Текст книги "Если честно"

Болея за травму

В тот раз я особенно переживал из-за извилистой дороги к лагерю – в какой-то момент, когда мы смотрели кино, Ева поведала мне о том, что у нее «тошнофобия». Раньше я и подумать не мог, что в фильмах, причем самых разных – в комедиях, драмах, хоррорах и так далее – присутствует столько блевотины. Каждый раз, когда очередного персонажа тошнило, Ева закрывала лицо руками и принималась причитать: «Почему всех и везде постоянно тошнит? Кому нравится это видеть? Кто вообще пишет такие сценарии?»

Мы потихоньку ползли на машине вверх по крутой горной дороге, слушая тематический «лагерный» CD, на который я записал песни, в которых было слово «сумасшедший» или «сумасшедше». В какой-то момент Ева отстегнулась, встала на колени на своем сиденье, высунулась в окно и ее стошнило. Я остановил машину.

– Когда рвет меня саму, это особенно мерзко, – комментировала она в перерывах между позывами. – В результате саму себя ненавижу.

Когда ее перестало рвать, она снова уселась место и сказала мне:

– Забудь все, что только что произошло.

Я и представить себе не мог, что зрелище того, как кого-то рядом рвет, могло меня настолько умилить и очаровать.

Некоторое время мы просто слушали музыку. Когда Boswell Sisters заиграли свою «Crazy People», я предложил:

– Может, эту песню сделать «нашей»?

Ева быстро сменила тему.

– Над чем планируешь «работать» в этот раз на сеансах? – полюбопытствовала она.

– А я не «работаю», – ответил я. – Я просто наблюдаю.

– Просто наблюдаешь?

– Ну, это же все по желанию, – пояснил я. – Если не хочешь участвовать, можно просто сидеть и наблюдать за остальными.

Ева скривила рот в предельном отвращении.

– То есть ты хочешь сказать, что ты каждый год ездишь в семейный лагерь для терапии и не ходишь там на терапию?

– А мне надо? – совершенно искренне поинтересовался я, но Ева восприняла мои слова несколько иначе.

– Ах, ну да, конечно, – фыркнула она. – Как я могла забыть – у тебя же нет никаких проблем.

– У меня проблемы касательно взаимодействия с другими людьми и окружающим миром, а не с собственными чувствами.

Я на секунду оторвал глаза от дороги, рискуя свалиться в пропасть, чтобы глянуть на выражение лица Евы. Та хмуро глядела вперед. Выровняв машину, я продолжил:

– Кроме того, на мне все равно все эти приемы не сработают – я уже слишком хорошо с ними знаком. У меня что-то типа иммунитета.

– Меня все еще раздражает твоя уверенность в том, что у тебя нет никаких проблем, – ответила Ева.

– Я такого не говорил, и ты прекрасно это знаешь.

– Да, но именно это ты имел в виду.

– Слушай, терапия сама по себе все равно бесполезна, – сказал я. – Люди не меняются, пока в их жизни не происходит что-то по-настоящему дикое и способное их перепрограммировать. Эбенайзер Скрудж вот изменился только после того, как к нему явились привидения. Элли понимает, что лучше, чем дома, не бывает нигде только после того, как смерч уносит ее за радугу. Нельзя просто так взять, пойти на сеанс психотерапии и изменить свой взгляд на мир. Тут нужна серьезная психологическая травма.

Я снова глянул на Еву. Выражение на ее лице совершенно четко отражало ее мнение на этот счет – единственная женщина во всем мире, которая меня по-настоящему любила, желала мне заработать психологическую травму в скорейшем времени.

Добравшись до лагеря, я остановил машину посреди дороги; вокруг нас тут же скопилась толпа детей, прыгавших и кричавших: «Семейный лагерь! Семейный лагерь!»

– Как это мило! – восхитилась Ева.

Протолкавшись кое-как сквозь толпу встречавших, я увидел сидевшего в кресле у обочины дороги и читавшего что-то отца. Одевался он до сих пор так же, как и на протяжении всего моего детства – старая, покрашенная вручную футболка и шорты. Заметив нас, он захлопнул книгу, вскочил и ринулся к нам.

Растолкав смеявшихся детей, отец добрался до моей двери и помахал Еве.

– Привет!

– Очень рада знакомству! – произнесла Ева необычайно высоким голосом и с улыбкой на лице. Меня раздражала эта ее привычка скрывать свое отвратительное настроение и надевать маску теплоты и радости.

Кажется, отец тоже заметил подвох, а потому обратил свое внимание на меня. – Майкл, ты отрастил бороду? Выглядит неплохо. На меня стараешься походить?

Я хотел сказать «нет», но Ева меня опередила.

– Это я ему посоветовала отращивать, – сказала она. – Мне кажется, она ему идет.

Отец приподнял бровь и ухмыльнулся.

– С ним только глаз да глаз – Майкл постоянно меня копирует.

Ева смотрела на меня так, словно я должен был что-то сказать на эту тему, но тут отец дал задний ход:

– Впрочем, я его тоже. У нас это взаимно.

Ева смотрела теперь уже на отца, будто ожидая чего-то, возможно, какой-то типичной отцовской шутки, но ее не последовало.

– Идите, ставьте палатку, – сказал папа.

– Мы будем спать в палатке? – удивилась Ева. – Я думала, тут будет что-то типа хижин.

– Нет, у нас тут полное единение с природой, – сказал отец. – Ну, по крайней мере, у некоторых – Майкл все равно даже тут упрямо носит свои гребаные костюмы, – он хохотнул. – Надеюсь, у вас с легкостью все тут встанет[67]67
  И ведь никакой двусмысленности. Папа говорил исключительно о палатке.


[Закрыть].

Меня этот пассаж несколько сбил с толку – я самолично ставил себе палатку в лагере каждый раз на протяжении вот уже девяти лет, а подшучивать на тему чего-то, что не являлось правдой, было совсем не похоже на отца.

– Ты хочешь сказать, что я не умею ставить палатку? – уточнил я.

Папа фыркнул.

– А ты, стало быть, хочешь сказать, что умеешь?

Тут вмешалась Ева:

– Уверена, Майкл справится с палаткой.

Я повел машину вглубь лагеря, размышляя вслух над словами отца:

– Может, его просто все девять лет не было рядом, когда я ставил палатку, и он просто предположил, что я не умею это делать? Кто же тогда, по его разумению, мне ее ставит? Мама? Джош?

Ева молчала – у нее снова испортилось настроение. Припарковав машину, мы направились в лес.

– Ладно, увидишь, как я ставлю палатку, и скажешь потом папе, что лично была тому свидетелем.

Ева схватила меня за плечи и встряхнула.

– Да знает он, что ты умеешь ставить палатку! Он просто шутит!

– Да нет, – ответил я, – отец всегда говорит серьезно.

Ева отвернулась. Я собирался добавить что-то еще, но тут она снова сменила тему:

– Какой красивый лес!

Я лишь пожал плечами.

– Я не большой фанат пейзажей.

Ева смешно стиснула зубы в гротескном раздражении и добавила:

– Особенно красивый, когда в нем тихо.

В лагере мама обычно проводила большую часть времени с Джо, с которым никто из нас не горел желанием общаться, так что на первом лагерном ужине Евы мамы не было. Мы с папой, Джошем и Мириам сидели за одним столом и разглядывали депрессивные карандашные наброски моей девушки. За те два года, что мы с ней встречались, я так и не привык к волшебству ее рисунков. Каждый их персонаж вызывал у нас смешки или восхищенные вздохи.

– Ты такая крутая! – сказал отец, а потом нарочно громким шепотом добавил: – Как так получилось, что ты встречаешься с Майклом?

Кончик шариковой ручки Евы замер на листке бумаги. Я безошибочно уловил исходивший от нее гнев. Обычно он был направлен на меня, но в это раз под ударом явно был отец.

– Да шучу я, – сказал тот. Напряжение, впрочем, из-за стола никуда не делось. Отец округлил глаза. – Прошу прощения, – сказал он, – я все шучу и напрягаю Майкла. Кажется, иногда я перегибаю палку, – обернувшись ко мне, он добавил: – Майкл, прости – я вел себя как придурок. Надеюсь, что ты сможешь меня извинить.

Я сидел и не мог поверить, что кто-то мог посчитать, будто меня действительно оскорбит эта шутка, которая, кстати, была вообще-то чистой правдой.

– Да я сам так иногда шучу, – сказал я. – Сам не могу понять, с чего вдруг она решила со мной встречаться.

Я ожидал смеха, но его не последовало. Выкручиваться из неловких ситуаций из всех присутствовавших умела только Ева. Обернувшись к Мириам, она поинтересовалась:

– Как у тебя дела?

Мириам безразлично пожала плечами:

– Терпеть не могу этот лагерь.

– Не обращай внимания на Мириам, – произнес отец. – Ей просто нравится жаловаться. Никто ее не заставляет сюда приезжать, она делает это по собственной воле.

Мириам странно переглянулась с Евой и вернулась к своей тарелке, поднимая и хмуря брови и явно внутренне клокоча от ярости.

– Может, ей не нравится сам лагерь, а приезжает она для того, чтобы провести время с семьей? – предположила Ева.

– Если так, то пускай так и скажет, – ответил папа.

– Я так и говорю, – буркнула Мириам.

Но отец пропустил ее слова мимо ушей.

– Каждый год она по собственному желанию приезжает сюда, а затем принимается жаловаться на тему ею же принятого решения.

Ева поглядела на нас с Мириам так, словно папа сказал нечто крайне жестокое, но быстро поняла по выражениям наших лиц, что для нас такой стиль общения был абсолютно нормальным.

После ужина мы с Евой вернулись в нашу палатку, чтобы одеться потеплее и захватить фонарики. В сумерках окружавший нас лес казался серым и неприглядным.

– Неприятно вышло, – прокомментировала Ева.

– Что? А, ты про папину шутку на тему того, что ты слишком крута, чтобы быть моей девушкой? – уточнил я.

– Это тоже, да, – ответила она. – Но я вообще не про это, а про то, как твой отец разговаривает с Мириам. Она ведь каждый год тратит время и силы на то, чтобы приехать сюда и провести с вами время, хоть явно до сих пор зла на ваших родителей, а твой папа встречает ее насмешками.

– Он всего лишь отметил, что она всегда приезжает по своей воле, а потом жалуется, – возразил я. – Все ведь так и есть.

– Но ей это неприятно! – сказала Ева.

– У каждого есть право чувствовать и говорить то, что ему хочется, – ответил я. – И точно так же у всех окружающих есть право на ответные эмоции и на то, чтобы сказать в ответ все, что им вздумается.

Ева явно начала уставать от узости моего восприятия.

– Да, но при этом никто почему-то не пытается хоть как-то поддержать и утешить Мириам!

– Если бы на месте моей семьи была бы твоя, Мириам делала бы вид, что ей здесь нравится, чтобы не расстраивать родителей. Мы бы все делали вид, что нам нравится Джо, чтобы порадовать маму. В итоге все бы, по сути, врали друг другу. Такое тебе бы больше понравилось?

Ева даже не смотрела на меня.

– Да не в правде или вранье дело! Дело в том, что надо показывать членам своей семьи, что любишь их! – она явно пыталась подобрать правильные слова, чтобы объяснить свою позицию. – Если все твои родственники такие честные, почему они совсем не говорят о том, как счастливы быть рядом друг с другом? Или как их печалит то, что Мириам настолько тяжело? Или о том, как рады, что их сын нашел себе девушку?

Я не мог ей ничего ответить. Обезоружив меня, Ева чуть успокоилась.

– Быть честным вовсе не значит не выказывать окружающим своей заботы.

– Еще как значит! – возразил я, воспрянув духом. – Правда задевает чувства людей. Если я буду заботиться о чувствах окружающих, я просто не смогу говорить им правду.

У Евы аж челюсть отвисла от неожиданности, но я продолжил:

– А если я стану переживать о том, что окружающие думают обо мне, мне будет больно, когда они скажут мне правду. Нельзя заботиться о чужих чувствах, если хочешь быть честным.

Обычно бледное лицо Евы начало наливаться краской.

– Майкл, – произнесла она медленно. – Тебя должно беспокоить то, как твои родные общаются друг с другом.

– По-твоему, я способен беспокоиться волевым усилием, когда захочется? Что я способен искренне поверить в то, во что ты хочешь, чтобы я поверил? – я разрыдался и добавил: – Ты говоришь вещи, которые говорят все нормальные люди! Но от твоего мнения я не могу просто так отмахнуться, потому что люблю тебя!

Ева тоже расплакалась и обняла меня.

– Ты защищаешь свою семью. Ты так любишь их, что защищаешь, даже когда они делают друг другу больно. Может, ты именно так и показываешь свою заботу.

– Я защищаю их потому, что они все делают правильно, а не потому, что забочусь о них.

Все еще обнимавшая меня Ева проигнорировала это мое замечание. Некоторое время мы стояли так, обнявшись и плача посреди леса, олицетворяя типичное представление о паре, приехавшей в семейный лагерь для психотерапии.

Тем же вечером мы с Евой тусовались у костра с Джошем, Мириам и еще десятком подростков из лагеря. Единственным взрослым здесь был отец, сидевший в одиночестве по другую сторону костра.

У Евы часто мерзли руки и ноги, так что я сидел и грел ее пальцы в своих ладонях. Я рассказывал ей о том случае, когда маленький папа пожаловался Баббе на холод, а та ответила: «Неправда. Это никакой не холод».

– Ужасно, – вздохнула Ева.

– Думаю, это одна из тех причин, по которым мы ненавидим, когда кто-то требует от нас таких же чувств, какие испытывает он сам.

Уже договорив, я осознал, что в условиях нашей недавней ссоры мои слова прозвучали особенно неприятно. Ева отвернулась к огню, сделав вид, что пропустила эту фразу мимо ушей.

– Ну что, Джош, как тебе колледж? – поинтересовался какой-то парень за двадцать.

– Нормально, – ответил Джош. – Теперь, правда, придется еще дополнительно попотеть, чтобы получить диплом в области молекулярной биологии и химии.

– Молекулярной биологии и химии?! – удивился я. Джош всегда ненавидел школу, и я и подумать не мог, что он мог вдруг заинтересоваться наукой. Образ Джоша в лаборатории с пробиркой в руках вызывал у меня неверие пополам со смехом.

– Ну, я ходил в интернах у судмедэксперта, – пояснил Джош. – Он мне и говорит, дескать, диплома о высшем в области уголовной юстиции недостаточно, что нужно будет еще отучиться на диплом по молекулярной биологии и химии.

Мы с Джошем редко общались лично, да и в разговорах с родителями речь о нем заходила нечасто, так что я и понятия не имел до того момента, что он решил строить свою карьеру в криминалистике.

Тут к нам с другой стороны костра подсел отец.

– Как ты, Мириам? – спросил он.

– Шел бы ты спать, – посоветовала Мириам. – Вместо своих вечных попыток тусить с молодежью.

– Слушай, почему ты постоянно наезжаешь на папу? – спросил Джош.

– Спасибо, Джош, – вмешался отец. – Она просто честно говорит то, что думает, – повернувшись к Мириам, он добавил: – Мне жаль, что тебе не по нраву мое общество.

– Вот он вечно так извиняется, – прокомментировала Мириам, обращаясь к Еве. Затем она вдруг повеселела, словно подумала о чем-то приятном. – А хочешь ужастик? – спросила она у Евы. – Когда мне было десять, папа сводил меня на Бродвей – там шел «Чикаго». Я потом сказала ему, что хочу выступать на Бродвее, когда вырасту, а он ответил: «Да ладно тебе, Мириам. Как ты планируешь туда прорваться? Ты же никогда нигде не играла и не умеешь ни петь, ни танцевать!» Я разревелась, а он просто закатил глаза и повел меня обратно в гостиницу.

Плечи отца опустились, сделав его похожим на провинившегося школьника за партой:

– Мириам, прости, если тебя это задело.

Мириам кивнула Еве, вновь показывая, насколько плохо у отца получалось извиняться.

Огонь костра неровно освещал папино уставшее и поникшее лицо.

– Что ты хочешь от меня услышать?

Мириам не сводила глаз с огня.

– Это немного не так работает, – ответила она. – Не существует никакой тайной волшебной фразы, которую я сейчас от тебя жду. С какой вообще стати я должна за тебя придумывать извинения самой себе?

Отец начал тихонько всхлипывать под треск костра. Затем он встал, пожелал всем спокойной ночи и ушел куда-то в темноту.

– Догони его! – сказал Джош, обращаясь к Мириам.

Но Мириам была тверда в своей позиции:

– Я не подписывалась его утешать.

– Какая же ты все же мерзкая, – покачал головой Джош.

– Нет ничего мерзкого в том, чтобы обличать чужие мерзости, – спокойно ответила Мириам.

– Но ведь это было давным-давно! Пора бы уже забыть о том случае, нет?

Мириам подкинула еще пару веток в костер.

– Единственное, что хоть как-то помогает мне поддерживать отношения с отцом, это возможность говорить ему о том, насколько он невыносим.

На первом же сеансе, на который мы пришли с Евой, делавший «работу» мужчина попросил ее сыграть роль его матери. Она, как выяснилось, проколола цервикальный колпачок, чтобы забеременеть и женить на себе своего любовника. Но едва она забеременела, он ее бросил. Отчаяние сподвигло ее выйти за другого, чтобы тот помог ей растить ребенка. Мужчина, который рассказывал обо всем этом, ненавидел своего отчима всей душой и злился на мать за ее неспособность защитить от него своего сына. Отчим, оказывается, был немцем и симпатизировал нацистам. В результате тот мужчина все время кричал на Еву:

– Из-за тебя меня усыновил нацист! Из-за твоего страха перед одиночеством у меня нацист вместо отца!

Ева стояла на виду у всех в клетчатой куртке и джинсах, нервно сцепив руки перед собой и глядя широкими глазами на орущего на нее человека.

По окончании сеанса всех участников освободили от их ролей, и в какой-то момент координатор спросил у Евы ее мнения о ее роли.

– Я чувствовала себя так, словно всю жизнь провела с отвратительным человеком ради того, чтобы помочь своему сыну, что я все это делала ради него. И что все это не помогло, что я потратила эту жизнь впустую.

Ева плакала, но уже от своего лица.

– Это ведь так просто, – всхлипывала она, – Просто подумать о том, чтобы сделать кого-то счастливым. И о том, что ты всегда мог сделать счастливее всех вокруг, делая счастливее самого себя!

Со всех сторон от меня раздавались звуки вытаскиваемых из упаковок бумажных носовых платков.

На третий день нашего пребывания в лагере, пока я был на собрании до сих пор поглощенной конфликтом отца и Джо мужской группы, Ева отправилась в женскую. После собрания мы с папой отправились к «столовой», и я поднял тему образования Джоша:

– Поверить не могу, что Джош собирается получить аж два диплома. Он же всегда ненавидел школу! Да и вообще, это, должно быть, дико сложно – получить хотя бы два диплома!

– Ну да, – отстраненно ответил отец, – у Джоша отличная зрительно-моторная координация.

Я сначала хохотнул, решив, что отец так смеется над самим собой и над тем, как всегда говорил, когда мы с братом были маленькими: «Майкл у нас писатель, а у Джоша отличная зрительно-моторная координация». А потом я понял, что отец говорил абсолютно серьезно.

– Погоди, ты не шутишь? – уточнил я.

Папа все еще выглядел отстраненным, словно размышлял о чем-то другом.

– Я сказал что-то, похожее на шутку?

– Ну, в ответ на мои слова о том, как я удивлен тому, что Джош собирается получать второй диплом, ты сказал, что у него отличная зрительно-моторная координация.

Отец лишь пожал плечами.

– Да ладно тебе, ты сам прекрасно знаешь, что я имел в виду.

– Нет, не знаю, – возразил я. – Какое отношение зрительно-моторная координация имеет ко второму диплому?

Отец помахал руками, изображая нечто вроде жонглирования.

– Ну, знаешь, работа в лаборатории, все такое – пригодится.

– То есть, ты считаешь, что Джошу удастся получить второй диплом в области науки по той причине, что он хорошо умеет жонглировать пробирками?

– Я просто сказал, что у него отличная зрительно-моторная координация, – ответил отец. – Я не говорил, что это необходимое качество для получения научного диплома – это уже твоя собственная интерпретация моих слов.

– Я только что спросил, какое отношения зрительно-моторная координация имеет к химии, и ты ответил, что она может пригодиться для работы в лаборатории и изобразил жонглирование пробирками! Почему ты просто не можешь этого признать?

– Прости, но я не знаю, что тебе ответить, – сказал папа. – Ты несешь какую-то ерунду. Я вообще не понимаю, какую мелочь ты пытаешься мне доказать. Только зря время тратим.

Я посмотрел вверх на кроны деревьев и заметил один-единственный дрожащий листик – все остальные вокруг него были абсолютно неподвижны. Очевидно, в него подул крохотный, но мощный порыв ветра. Я хотел было обратить на это внимание отца, но тут листик все же оторвало от ветки и унесло прочь.

– Так что, как Еве лагерь? – поинтересовался отец как ни в чем не бывало.

– Думаю, все еще пытается привыкнуть, – ответил я.

– Я смотрю, у вас прямо все серьезно, – отметил он.

«Серьезно» – безрадостное слово, и оно совершенно не подходило для описания нас с Евой. И в то же время «серьезно» – это было еще мягко сказано: я и представить себе не мог отношений более серьезных, чем наши с ней. Я выпалил что-то вроде:

– Да, мы любим друг друга.

– Ну-ну, – ответил папа. – А ты не думал, что тебе рановато обзаводиться собственной семьей?[68]68
  Эти слова можно было интерпретировать как угодно – может, ему не понравилась Ева, а может, он хотел уколоть меня. Но я все еще имел привычку наивно воспринимать все буквально и посчитал, что он действительно имел в виду, что рано еще так сильно влюбляться в двадцать пять. Разумеется, эти его слова показались мне еще более странными, чем жонглирование вымышленными пробирками.


[Закрыть]

– Мне двадцать пять лет. Начиная с какого возраста, по-твоему, обзаводиться серьезными отношениями – нормально? – спросил я.

– Мне просто кажется, что ты еще слишком юн, – ответил отец.

Мне сразу вспомнились все наши с ним разговоры по дороге в синагогу и обратно.

– Мнение о том, что тот или иной человек слишком юн, чтобы обзаводиться семьей, необходимо подкрепить определением надлежащего возраста, – рассудил я. Мы проговорили в таком ключе еще пару минут, но никакого точного возраста отец так и не назвал.

Потом я отправился на поиски Евы и в конце концов нашел ее рисующей за одним из столов для пикника.

Едва завидев меня, она спала с лица.

– Ты в порядке? – обеспокоенно спросила она. – Что случилось?

Видимо, выглядел я так себе.

– Да ничего, – ответил я, – просто говорил с папой.

Я пересказал ей разговор о зрительно-моторной координации Джоша, и она рассмеялась.

– Все родители так делают, – заявила она. – Моя мама вот до сих пор упорно называет Лилу писательницей, хоть та лет с десяти уже ничего не пишет».

– Ага, – отстраненно согласился я.

Ева закусила губу.

– Что-то еще случилось, да?

Я пожал плечами.

– Еще он сказал, что я, по его мнению, слишком юн, чтобы вступать в серьезные отношения.

Ева напряглась и отложила ручку в сторону.

– Что-что он сказал?

Дальше мы начали вместе строить предположения об истинном значении этих слов. Я сказал, что первая их интерпретация, что пришла мне в голову – насчет того, что ему просто не понравилась Ева – вряд ли была верной: слишком уж Ева была крутой и милой, да и вообще это было слишком не похоже на моего отца – о таком он бы просто заявил прямо. Ева выдвинула гипотезу о том, что он боится того, что она, Ева, начнет влиять на меня больше него самого. После каждого такого предположения она спрашивала, в порядке ли я.

– Мне кажется, ты чего-то недоговариваешь. О чем-то думаешь?

– Нет, – ответил я. – Я почему-то сейчас вообще ни о чем не способен думать.

По дороге обратно из лагеря Ева на протяжении всего спуска по горной дороге жаловалась на отца.

– Он вообще не имеет ни малейшего понятия о том, что такое такт! Считает, что он лучше других, раз делает то, что хочет, совершенно не считаясь с остальными!

– Ну, лично мне бы не хотелось, чтобы со мной считались, – сказал я. – Пусть каждый будет самим собой и делает то, что ему хочется.

Ева закатила глаза.

– Ты совсем рехнулся? С тобой все вокруг постоянно считаются! Ты просто этого не замечаешь.

Меня эти слова ошарашили.

– Все – это кто, например?

– Все, – ответила Ева. – Все вокруг тебя на цыпочках ходят, чтобы только не сказать случайно что-нибудь, с чем ты не согласишься. Ты правда не замечаешь, что, о чем бы ты ни заговорил, все и всегда стараются поддержать разговор?

Я отчаянно не хотел верить ей.

– То есть ты хочешь мне сказать, что все вокруг мне лгут? Но почему?

– Потому что ты не оставляешь им выбора! Потому что они боятся, что перестанут тебе нравиться, если начнут делать что-то, чего ты не одобряешь, – ответила Ева.

– Но это ведь ужасно, – сокрушенно сказал я. – То, что ты говоришь.

– Послушай, – горько произнесла она, – я знаю, что не в твоих правилах идти на компромиссы, чтобы меня порадовать. Я могу с этим жить. Но меня печалит то, что ты не замечаешь компромиссов, на которые иду ради тебя я.

– Например? – спросил я, доказывая, собственно, ее слова.

– Например, – сказала она, – я прямо сейчас дико мерзну из-за того, что ты любишь включать кондиционер на максимум.

– Да это же бред какой-то! – воскликнул я, выключая кондиционер. – Почему?

– Потому что забочусь о тебе.

– В том, чтобы скрывать ради моего блага свой дискомфорт, нет решительно ничего романтичного, – заявил я. – И что, еще примеры есть?

– Миллиард-другой найдется.

– Я ничего подобного не делаю, никогда.

– Да я знаю! – сказала она.

– Расскажи обо всем, что ты делаешь без моего ведома ради моего блага.

Ева стала рассказывать мне о том, как она заранее старается сделать так, чтобы там, куда мы отправимся, всегда был кондиционер, чтобы там не было слишком громко и людно, чтобы музыка играла та, которая мне нравится, чтобы там не было никого, с кем я мог бы вступить в конфронтацию. Что она даже своих родственников подключала к таким приготовлениям, поручая тем звонить в рестораны и спрашивать о том, есть ли у них кондиционер, и о том, какую музыку они ставят. Что она убирается в квартире в мое отсутствие, сметая пыль, которая, как мне казалось раньше, не волновала нас обоих.

– Не надо убираться украдкой – я готов помогать! – заявил я.

– Но я не хочу тебя утруждать! – возразила она.

– Наверное, это самая странная ссора на свете, – произнес я. – Я злюсь на тебя за то, что ты тайком мне помогаешь, а ты злишься на меня за то, что я этого не ценю.

– Так и есть! – ответила Ева.

Затем она начала перечислять все случаи, когда она делала вид, что согласна со мной, хотя это было вовсе не так, или ситуации, когда я рассказывал ей о чем-то, а она притворялась, что ей понравилось, хотя на самом деле мои слова ее удручали.

– Так почему же ты ничего не говорила? – изумился я.

– Потому что это бы расстроило тебя, и нам потом пришлось бы обсуждать эту тему еще какое-то время, а это расстроило бы уже меня.

Я был настолько сбит с толку, что едва подавил порыв остановить машину посреди однополосного горного серпантина.

– Ты ведь обещала, что будешь со мной честна.

– Знаю, – ответила Ева. – Но ты сам подумай, как может кто-то сдержать такое обещание?

– Я могу, – произнес я.

– Но если бы я каждый раз говорила тебе, что меня что-то злит или расстраивает, ты бы меня возненавидел.

– Какие такие твои чувства, по-твоему, способны заставить меня тебя ненавидеть? – спросил я.

Ева задумалась, не нашла подходящего ответа и тихонько рассмеялась про себя.

– Что-нибудь обязательно найдется.