Текст книги "Если честно"

На протяжении четырех лет я делал все, чтобы научиться лгать, но теперь я принялся искать способ все это прекратить и снова стать искренним и честным.

С Евой мы все же остались друзьями. Виделись мы нечасто, но иногда все же встречались, чтобы поделиться наиболее интересными новостями. Она ударилась в электронную музыку и теперь достаточно успешно писала песни и биты для хип-хоп– и поп-исполнителей, при этом продолжая рисовать комиксы. Она давным-давно бросила того неискреннего парня и влюбилась в другого – красивого и харизматичного музыканта и иллюстратора, который мне самому очень нравился. Как оказалось, он еще и увлекался плотницким делом – некоторое время назад он собственными руками смастерил себе жилье за домом одного своего друга в Лос-Анджелесе. В какой-то момент он пригласил Еву перебраться к нему, и та согласилась и уехала из Нью-Йорка.

Переезжая, Ева сказала, что продает ряд своих вещей, в том числе приглянувшийся мне книжный шкаф. Так я в последний раз приехал в нашу с ней старую квартиру.

Несмотря на то, что я не был там уже несколько лет, изменилось в ней немногое. Мы сели за стол из пишущей машинки, и я тут же начал всхлипывать.

– Слушай, прости, что я спрашиваю, – сказал я, – особенно едва ли не с порога. Но… Какие у тебя планы на этот стол?

Ева прекрасно понимала, о чем я говорю.

– Наверное, тяжело держать у себя предметы, хранящие дорогие тебе воспоминания из прошлой жизни и прошлых отношений, когда ты уже встречаешься с другим парнем. Да и места он будет занимать много. Но, даже если ты решишь не оставлять его у себя, прошу – не продавай его и не выбрасывай. Если что, я уж придумаю, как его у себя пристроить. Просто для меня важно, чтобы он хранился у одного из нас.

Ева улыбнулась сквозь слезы.

– Я его забираю, – сказала она. – Я уже подыскала для него временное место. Хочу, чтобы он стоял в моем доме, хочу иметь возможность смотреть на него, когда состарюсь и поседею.

Меня ее ответ очень тронул, а потом нас обоих понесло в воспоминания обо всем, что между нами было. Впрочем, я хорошо понимал, что дело лишь в подходящем моменте и мимолетной ностальгии. Ева покидала Нью-Йорк, город, в котором мы вместе провели нашу молодость. Мне казалось, что мы почти наверняка не сможем так же ценить наши прошлые отношения до конца своих дней. Да, четыре года спустя мы все еще их ценили, но я был практически уверен в том, что в сорок Ева уже не захочет видеть этот стол в своем доме.

Я всегда говорил ей, что не могу просто так взять и поверить во что-то по выбору. Теперь я мог. Ничто так не подчеркивало любовь, как вера в шаткие обещания, в несбыточные мечты. А значит, через сорок лет Ева и впрямь по-прежнему будет сидеть за этим столом. Это была самая настоящая правда.

Глава 12
Милосердие цензуры

В 2014 году на одном концерте, проходившим неподалеку от моего дома, я случайно встретился с парой друзей, и те порекомендовали мне один итальянский фильм, который сами только что посмотрели.

– А я не прислушиваюсь к рекомендациям американцев на тему зарубежного кинематографа – наши сограждане слишком склонны хвалить каждый иностранный фильм, который посмотрели, – ответил я, смеясь. – В жизни не слышал, чтобы американец скверно отозвался о не-американском фильме.

Мои друзья застонали в ответ на такой типичный для меня комментарий. Но одна не знакомая мне девушка, которая была с ними, лишь мило рассмеялась, не отводя от меня заинтересованного взгляда. Смех растягивал и сжимал ее улыбку, подобно резиновому эспандеру. Эта легкая и непринужденная улыбка и непослушные светлые волосы выдавали в ней человека, способного найти юмор в любой ситуации.

– Прошу прощения, – сказал я, обращаясь к ней. – Когда я слишком расслабляюсь, я начинаю говорить некоторые вещи, к которым был склонен в прошлом.

Она снова прыснула.

– Что?

– Дело в том, что родители растили меня слишком честным, – пояснил я. Я рассказал ей об этом подробнее, мы разговорились, и в какой-то момент уже я стал задавать вопросы ей. Она рассказала, что занималась подготовкой интервью для формата новостных радиопередач, и добавила в какой-то момент, что с удовольствием поболтала бы со мной еще.

Мы быстро сдружились, а около полугода спустя она позвонила мне и предложила дать интервью Айре Глассу для программы «This American Life», куда ее недавно наняли. Я согласился, хоть и не ожидал, что интервью в итоге пустят в эфир. В моем понимании, там обычно появлялись интервью с людьми приятными и общепонятными; я же ни приятным, ни общепонятным не был.

Но все же я приехал в студию «This American Life», где меня отправили в комнату ожидания. На студии определенно никто даже не пытался создать уютную или приятную атмосферу – повсюду были серые ковры и диваны, а стулья вызывали совершенно четкую ассоциацию со старшей школой. Мой взгляд упал на довольно невзрачную и плотно заставленную разными наградами белую этажерку, к которой с одной стороны прижался какой-то стажер, а с другой – кондиционер.

В конце концов в комнату вошел Айра Гласс собственной персоной. Он оказался худым мужчиной с широким лицом и весьма крупными чертами – словом, идеальной внешностью для шоу-бизнеса. Я хорошо сознавал, что мне предстоял разговор с одним из самых всемирно известных и обожаемых ведущих, а потому сохранял неусыпную бдительность, готовясь к отражению каких-нибудь хитрых риторических техник, которыми он наверняка пользовался, чтобы вытащить из своих собеседников всю подноготную. Пока мы с Айрой устраивались в аппаратной звукозаписи, я почти не сводил с него глаз, чувствуя себя так, словно наблюдал за ловким фокусником, стараясь не проворонить ни одной его уловки и упуская таким образом все удовольствие от самого фокуса. Пока что его язык тела был спокойным, открытым и расслабленным, словно он просто хотел поговорить.

Аппаратная звукозаписи была точно так же по-спартански обставлена неяркой мебелью, как и вся остальная студия. Мы с Айрой сидели, разделенные небольшим столом и микрофонами.

– Можете немного рассказать нам о вашем детстве? – попросил Айра.

– Конечно, – ответил я. – Мои родители учили нас с братом и сестрой быть искренними и честными.

– Ну, в большей части случаев это неплохо, ведь так? – заметил Айра. – Не самый плохой совет, и не особенно редкий.

– Видите ли, я подозреваю, что у нас с вами очень разные понимания честности, – сказал я. – Большинство родителей учат своих детей быть вежливыми, скрывать свои истинные мысли и чувства. Почти никто из них на самом деле не хочет, чтобы их дети были по-настоящему честны. Стоит их ребенку проявить искренность, как они тут же взвинчиваются и наказывают его.

Айру мои слова явно не убедили. Я начал даже опасаться, что он лишь изображает непонимание с целью вывести меня из себя. Если так, то ему это вполне удавалось.

– Послушайте, – произнес я, – почти никто не бывает по-настоящему честен с другими. Вот мои родители проходили через свой развод на групповых сеансах психотерапии прямо у меня на глазах.

Айра дернулся в, казалось, вполне искреннем ужасе.

– Погодите-ка, – сказал он. – В каком смысле?

Поскольку речь зашла о честности, я решил не утаивать абсолютно ничего. Я рассказывал Айре многочисленные истории о своей искренности, а тот лишь ахал да охал в ужасе и изумлении. Я изо всех сил пытался объяснить, почему мне было приятно свободно самовыражаться, почему мне было мучительно больно молчать и почему мне всегда хотелось поближе узнать окружающих и дать им узнать поближе меня самого.

– Вот вы рассказываете мне все обо всем этом, и у меня возникает ощущение, словно вы родом с какой-то другой планеты и оказались в нашем мире совершенно случайно, – произнес Айра.

По окончании интервью, продлившегося, как мне показалось, сильно дольше запланированных тридцати минут, Айра наконец поднялся и вышел из аппаратной. Если верить висевшим снаружи часам, мы проговорили больше двух часов.

– Как думаете, кто-нибудь из ваших родственников согласится со мной пообщаться? – спросил Айра.

Я рассмеялся.

– Они все с удовольствием расскажут что угодно и кому угодно.

Айра улыбнулся – очевидно, совершенно напрасно решив, что я преувеличиваю.

– Ну хорошо, – сказал он. – Давайте тогда попробуем запланировать интервью с кем-нибудь из них на эту неделю, и заодно вас тоже еще часа на три пригласим, ладно?

Я поочередно обзвонил родных с этим предложением. Мама с братом согласились без лишних вопросов, а вот отец, судя по голосу, занервничал.

Мириам в ответ на мое предложение спросила:

– Мы что, нужны им в качестве цирковых клоунов для аудитории?

– Строго говоря, мы бы с такой ролью отлично справились, – заметил я.

– Большая часть историй, связанных с папой, выставят его в совершенно отвратительном свете, – сказала она.

– Ну, нас же никто не заставит рассказывать худшие из них. Но угадай, кто все равно их расскажет?

– Сам папа, – вздохнула Мириам.

Позднее на той неделе она съездила в студию для интервью, а потом сразу же позвонила мне.

– Как-то странно все прошло, – сказала Мириам. – Он спросил меня, не преувеличивал ли ты. Я ответила, что я – не ты, и что я все же не настолько честная. Он спросил: «То есть, если бы вас подруга спросила, не полнит ли ее то или иное платье, вы бы сказали ей, что она выглядит шикарно?» Я сказала, что ответила бы честно, если бы меня об этом попросили. Ему это показалось дико странным. Он потом еще некоторое время спрашивал меня, что бы я сделала в разных гипотетических ситуациях, и каждый мой ответ вызывал у него такую реакцию, словно я несла какой-то совершеннейший бред. Может, я и правда слишком честная?

Мама сказала, что ей интервью понравилось, но ее смутило то, что Айра не слишком-то ценил честность.

– По его мнению, все наши слова или действия были злыми или грубыми.

Интервью с отцом Айра назначил прямо перед второй встречей со мной, так что, вернувшись в студию «This American Life», я принялся с нетерпением ждать у двери аппаратной, пока Айра закончит телефонную беседу с отцом, оставшимся в Калифорнии. Самого разговора я не слышал из-за хорошей звукоизоляции, но зато видел через стеклянную перегородку, как морщился сидевший внутри с наушниками Айра.

В конце концов он вышел из аппаратной, поправляя очки. «Ого, – только и смог сказать он. – Ваш отец – это… Вау».

«О, нет, – заранее расстроился я. – Что произошло?»

Айра молча отвел меня в сторону; мы встали на крохотном свободном пятачке у окна между сидевшими за компьютерами стажерами. Глаза он почему-то прятал, словно разговор с моим отцом лишил его возможности или желания смотреть прямо на меня. Место для разговора было не самым удачным, но Айра явно не выказывал никакого желания переместиться в какой-нибудь более укромный уголок.

– Знаете, обычно ведь приходится щипцами из людей слова тащить, – Айра нервно почесал загривок. – А тут я всего лишь спросил, сожалеет ли он о каких-то промашках, которые, возможно, допустил в воспитании своих детей, и тут он столько всякой жути на меня вывалил – ужас.

Я засмеялся, хоть это и могло показаться странным в такой ситуации.

– Вполне в его стиле. И что же он вам такого страшного наговорил?

Айра покачал головой.

– Э-э-э, думаю, будет бестактно… – он явно был слишком сбит с толку, чтобы углубляться в детали их с отцом разговора, но все же быстро взял себя в руки. – Он просто так быстро во всем этом признавался, с такой готовностью, будто гордится этим. Хотя кто в здравом уме вообще способен гордиться такими вещами?

– Не совсем так, – поправил я. – В нашей семье именно так принято говорить как раз о тех вещах, за которые нам стыдно. Вот и получается такой словесный понос.

– Но ведь он же это все говорил для радио. Под запись, понимаете? Нет, конечно, мы почти ничего из этого не дадим в эфир – мы так ему всю жизнь можем загубить. Но зачем ему самому так рисковать?

– Мы просто любим правду, – ответил я.

Айра глядел пустыми глазами куда-то в сторону, словно мои слова ничего для него не прояснили.

– Зачем ему признаваться в таком на радио? – повторил он заторможено. – Зачем вообще перед кем-либо в таком признаваться?

Я глянул в сторону аппаратной, размышляя о том, что наш текущий разговор тоже вполне можно было сделать частью программы.

– Должен признать, Майкл, – произнес Айра, глядя в окно студии, – я вас не понимаю.

– Может, поговорим об этом в аппаратной? – предложил я.

Айра словно очнулся от наваждения.

– А, – сказал он. – Да-да, конечно, пойдемте. Хорошая мысль.

Когда мы снова оказались с ним по разные стороны микрофона, Айра замешкался, взвешивая свои следующие слова.

– В подростковом возрасте я решил, что смогу понравиться людям, если буду задавать им вопросы, – начал он. – Я так пытался бороться со своей социофобией. Я твердо решил не говорить о себе самом и просто задавать окружающим вопросы. И у меня получилось – появились друзья несмотря на то, что я никогда толком не говорил о себе. Вместо этого я просто спрашивал людей об их мыслях и чувствах, проводил уже тогда такие своеобразные интервью. Собственно, сами делайте вывод о том, куда это меня привело, – Айра горестно покачал головой. – Люди ощущают близость со мной, а я не чувствую ровным счетом ничего.

Мне сразу представился законченный эпизод шоу, завершающийся этим монологом, в котором Айра признавался, что вся «This American Life» была лишь его способом избежать выражения своих истинных чувств. Семейная искренность Левитонов сумела пробить брешь в эмоциональной обороне самого Айры Гласса, и поток его чувств был своевременно пойман на запись.

Выйдя из аппаратной, я позвонил отцу и спросил его мнения по поводу его интервью.

– Айра – потрясающий интервьюер, – заявил папа. – Он столько всего из меня вытащил – уму непостижимо.

Дата выпуска нашего эпизода все близилась, а Айра все никак не давал нам послушать его перед релизом и даже отказывался говорить, что там будет – только уверял меня в том, что там не будет ничего компрометирующего, и что я буду звучать вполне «приятно» и «общепонятно». На второй раз эти слова уже показались мне подозрительными: я слишком хорошо знал, что закон противоположностей – вовсе не шутка.

Когда эпизод наконец вышел, оказалось, что в него вошел кусок, где отец утверждал, что сожалеет о том, что слишком многое нам рассказывал. Я впервые об этом слышал. Однако ничего конкретного из того, о чем именно отец сожалел, Айра в эпизод не включил. Потом я понял, что только так он мог сохранить приязнь слушателей к нашей семье: сожаление всегда вызывает симпатию, а вот его предмет – уже не факт. Айра умудрился представить нас как очаровательно наивных идеалистов, включив в эпизод лишь самые безобидные и милые случаи из нашей жизни. Он слепил из наших историй некий положительный образ, милосердно защищая нас от нас же самих. Никакой честностью тут, конечно, и не пахло, но зато это было по-человечески благожелательно.

Все мои знакомые, которые слушали этот эпизод, были крайне удивлены его мягкостью.

– Эпизод о том, стоит ли скрывать неприятные истины, чтобы понравиться людям, скрыл неприятные истины, чтобы понравиться людям, – говорил им я[85]85
  Много лет спустя ведущий подкаста «Tape» брал интервью у Айры, в котором поднял тему как раз этого эпизода. Он сказал Айре, что как-то где-то встречался со мной и что я ему не понравился. В результате получился контраст с моим образом из эпизода «This American Life», заставивший его думать, что Айра намеренно придал мне обаяния в своей программе. «А мне он понравился, – ответил Айра. – Мне с ним было очень приятно и интересно разговаривать». Но все же он признался: «Да, мы сознательно сделали его образ более привлекательным». В ответ на дальнейшие расспросы о практике приукрашивания характера и личности своих гостей, Айра ответил отрицательно. «Я просто пытаюсь передать слушателям свое понимание того, кто сидит передо мной в студии».


[Закрыть].

Я рассказал одной своей знакомой, работавшей на радио с Айрой, о том его не включенном в эпизод монологе. Она в ответ рассмеялась.

– Ой, Айра в ходе каждого эпизода задвигает такие речи. Он так завоевывает доверие гостя. Кажется, тебе он, кстати, просто процитировал себя же из своего моноспектакля. Видимо, по памяти.

Я был ошарашен; я никак не мог поверить, что та часть, которая мне больше всего понравилась в нашем с Айрой интервью, оказалась всего лишь манипуляцией. Впрочем, знакомая заверила меня, что Айра не лгал – обманом была лишь попытка создать впечатление, что его на эту речь подтолкнули мои слова.

К моему собственному удивлению, я очень распереживался из-за этой новости. Айра, как оказалось, прекрасно понял, чего мне хотелось: изменить его самого своей искренностью. Он увидел, кем я хотел казаться, и отразил этот образ на меня самого. Видимо, именно так чувствовали себя все, кто пил чай с Чеховым.

После выхода в эфир того эпизода Мириам стала значительно спокойнее смотреть на неискренность и непрямое общение. Всего через год после его выхода у нее уже появился первый настоящий парень, а еще спустя год они обручились и женаты до сих пор.

Потеряв возможность работать в госучреждениях, Джош сменил профессию и стал вполне успешно в частном порядке заниматься выведением плесени из помещений.

– Так даже лучше, – говорил он. – Сам строишь свой график, работаешь столько, сколько хочешь. И не нужно никому лгать или делать то, что мне кажется неправильным. Я свободен.

Мама со своей искренностью так и не завязала.

– С возрастом у меня просто-напросто становится все меньше и меньше желания общаться с теми, кто отказывается принимать меня такой, какая я есть, – говорила она. Недавно она рассказала мне, что хочет попробовать говорить прямо на первом свидании, что она – единорог. – Так я сразу пойму, если человек не станет воспринимать меня как уникального, особенного человека.

Конечно, такой подход меня слегка беспокоит – я боюсь, что мама начнет наступать на те же грабли, на которые наступал когда-то я – но я все же надеюсь, что это придаст ей сил. Возможно, она до сих пор не умеет отказываться пить скисшее молоко.

Узнав о моем искреннем прошлом, друзья и знакомые начали общаться со мной более охотно и открыто. Многие, у кого были проблемы с отстаиванием своей позиции, даже спрашивали у меня совета. Другие утверждали, что я вдохновил их на откровенность с их собственными родными и близкими. Как ни странно, вроде бы никто не жаловался.

Владельцы одной площадки в Бруклине активно звали меня выступать у них, и я решил попробовать организовать собственное ток-шоу. Я назвал его «Сигнал» в честь термина из покера, обозначающего едва заметные жесты или изменения в мимике игрока, которые «сигнализируют» другим о том, что у него за карты. Благодаря этому шоу я имел возможность поговорить со множеством интересных людей, готовых рассказать мне свои истории – гораздо эффективнее диктофона.

Через год после старта «Сигнала» одна из моих знакомых рассказала на сцене душераздирающую историю о шизофрении и последовавшей госпитализации ее первой любви. Она рассказывала, едва удерживаясь от слез. И вдруг я осознал, что ее дрожащий голос и всхлипывания из аудитории мне что-то неуловимо напоминают. В перерыве я нашел глазами среди собравшихся Мириам и сказал: – Я тут вдруг осознал, что…

– Что «Сигнал» – это твоя собственная версия семейного лагеря? – перебила Мириам.

– Именно! – ответил я. – Не понимаю, как я раньше этого не замечал.

Со временем я стал все больше и больше сползать обратно в искренность. Однако период активной лжи все же смягчил мое отношение к окружающим. Сама честность больше не представляла никаких проблем – от меня просто требовалось участие и сочувствие к собеседнику, быть искренним не машинально, не из чувства долга, а из заботы.

Одному правилу из своего списка я все же продолжал следовать:

✓ Всегда пытайся понять, нужна собеседнику твоя искренность или нет.

Если другой человек нуждался в непрямой беседе, в приятном разговоре ни о чем, я пытался поддержать его в этом. С тех пор я был честен лишь с теми, кому это было нужно и кому этого хотелось.

Как-то раз я сидел в людном баре и, перекрикивая заплетающимся языком громкую музыку, рассказывал своей подруге Лоре, что собираюсь написать о своем отношении к искренности. Она сидела, облокотившись на стол и подперев руками подбородок, а ее светлые волосы постоянно падали ей на лицо.

– По шкале честности семьи Левитон тот случай на «This American Life» набрал бы, пожалуй, два-три балла, – сказал я. – Если я напишу баллов на пять-шесть, то получится достаточно честно, но при этом останется шанс, что кому-нибудь понравится.

Лора прикрыла один бирюзовый глаз, а другим пристально уставилась на меня сквозь алкогольную пелену.

– Те, кто творят великие свершения, – с трудом выдала она, – обычно не думают о том, чтобы понравиться людям.

– Вообще-то, я почти уверен, что еще как думают, – возразил я. – Ну, может, не думают, но подсознательно учитывают.

Лора неловко рассмеялась. Я спросил:

– Ты что, правда считаешь, что мне стоит написать книгу на все десять баллов честности?

– А почему нет? – ответила она. – Ты что, серьезно собираешься написать не до конца честную книгу о честности?

– Понимаешь, в чем штука, – пояснил я. – Все обычно предпочитают более красивую и привлекательную версию – главное, не признаваться, что она более красивая и привлекательная, понимаешь?

– А я бы вот скорее прочитала что-нибудь честное, что мне не понравилось бы, чем привлекательную и красивую выдумку.

– Э-э, не-е-ет, не поверю, – сказал я. – Прочитав две книги, автор одной из которых после прочтения тебе понравился, а другой – нет, ты сочтешь лучшей книгу того человека, который тебе более симпатичен. Возможно, ты даже ошибочно примешь ее за более правдивую. Это во-первых. Во-вторых, ты, предположим, действительно права, и лучше, если книга будет правдива и заставит всех меня ненавидеть. Какая кому с этого польза?

– Да такая, что в мире станет хоть чуточку больше правды! – распалилась Лора. – И так вокруг одни популисты, куда ни плюнь.

– Позволь один вопрос, – сказал я. – Насколько честной ты себя считаешь?

Лора уставилась в свой пустой бокал, словно видела в кусочках льда на дне свое отражение. Опустив голову, она едва не насадилась ноздрей на торчавшую из бокала трубочку.

– Недостаточно честной, – ответила наконец она. – Мне это тяжело дается. Лора снова подперла руками щеки. – С тобой все по-другому – у тебя это получается.

– Любой способен быть искренним, – не согласился я. – Просто открой рот, пошевели языком и выйдут честные слова – в чем проблема-то?

– Нет, – возразила Лора, склонив голову набок и проведя пальцами по деревянной столешнице. – Поверь. Ты просто не понимаешь. Мы правда так не можем, – она подняла на меня влажные глаза. – Вот потому именно ты и должен рассказать правду. Ты должен быть честен за всех нас, ради всех нас.

В следующий визит отца в Нью-Йорк мы решили пообедать в небольшом итальянском ресторанчике, словно застывшем где-то в 1970-х. Папа тогда сказал мне:

– Я тут много думал о том, чем занимался раньше. Взять хотя бы мои отрицательные музыкальные рецензии – я ходил на переполненные толпами орущих фанатов концерты, а потом писал отзывы о том, насколько группа была отстойная, и о том, что все эти люди, по сути, были неправы. Вот в чем был смысл? – отец рассмеялся сам над собой – в последнее время он делал это все чаще и чаще. – Или когда Джош в детстве норовил кидаться шахматными фигурками – почему я не поддержал эту его игру? Мы ведь могли бы просто кидаться фигурками в свое удовольствие, и всем было бы хорошо.

Он рассказал мне о том, что кто-то из его старых коллег организовал сходку бывших сотрудников, на которую приехали люди, которых он не видел уже лет десять. Папа сказал бывшим коллегам: «У меня такое чувство, что работа со мной была сущим кошмаром. Как считаете?» Все по очереди стали вспоминать все те ужасные вещи, которые он им наговорил когда-то, и рассказывать, как все его боялись. «Но ты теперь производишь впечатление совсем другого человека», – сказал ему кто-то. Отец этим явно очень гордился.

После этого мы оба стали вспоминать разные глупости, которые говорили друг другу и остальным.

– А помнишь, – сказал я, – как ты, задев кого-то своим мнением, говорил обычно: «А в чем проблема? Кому вообще есть дело до моих мыслей?» Я тоже, кстати, иногда так говорил. Мы сначала оскорбляли людей, а потом еще и обесценивали их небезразличие.

– Да, было дело, – покачал головой папа. – Типа: «Я думаю, что ты идиот, но кого вообще интересуют мои мысли?» – отец почесал бороду, и я вдруг заметил, что, говоря со мной, он смотрел мне прямо в глаза. – Знаешь, я тут недавно подумал, что, если никого не должны интересовать мои мысли, то, может, мне стоит просто заткнуться и послушать других.

А потом он попросил:

– Слушай, а не мог бы ты объяснить мне еще кое-что, чего я никогда не понимал?

Ресторан постепенно пустел; папа задавал мне все новые и новые вопросы, а я отвечал на них, вспоминая истории из нашего прошлого. Он реагировал так, словно никогда их не слышал, хоть и присутствовал при каждой из них. Я рассказывал папе историю его собственной жизни, а он наконец-то верил мне.

С Евой мы все еще периодически общались, хотя виделись уже редко. Она вышла замуж за своего парня, и они вместе построили себе новый дом. В прошлом году, по прошествии уже почти девяти лет после нашего с ней расставания, она приезжала в Нью-Йорк, беременная их первенцем. Она тогда попросила меня погулять с ней по городу – в моем понимании это было последним, что требовалось женщине на позднем сроке беременности, но она все же настояла. Мы пошли от Флэтайрона вдоль по Вест-Виллидж, болтая о том, о сем. Перекрикивая шум проезжавших мимо машин, мы обсуждали, в частности, тот эпизод «This American Life» и мои планы по написанию книги о «трагических отношениях с правдой», в которой я, соответственно, просто не мог не упомянуть и о наших с ней драматических отношениях.

– Ой, да пиши обо мне все, что тебе хочется, – легко сказала она. – Я, кстати, тоже о тебе пишу, чтобы ты знал.

– Ты пишешь обо мне? Что именно? – удивился я. Она засмеялась и ушла от ответа, а я не стал расспрашивать дальше.

Мы обсуждали также степень честности, с которой мне стоило писать книгу о честности.

– Если я буду слишком честен, – сказал я, – то сама эта книга станет доказательством того, что я так ничему и не научился. Надо, наверное, последовать примеру Айры – сосредоточиться на более привлекательных моментах и опустить самые неприятные.

– Да ну тебя! – снова рассмеялась Ева. – Так ведь не интересно! Пиши правду!

Она улыбнулась, как делала это всегда в разговоре со мной.

– Как в нашей песне, «To Know Him Is to Love Him», помнишь? – сказала она. – Дай им узнать тебя.

Так я и поступил.