали за несколько месяцев до этого инцидента. Я доставал листок бумаги и ручку, призванные заменить лагерную меловую доску, а Ева выписывала на него свои страхи.

– Мы бы не оказались в подобной ситуации, будь у нас деньги, – сказала она. – Но их у нас нет. И никогда не будет. Так и будем жить до самой смерти. Мы просто нищие неудачники.

Я слово в слово записал все это на листке бумаги.

– В результате отсутствие денег не позволяет нам завести детей, потому что мы не сможем обеспечить им нормальную жизнь.

Это я тоже записал.

– Если бы ты действительно хотел от меня детей, ты уже давно бы устроился на нормальную работу и нашел бы способ нормально зарабатывать. А не делаешь ты этого потому, что считаешь наши отношения недолговечными.

На этом месте она разрыдалась.

– Ты не любишь меня, потому что я чудовище и ужасно веду себя с тобой. И вообще непонятно, что ты все еще здесь делаешь. Я снова и снова пытаюсь тебя бросить, а ты раз за разом терпеливо принимаешь меня обратно, а я вовсе этого не заслуживаю, потому что я ужасный человек.

Тут она все же сумела взять себя в руки.

– Но все это неважно – я все равно скоро умру от рака мозга.

– Ну ладно, пожалуй, хватит пока, – остановил ее я. – Давай-ка взглянем на получившийся список.

Мы придвинулись ближе друг к другу на диване, и я передал ей бумагу и ручку.

– Давай, поставь галочки напротив тех пунктов, которые так или иначе связаны с проблемами с нашим арендодателем.

Ева хихикнула.

– Бред какой-то получается. А сначала звучало ведь вполне разумно.

Вначале всех наших ссор никогда не было понятно, кто из нас окажется в итоге психологом, а кто – пациентом. Иногда мы даже менялись ролями по ходу разговора.

Несмотря на то, что я регулярно проводил уроки игры на укулеле и имел то, что вполне можно было назвать постоянным доходом, Ева упорно продолжала настаивать на том, чтобы я нашел себе работу.

– Я пишу и даю частные уроки – чем тебе не работа? – возражал я. – И если брать почасовой доход, то я за все это получаю больше, чем в любой должности, на которую меня могли бы взять. Не говоря уже о том, что мне нравится моя работа.

Ева приняла на себя роль координатора.

– Какие чувства у тебя вызывают мои предложения найти работу в какой-нибудь компании?

– Ну, – задумался я, – то же самое мне говорят все окружающие, весь социум твердит мне, что жить вне общепринятых норм – глупо, что рано или поздно меня постигнет неудача, и поделом мне. У меня такое чувство, что ты выступаешь против меня заодно с остальными.

– Тебя послушать, так все общество просто спать не может – только бы тебе насолить, – заметила Ева.

– Так и есть! – ответил я. – Люди в массе своей представляют собой одну большую толпу и действуют в некотором роде сообща, это правда! – я размахивал руками, как типичный обитатель семейного лагеря на сеансе. – Если пойдешь против воли общества, оно рано или поздно тебе отомстит. Если ты будешь зарабатывать, сидя дома, вместо того, чтобы стать винтиком в корпоративной машине, социум изо всех сил постарается сделать так, чтобы ты не смог попасть на прием к врачу, чтобы тебя не уважали твои потенциальные друзья и любовники и чтобы твой некролог потом выглядел так, словно ты вообще ничего в этой жизни так и не добился. Если ты не склонишь голову перед социальными догмами твоей культуры, твоего народа – они сделают все, чтобы сгноить тебя и заставить тебя голодать, пока ты не примешь их правила игры.

Теплое, «сеансовое» выражение лица Евы сменилось одним долгим закатыванием глаз, но я все же решил закончить свою речь:

– И когда ты злишься на меня из-за моей работы, я чувствую, будто социум словно нашептывает тебе на ухо, что я неудачник, надеясь, что ты ему поверишь и уйдешь от меня.

Ева фыркнула.

– То есть, если я хочу, чтобы ты нашел себе работу получше, то мне, стало быть, промыли мозги и сделали меня пешкой злого и нехорошего капитализма?

– В твоей формулировке звучит смешно, – признал я, – но да, так и есть.

Тут Ева все же сорвалась.

– Знаешь, если я от тебя уйду, то ты, конечно, будешь винить меня, общество – что угодно; но имей в виду, так, для справки – виноват в этом будешь только ты.

Это ее «если» прозвучало скорее как «когда».

Помимо ипохондрии и постоянных нервных американских горок, еще одной ложкой дегтя в нашей жизни была ревность – Ева имела тенденцию произвольным образом иногда решать, что я непременно тайком от нее встречаюсь с какой-нибудь из наших общих знакомых. Причем чем активнее я отрицал наличие у меня чувств к той особе, что в конкретный момент представляла для Евы воображаемую угрозу, тем, по ее словам, подозрительнее это все звучало. Кстати, как ни странно, но под ее подозрение попадали исключительно те представительницы прекрасного пола, к которым меня вовсе не тянуло. Про женщин, которые действительно мне весьма нравились, Ева не говорила ни слова – то ли боялась, что я признаюсь, спроси она о них, то ли ей просто нравилось слышать от меня уверения, что кроме нее у меня никого нет и быть не может.

Все это вдобавок существенно осложнялось тем, что сама Ева не особенно стеснялась проявлять собственные чувства по отношению к нашим общим знакомым мужского пола. Иногда она впадала в депрессию, а иногда наоборот кидалась на меня с мучительными вопросами на тему того, не стоит ли ей побыть с кем-нибудь другим. Я обычно отвечал что-то вроде:

– У меня совета спрашивать не стоит – мое мнение предвзято, поскольку я тебя люблю и хочу, чтобы ты осталась со мной.

По ходу таких дискуссий Ева часто находила повод на меня разозлиться, но часто не могла обозначить конкретную причину своей злости. Как-то раз она рассердилась на то, что я недостаточно остро отреагировал на ее проявление чувств по отношению к другому мужчине. Она настаивала, что мое отсутствие ревности означало, что я ее не люблю. Я ответил, что очень даже остро реагирую, просто бросаю все свои силы на то, чтобы успокоить ее. В ответ она разозлилась уже на то, что ради ее чувств я подавляю собственные. Я послушно сосредоточился на своих чувствах и рассказал, насколько сильной была моя реакция. После этого она обвинила меня в эмоциональном шантаже. Когда я ответил, что хочу, чтобы она поступала так, как желает сама, чтобы ей стало лучше, она снова разозлилась из-за отсутствия ревности с моей стороны, и так по кругу[72]72
  Я понимаю, что весь этот разговор может показаться странным, думаю страннее всего было то, что ее собственная открытость со мной в подобных вопросах лишь убеждала нас в силе нашей связи – мне казалось, что она не могла быть столь же честна с кем-то, кого не любила бы по-настоящему.


[Закрыть].

Как-то раз мы с Евой лежали вдвоем на диване после очередного безрезультатного «расставания», и она спросила прямым текстом, представлял ли я когда-нибудь в своей постели кого-либо из наших общих знакомых женщин. Вопрос был не просто с подвохом, а с целой прикрытой от глаз пропастью, поскольку мы едва помирились после расставания именно на почве ревности. Меня прямо оторопь взяла от того, как быстро эта тема опять всплыла. Однако сам вопрос был задан тихо и мягко, словно она находила нечто романтичное в том, чтобы узнать мои самые опасные для наших отношений и самые потаенные фантазии и желания.

– Не волнуйся, все в порядке – я тоже представляю себя с другими, – добавила она. – Все так делают.

Я собирался сказать, что я всю жизнь это делал до встречи с ней, что в таких фантазиях я находил комфорт и утешение, которого не мог получить от окружающих. Я хотел было выдать целую речь на эту тему, но вовремя одернул себя. Да, Ева дала мне четкое разрешение на то, чтобы я сказал правду, но зачем ей потребовалось об этом спрашивать, если она действительно верила в то, что так делают все?

Она лежала и смотрела прямо на меня, так что соображать требовалось быстро. В тот момент я сам себя возненавидел уже за то, что вообще задумался, отвечать ли правду. Я представил себя самого лгущим, представил свое лицо. Я видел такие скользкие лица у других людей. Обычно они выбирали ложь.

Если бы я солгал, она бы точно меня раскусила. Но у меня было омерзительное подозрение, что она хотела, чтобы я солгал. Меня даже замутило; слова не желали слетать с уст. Со стороны, должно быть, это выглядело так, словно я то ли запинался, то ли мямлил, то ли и то, и другое одновременно.

– Я не представляю себя в постели с другими, – сказал я наконец, полноценно солгав в третий раз за всю свою жизнь[73]73
  На всякий случай напоминаю: впервые я солгал в пять, не рассказав однокашникам правду про Санту. Второй раз я солгал в восемнадцать лет, сказав Аманде на том сеансе, что ее будут ценить такой, какая она есть. Итак, в третий раз я солгал, когда мне было двадцать шесть.


[Закрыть].

Ева ослепительно улыбнулась и крепко обняла меня, слегка смутив таким бурным проявлением радости. Первой моей реакцией были ужас и отвращение из-за того, что она мне поверила, и порыв все же сказать ей правду. Но затем мне в голову пришла другая мысль: быть может, она и не поверила вовсе. Возможно, ее так тронуло именно то, что я солгал ради защиты ее чувств. Меня буквально распирало желание спросить, поверила она мне или раскусила мою ложь, но поняла ее мотивы и оценила их. Однако, я прекрасно понимал, что этот вопрос все испортит, и потому промолчал, гадая, такие ли ситуации имеют в виду люди, утверждающие, что любовь иногда оправдывает ложь.

Я сам в младенчестве

Всю дорогу через горный хребет по направлению к лагерю Ева провела, настаивая, чтобы я честно сказал отцу, что мое мнение о нем изменилось за эти годы и что я уже не хотел быть похожим на него.

– Да не могу я просто так взять и сказать ему об этом, – ответил я, ловя себя на этом подозрительно общечеловеческом «не могу сказать». – Он просто ответит, что я сбрендил. Может, даже не станет со мной вообще больше разговаривать.

Ева погладила меня по плечу.

– Он никогда так не поступит.

– Ой ли? – все еще сомневался я. – Мои родственники – необычные люди. Иногда кто-то из них перестает с кем-то разговаривать. Вон сестра отца – не разговаривает с ним уже пятнадцать лет. И упорно отказывается объяснить причину. Оказываясь в одном помещении, они стараются сохранять максимальную дистанцию.

– Уже сам факт того, что ты считаешь, будто, услышав от тебя о твоих истинных к нему чувствах, твой отец перестанет с тобой разговаривать, подтверждает, что вам все же стоит это обсудить, – заявила Ева.

Уже в лагере я попросил отца отойти и поговорить со мной. Мы вышли на узкую тропинку, огибавшую лагерь – идеальное место для долгих и серьезных разговоров: по ней можно было идти часами, зная, что мимо тебя не проедет ни одна машина и никто тебе не помешает. Лес вокруг заслонял нас от яркого солнца и создавал приятную атмосферу шумом бегущего ручья, пением птиц и шелестом ветра в листьях.

Мы прогуливались с папой по незаселенной части леса. Меня начинало слегка подташнивать уже при одной мысли о том, что я собирался ему сказать. Я не помнил, чтобы хоть раз за всю мою жизнь перспектива сказать кому-то правду вызывала у меня такую нервозность. Начать этот разговор можно было миллионом различных способов, и выбирать подход требовалось крайне тщательно – я чувствовал, что буквально все в тот момент зависело от ясности и четкости моего изложения. Я мысленно готовился к тому, что этот разговор окажется нашим последним.

Раньше, собираясь сказать то, что наверняка будет воспринято собеседником в штыки, я относился к своей речи как к простому физическому действию – словно я не говорил с человеком, а опускал письмо в почтовый ящик. Слова слетали с моих уст так, словно ровным счетом ничего не весили.

– Мне кажется, ты не всегда был честен со мной, – произнес я наконец.

– Что-то не припоминаю такого, – ответил папа. Надо сказать, что, вспоминая что-нибудь, он обычно смотрел вверх и вправо. В тот раз он глядел прямо перед собой.

– Уж не знаю, лгал ты сознательно, – продолжил я, – или, что мне кажется более вероятным, просто пересказывал мне ту ложь, в которую когда-то сам себя убедил поверить.

– Например? – закономерно спросил отец.

Я чувствовал, что исход всего этого разговора зависел от правильного выбора этого самого примера. В наших разговорах о моем прошлом с Евой таких примеров в сумме всплыл не один десяток, но мне пришлось все же выбрать один-единственный, и я не был уверен, что выбрал правильно.

– Когда я был маленьким и мы с тобой ходили в синагогу, – начал я, – ты задавал мне гипотетические вопросы и подвергал осмеянию каждый мой ответ. Ты вел себя так, словно я мог заслужить твое уважение, ответив правильно, но ты никогда не показывал, что гордишься мной, и не признавал моей правоты.

– А что я, по-твоему, должен был сделать? Притвориться, что считаю тот или иной твой ответ правильным?

Отец ускорил шаг и мне пришлось подстраиваться под его темп, как в ходе тех самых прогулок до синагоги.

– В ходе дебатов не принято признавать, что оппонент прав, и уж тем более говорить, что гордишься им, – добавил он.

– Я не был твоим оппонентом, – произнес я уже слегка надтреснутым голосом. – Я был твоим сыном.

Папа даже и не думал замедлить шаг.

– Было бы лицемерно с моей стороны давать тебе какие-либо преференции лишь из-за того, что ты мой сын.

Эти слова словно упали кирпичом мне куда-то в район желудка. Тут отец все же остановился.

– Не знаю, что еще тебе сказать.

Он молча пожимал плечами, словно в ответ на каждую мысль, приходившую в этот момент ему в голову.

– Если ты только об этом хотел поговорить, то я даже не знаю, что нам осталось обсуждать, – сказал он. – Прости, конечно, но если таков твой уровень мышления, то лучше уж молчи и не говори вовсе.

Вернувшись к столам для пикника, я сказал Еве, что поговорил с отцом. Она расплакалась и обняла меня.

– Я безумно тобой горжусь, – сказала она. – Ты очень смелый.

Мы обнимались с ней, наверное, не меньше минуты. В тот момент я понял, почему многим людям нравятся такие долгие, молчаливые объятия.

Я пересказал Еве наш с папой разговор. Она слушала, прикусив губу – из всех выражений ее лица это отражало наивысшую степень разочарования.

– Я думала, что он найдет ответ получше, – сказала она, когда я закончил.

– Ты нас переоцениваешь, – ответил я.

Вечером, после ужина, большая часть обитателей лагеря гуляла по лесу, играла друг с другом в карты или просто тихонько общалась на личные темы маленькими группками по два-три человека. Вернувшись из туалета, я нашел Еву потрясенной и совершенно сбитой с толку.

– Твой отец только что тут был. Он плакал, – сообщила она.

– Что-нибудь сказал? – поинтересовался я.

– Сказал: «Спасибо тебе огромное за то, что ценишь Майкла и понимаешь его. Я не знаю, как показать, что люблю его. Что ж, хоть кто-то в его жизни знает, как это делается». А потом обнял меня и расплакался.

– Не знаю, что и думать, – признался я.

– Думать, что ваш разговор оказался не напрасен, что же еще? Ты постепенно начинаешь решать ваши семейные проблемы! – сказала Ева. – Может, поучаствуешь в сеансе?

– Нет, только не это, – выпалил я. – Ты правда хочешь, чтобы я «поработал» по этому поводу?

– Да, хочу! – ответила Ева. – Сколько лет ты уже приезжаешь сюда и не участвуешь в сеансах?

Я быстренько подсчитал в уме.

– Одиннадцать, считая этот.

– И за все эти годы ты ни разу не «работал» здесь? – удивилась Ева. – Пора бы уже начать!

– Не хочу – меня заставят улечься на коврик и играть роль себя самого в детстве.

– Ой, да перестань! – рассмеялась Ева.

– Но я правда не хочу играть себя самого в детстве! – настаивал я.

Но Ева не сдавалась, и в какой-то момент я решил, что, может, и впрямь попробовать стоило. В конце концов, я к тому времени и так уже постоянно следовал советам Евы, и пока что она во всем или почти во всем оказывалась права. На худой конец, это хотя бы могло показать ей, что я готов меняться и идти на компромиссы. Чисто теоретически, это могло помочь с проблемой наших постоянных «расставаний».

На следующем сеансе я поднял руку, когда Макс пригласил добровольца выйти на «сцену». Пока я шел вперед, до меня доносились шепотки и даже смех. Возможно, все эти люди, подобно Еве, много лет ждали, когда же я наконец выйду «работать» сам. Или, быть может, они решили, что мое выступление будет как-то связано с печально известным лагерным скандалом Левитонов, и ждали новой местной сенсации. А может они просто болели за меня, искренне желая мне осознать собственную несносность и избавиться от нее.

– Итак, Майкл, – начал Макс, – как дела?

– У меня много проблем, – ответил я. – И многие из них, как мне кажется, связаны с моим отцом.

Собравшиеся зашевелились с явным интересом. Я вполне мог понять их желание увидеть меня в эмоциональном раздрае – я сам находил такое зрелище в отношении других людей весьма привлекательным.

– Я хотел бы перечислить их все, – продолжил я. – Но, боюсь, на это уйдет не меньше часа.

Зрители от души засмеялись.

– Когда начнешь, может оказаться, что все эти проблемы – лишь разные грани одной и той же сути, – сказал Макс. – В таком случае у тебя получится донести до нас твою мысль гораздо быстрее, чем ты думаешь.

– Да, прошу вас, остановите меня, если я начну повторяться, хорошо? – попросил я. – Мне вообще всегда казалось, что вы слишком редко останавливаете выступающих.

Все, включая Макса, снова засмеялись, а затем принялись ждать начала моего рассказа.

– Что ж, дело в том, что мой отец всегда устанавливал кучу правил и очень многого требовал от близких ему людей. У него всегда было собственное четкое представление о том, что правильно, а что – нет, что здраво, а что бессмысленно, и он навязывал эти представления мне.

Собравшиеся явно понимали меня, я чувствовал это. Ощущения были для меня крайне новые и необычные.

– Мне казалось, что все оно того стоит, ведь, знаете, большая часть людей не умеет мыслить рационально, не умеют или боятся самовыражаться – они трусы и лжецы в массе своей, и им неважно, правы они на самом деле или нет.

На этом месте я, естественно, потерял поддержку зрителей. В одном из первых рядов я заметил Еву – она тоже явно не понимала, к чему я клоню.

Тут вмешался Макс:

– Ты всего лишь хотел, чтобы он любил тебя.

И одна эта фраза каким-то чудом сумела вернуть зрителей на мою сторону. – Впрочем, думаю, дело не только в этом, ведь так? – продолжил он. – Мне кажется, что на самом деле ты хотел не быть вынужденным постоянно заслуживать его любовь.

Из моего горла вырвался стон, а из глаз ручьем полились слезы.

– Трудно говорить в таком состоянии, – пожаловался я, с трудом выталкивая слова изо рта.

– И не нужно, – сказал Макс. – Мы и без слов тебя поймем.

Тут уже меня развезло по полной программе, как это часто бывало с «работавшими» обитателями лагеря. Мне было физически дурно, у меня кружилась голова и казалось, что я не рыдал, а блевал. Мне даже хотелось, чтобы меня кто-нибудь сфотографировал в этот момент – получился бы снимок наподобие тех, на которых запечатлены люди, кричащие на изгибах американских горок.

– Давай-ка вернемся в те времена, когда ты еще не умел разговаривать, – предложил Макс, и я сразу понял, что будет дальше. – Давай попросим кого-нибудь сыграть тебя в младенчестве.

Я тут же совладал со своей истерикой и рассмеялся.

– Что такое? – спросил Макс. – Говори, говори…

– Мне правда обязательно назначать кого-то на роль себя в младенчестве? Терпеть не могу это местное клише.

Собравшиеся захохотали.

– Еще ни разу на моей памяти не было такого, чтобы кто-то прерывал «работу» из-за каких-то «местных клише», – сказал Макс. Толпе это понравилось – они явно с большей теплотой относились к шуткам по поводу терапии от тех, кто принимал в ней непосредственное участие. Мне еще подумалось, что это вообще распространенный принцип устройства человеческой психики, проявлявшийся во многих других сферах жизни.

– Некоторые клише стали таковыми потому, что они работают, – продолжил Макс. Я подавил порыв ответить, что такие сантименты – тоже клише. Обернувшись к зрителям, я стал подыскивать кандидата на роль себя самого в младенчестве. Без каких-либо особых задних мыслей я выбрал одного из подростков, с которым познакомился у костра. Тот вышел вперед и лег на расстеленный среди листвы плед.

Макс обратился к сидевшему где-то среди собравшихся моему отцу.

– Выйдешь на минутку? Я хотел бы с тобой поговорить, если ты не против.

Я нашел глазами плакавшего отца. Тот поднялся и неровными шагами направился к «сцене», повесив голову.

– Что ты чувствуешь после слов Майкла? – спросил Макс.

– Мне так жаль! – провыл папа.

– Взгляни на маленького Майкла, – сказал Макс, – и расскажи нам немного о том, что ты чувствовал, когда он был в таком возрасте.

Отец внезапно выпрямился; язык его тела явно давал понять, что он мгновенно абстрагировался от тех чувств, что только что захлестывали его с головой.

– Я плохо помню свои чувства в то время, – ответил он.

– Попытайся вспомнить.

– Я его очень любил, – сказал отец уже своим обычным голосом.

– За что ты его любил? – уточнил Макс.

Лицо папы исказила гримаса боли.

– Я пытался найти причины, – ответил он.

Глаза Макса сузились, а его голос потерял толику штатной теплоты профессионального психолога.

– Ты пытался найти причины для того, чтобы любить своего ребенка? Что в твоем понимании подходит под такую причину?

– Он рано начал сам перекатываться в кроватке, – сказал отец. – Умел двигаться в такт музыке – у него с самого начала было хорошее чувство ритма. Первое свое слово – «мороженое» – он произнес, когда ему было всего полгода.

Макс снова смягчился и ласково спросил:

– Зачем тебе требовалось чем-то оправдывать любовь к собственному сыну?

– Я не умею любить без причины, – ответил папа.

– Давай сделаем так: ложись рядом с маленьким Майклом и попытайся разрешить себе любить его безо всяких на то причин.

Отец послушно улегся на плед и обнял игравшего роль меня в младенчестве подростка.

– Я люблю тебя. Я так тебя люблю! – стонал он, плача.

В какой-то момент, когда этот цирк уже перешел все мыслимые границы комизма, я просто отключился от происходящего. Вернувшись к реальности через некоторое время, я прервал папу и Макса, сказав:

– Я хотел бы поговорить еще о многом другом.

Отец воззрился на меня с пледа, явно разочарованный тем, что баюканье едва знакомого подростка не решило ни одной из наших с ним проблем.

Макс поднялся с колен.

– Я, конечно, не знаю, что ты собираешься сказать, но у меня такое чувство, что ты пытаешься обвинить своего отца. Ты ведь хочешь перечислить все случаи, когда он сделал тебе больно, я угадал?

– Наверное, да, – признал я.

– Всю свою жизнь ты строил такие обвинения, – сказал Макс. – У тебя настоящий талант подробно описывать события, подмечая все правильное и неправильное. В детстве тебе этот навык был жизненно необходим. Но задумайся вот о чем – помог ли он тебе хоть раз добиться от окружающих того, чего ты от них хотел? Хотя бы вот даже от твоего отца?

– Нет, – честно ответил я, вновь ощущая в своем теле странные физические проявления своих чувств.

– Грамотными аргументами ты никого не убедишь тебя полюбить. Люди любят друг друга не за правоту.

Внезапно я ощутил, что огромный кусок моей жизни – собственно, большая ее часть – оказался одним большим обманом, подлогом, насмешкой надо мной самим. Оказалось, что я мучительно долго и упорно трудился над тем, над чем вовсе не нужно было трудиться.

Макс попросила отца подняться на ноги, чтобы мы с ним могли смотреть прямо друг на друга. Я стоял так близко, что видел каждую широкую пору на папином большом носе, каждый волосок в его ноздрях. Я видел пронзительный взгляд его карих глаз, таких красивых в слезах. Макс спросил меня, не хотел ли я что-нибудь ему сказать. Подул легкий ветерок, вокруг нас запели птицы – вначале мне показалось, что в ответ на поднявшийся ветер, но потом я все же решил, что вряд ли.

– Ты научил меня тому, что приверженность честности исключает проявление заботы, – сказал я. – Но теперь я хочу проявлять заботу. И, кажется, я всегда хотел чувствовать ее с твоей стороны.

Папа обнял меня.

– Я не умею! – всхлипнул он мне на ухо. Некоторое время мы просто стояли так, обнявшись, и он тихонько плакал, положив голову мне на плечо.

– Я так тебя люблю, – приглушенно пробормотал он. – Просто я не знаю, как тебе это показать.

– Я тоже не умею проявлять заботу, – ответил я. – Думаю, как раз потому, что ты этого не умеешь.

– Был ли в твоей жизни хоть кто-то, – спросил Макс, – кто был способен показывать тебе свою заботу, кто, как ты чувствовал, любил тебя, даже если ты этого не заслуживал?

Я оглядел всхлипывавших и утиравшихся бумажными платками зрителей и в какой-то момент нашел среди них зареванную и даже пошедшую пятнами маму. – Я всегда знал, что мама меня любит, – сказал я. – Она полюбила меня еще до того, как я начал говорить.

Мама вышла на «сцену» и под гром аплодисментов обняла меня так крепко, как не обнимала, пожалуй, никогда. Затем Макс пригласил выйти Еву.

– Мне кажется, ты тоже меня любишь, хоть это порой и сложно, – сказал я ей.

– Любить совсем несложно, – возразила Ева. Несмотря на то, что это, строго говоря, было явной неправдой, я чувствовал, что она говорила искренне. Мы все обняли друг друга, проливая слезы. Собравшиеся определенно удовлетворились этим зрелищем.

Потом Ева еще долго раз за разом повторяла мне, как храбро я себя повел и как она мной гордилась.

– Ну, ты особо-то заранее не радуйся, – предупредил ее я. – Посмотрим, будет ли какой-то эффект от всего этого на деле.