Текст книги "Если честно"

Как-то раз, когда я был дома на летних каникулах, маме позвонили из моей школы – меня приглашали на неофициальную встречу выпускников из начальной школы. Я никогда раньше о таком не слышал. Встречу организовала у себя на заднем дворе моя бывшая одноклассница, которую я совершенно не помнил – как оказалось, вдобавок ко всем номерам, сохранившимся в ее собственном старом ежедневнике, она обзвонила и те, что нашла в школьном списке учеников шестого класса того года. Было просто донельзя странно видеть смутно знакомые с детства повзрослевшие лица товарищей, словно нарисованные на воздушных шариках, которые потом надули посильней.

Роберта я узнал тут же – его большая голова и круглое, довольное жизнью лицо совершенно не изменились за прошедшие годы. Он сказал, что рад меня видеть, чем знатно удивил – я и не думал, что он меня вообще вспомнит. Более того, он сказал, что, узнав о встрече, надеялся, что увидит на нем именно меня. Как выяснилось, он хотел рассказать мне его версию событий, произошедших с нами много лет назад.

– Всегда рад послушать чужую версию событий! – ответил я. – Да только обычно никто со мной ею не делится.

Девятнадцатилетний Роберт с удовольствием поведал мне о том, каким странным я был в детстве. По его словам, я постоянно ныл по поводу их с ребятами игр и разговоров. Когда они начинали по очереди отпускать шуточки по поводу мам друг друга, я начинал плакать.

– Причем ты совершенно не смущался! – добавил Роберт. – Ты вел себя так, словно нам следовало преспокойно продолжать разговор, пока ты рыдаешь неподалеку! Мы не знали, что делать и обычно просто убегали!

– Да, вполне на меня похоже, – согласился я.

– А потом ты поднимал эту тему при следующей встрече и пытался нам объяснить, почему та или другая шутка задела твои чувства, и нам снова приходилось от тебя скрываться! – теперь Роберт уже мог над этим посмеяться. – Да, с тобой тяжко было дружить, – добавил он, – но мы честно пытались!

Я в ответ рассказал ему о том случае, когда он обвинил меня, что я ковыряюсь в носу – эту историю он не помнил. Когда речь с моей подачи зашла о мистере Гельмане и миссис Джонсон, стало ясно, что больше всего Роберт хотел поговорить со мной именно об этом.

Он объяснил мне, что они с друзьями жили далеко от школы и им приходилось добираться на занятия на автобусе, и что пока я спокойно выходил из дома в половине восьмого, им приходилось регулярно вставать в пять утра. Учителя невзлюбили их с первого взгляда, задолго до того, как я перевелся к ним в третий класс. Он рассказал мне о неприятностях, которые им с Мануэлем тогда приходилось пережить дома, и как больно было им на этом фоне выслушивать обвинения в том, чего они не совершали.

– Помню, ты пытался нас защищать, – сказал Роберт. – Хоть ты и был с виду слезливым ботаником, но не боялся спорить с учителями на глазах у всего класса. Стоило им начать к нам прикапываться на людях, как ты тут же начинал рыдать и отчитывать их сквозь слезы. Это было нечто! Ты даже толком не был нам другом, но все равно защищал нас!

– Не совсем так, – вздохнул я, расстроенный необходимостью разочаровывать парня. – Если бы я узнал, что вы совершили что-то противозаконное, я бы вас сдал без раздумий.

Роберт нахмурился:

– Серьезно?

– Абсолютно. Я был предан не вам, а одной лишь истине.

Роберт покачал головой и отвернулся в смятении. Мы словно вновь вернулись в детство.

Летом 2000-го года я вернулся домой на каникулы. То был первый мой вечер дома, а до четвертой поездки в семейный лагерь оставалась еще неделя. Я играл на пианино и вдруг услышал, как наверху громко хлопнула дверь. В нашей семье бывало всякое, но дверью не хлопал еще никто и никогда. Потом я слышал, как Мириам наорала на маму – больше никого дома не было. Через минуту на лестнице показалась мама.

– Что случилось? – спросил я.

– Э-э-э-э-э… Так, ладно, – начала мама. Я никогда еще не видел ее настолько сбитой с толку. Я интуитивно понял, что лучше присесть, и мы с мамой опустились на диван. Взяв небольшую паузу и собравшись с духом, она выпалила:

– Я ухожу от твоего отца. Мы разводимся.

– И хорошо, – сказал я без раздумий. – Вы никогда друг другу не подходили в плане мировоззрения.

Мама перевела на меня затуманенный взгляд.

– Что?

– Ты любишь людей, а папа – нет, – начал я. – Ты всегда надеешься на лучшее, хоть и тщетно, а папа заранее ждет худшего. Он любит ходить на концерты, а ты – нет. Он любит говорить об искусстве, политике и морали, а ты – о других людях. И еще тебе хочется нравиться окружающим, а папа наоборот – желает, чтобы его все оставили в покое.

Мама повесила голову, ее глаза словно опустели. Мне казалось, что я проявлял понимание и сочувствие, но ее мои слова, кажется, не особо утешили.

– Я что-то не то говорю? – спросил я. Мама покачала головой. – А как бы ты сама описала причины вашего развода?

Мама вздохнула и провела ладонью по подлокотнику.

– Я полюбила другого.

Несмотря на то, что я, строго говоря, был противником секретов, я в этот момент испытал даже некую извращенную гордость за маму – я был искренне впечатлен тем, что ей удалось завести отношения на стороне и сохранить это в тайне. Мама крайне редко посещала какие-либо мероприятия, так что я спросил напрямую:

– А где вы с этим человеком встретились?

Мама снова замялась, вздохнула и сказала:

– В семейном лагере.

Я мог в тот момент подумать о чем угодно – о предстоявшем скандале, обо всем комизме ухода от мужа к кому-то из семейного лагеря, о чувствах, которые вроде как должны были переполнять меня в тот момент и о том, почему этого не происходило, и так далее. Но нет – вместо этого мой мозг выстроил в ряд всех мужчин из лагеря в попытке угадать, в кого из них влюбилась мама. Та, впрочем, прервала мои размышления, назвав его имя: «Джо». То, как она протянула «о», явно наслаждаясь этим звуком, однозначно выдавало ее чувства по отношению к этому человеку.

Я знал Джо, но ни разу не видел, чтобы они с мамой разговаривали. У Джо был высокий голос, но говорил он при этом медленно и путано, а его глаза казались огромными из-за очков с толстыми линзами. Образ этого едва знакомого мне человека в отношениях с мамой меня несколько насторожил.

Мама вновь глубоко вздохнула и сказала:

– У нас с твоим отцом были свободные отношения.

– Понимаю, – снова слишком быстро ответил я.

– Правда? – удивилась мама.

Несмотря на то, что у меня у самого никогда не было девушки, я, как мне казалось, действительно понимал, что такое свободные отношения, поскольку девушки, которые мне нравились, имели тенденцию спать с другими парнями.

И удивлялась мама совершенно напрасно – хоть это и был первый раз, когда она мне рассказывала про свободные отношения, я и так подозревал, что их отношения с отцом носят характер чего-то подобного – уж слишком плохо они умели хранить секреты. Они часто упоминали свободные отношения и моногамию, причем упоминали слишком уж обыденно. Мама говорила как-то, что некоторые из ее друзей и подруг по семейному лагерю состояли в свободных отношениях, а отец в бытность мою подростком периодически мне выдавал на-гора советы на тему того, как общаться с девушками, и советы эти существенно отличались от подхода, который он сам нашел к маме в четырнадцать. Но я никогда не вдавался в расспросы, поскольку обыденность, с которой они обо всем этом говорили, заставляла такие вопросы казаться бессмысленными.

– Так жаль говорить тебе это все в отсутствие папы, – сказала мама. – Мы хотели подождать до лагеря, в котором нас поддержали бы все остальные. А теперь уже все.

Она снова тяжело вздохнула. Я никогда прежде не видел ее такой потерянной и разбитой. Периодически она вытирала нос платком.

– Анника в лагере заподозрила, что между нами с Джо что-то есть, и разболтала все Джейн, а та пару минут назад позвонила Мириам.

– Вот это да. Как все неприятно сложилось, – посетовал я. Мне как-то не приходило в голову, что семейный лагерь способен дотянуться до нас и в обычной жизни.

– Ну вот, Мириам и спросила, правда ли это, – продолжила мама. – Я не смогла ей солгать.

Я редко проявлял свою привязанность физически, но тот момент казался весьма и весьма подходящим, чтобы обнять маму.

– Все будет хорошо, – глупо произнес я, копируя самые популярные в современной культуре слова утешения.

Мы обнялись; мама сжала меня так сильно, как не сжимала с самого детства. Тут из своей спальни прямо в пижаме выскочила Мириам, остановилась посередине лестницы и снова стала кричать на маму. Та вскочила и побежала к ней, но Мириам ее оттолкнула, убежала обратно в спальню и опять громко хлопнула дверью. Еще пару минут оттуда были слышны ее приглушенные крики. Мама пошла было следом, но остановилась на лестнице, пройдя пару ступенек. Она стояла там, я сидел на диване, и никто из нас не произнес ни слова.

Отец в это время навещал одного знакомого, который жил в Северной Калифорнии. Когда мама позвонила ему и сказала, что мы с Мириам узнали о разводе, он тут же собрался в шестичасовой обратный путь. Вскоре с какой-то поездки со своими товарищами домой вернулся Джош, и мы все вместе устроили в гостиной семейное собрание. Вокруг журнального столика, под который Джош обожал забираться в детстве и валяться на ковре, смотря в потолок сквозь стеклянную столешницу, были расставлены стулья, а сбоку был придвинут диван. Теперь Джош был уже подростком, носил майку и осветлял волосы на концах. Первым его вопросом после рассказа родителей о разводе было: «Так, а мне где теперь жить? С тобой или с мамой?» Ему объяснили, что мама собиралась подыскать себе другое жилье, а Джош с Мириам вполне могли жить то у нее, то у отца.

– Не вопрос. Главное, чтобы и там, и там были видеоигры и кабельное, – ответил Джош.

– Джош, как ты относишься к нашему с папой расставанию? – тоном психолога спросила мама.

Тот пожал плечами.

– Это не мое дело. Не понимаю, из-за чего Мириам так злится.

– Вообще-то расстраиваться, когда твои родители разводятся – это абсолютно нормально! – сказала Мириам, сердито зыркнув на брата.

– Что ж, по крайней мере, хорошо, что мы все это обговорили прямо перед поездкой в лагерь, – вздохнув, произнес отец. – У всех будет возможность разобраться в своих чувствах как следует.

Мириам дернулась, как от удара током:

– Вы все еще собираетесь ехать в лагерь?

– А почему нет? – спросил отец.

– Да потому что все же знают, что мама уходит от тебя к кому-то из лагеря!

Мириам звучно хлопнула себя ладонью по лбу. Я никогда прежде не видел, чтобы кто-нибудь применял этот мультяшный жест в реальной жизни.

Отец безразлично пожал плечами.

– Не вижу причин скрывать произошедшее. Нам всем будет полезно проговорить все то, через что мы сейчас вынуждены проходить, и поделиться с остальными своей точкой зрения на ситуацию. Джо тоже будет там, так что послушаем и его мнение тоже.

Мириам, казалось, не верила своим ушам.

– И Джо будет?!

Мама вновь расплакалась.

– Он нужен мне. Мне нужна поддержка, мне сейчас очень тяжело.

– С ума сойти, – сказала Мириам. – Обалдеть просто.

Она даже не плакала – по ней было видно, что ее уже доконало безумие происходящего. Она повернулась ко мне, надеясь, очевидно, что я выскажу некую более взрослую и здравую точку зрения.

Я лишь пожал плечами.

– На мой взгляд, вполне разумно[50]50
  Это стало своеобразным лейтмотивом развода родителей: Мириам задавала вполне закономерные вопросы и удивлялась происходящему, а мы все по очереди пожимали в ответ плечами.


[Закрыть].

В лагерь мы ехали раздельно – нас с Джошем и Мириам вез по крутой горной дороге отец, а мама поехала вместе с Джо. Мириам почти всю дорогу плакала, а я всячески пытался ее успокоить.

– Люди расстаются, – говорил я ей. – Это абсолютно нормально, и в этом нет ничего страшного – нужно просто принять. В целом, когда пара расстается, это обычно к лучшему – гораздо хуже, когда они остаются вместе, если друг другу разонравились. Строго говоря, большинству супружеских пар по-хорошему следовало бы развестись.

Уже в лагере знакомые по очереди крепко меня обнимали, приносили свои соболезнования и заверяли меня в том, что они всегда помогут, буде мне захочется с кем-нибудь поговорить. Я всем отвечал, что я в норме, хоть и звучало это не особо убедительно, поскольку на двадцатый раз происходящее уже начало меня раздражать и в ответ я начинал рявкать. Это, естественно, ненормально – не говоря уже о том, что в глазах общественности при разводе родителей быть в норме тоже ненормально. Меня же воротило от этого стереотипа, согласно которому я просто обязан был пребывать в депрессии, и особенно печалило то, что таким предрассудкам оказались подвержены даже постояльцы семейного лагеря[51]51
  Я, конечно, не психолог и не эксперт в области вытеснения эмоций в подсознание, но лично мне думается, что я тогда не плакал по той же самой причине, по которой не плакал на детсадовской вакцинации – я был эмоционально подготовлен к тому, что произошло. Я был готов к тому, что родители в какой-то момент расстанутся, по той простой причине, что мне никогда и не пытались внушить идею о том, будто они будут вместе вечно.


[Закрыть].

Периодически мне на глаза попадалась Мириам, сидевшая где-нибудь неподалеку за одним из столов для пикника или на пеньке и либо кричавшая на маму или папу, или даже на обоих сразу, либо обнимавшаяся с кем-нибудь из координаторов. Я рассудил, что лучше ее лишний раз не тревожить. Я, в общем, достаточно близко к сердцу принимал один из основных девизов лагеря: «Чувства других людей – не твое дело»[52]52
  Разумеется, эта вдохновенная цитата была призвана успокоить склонных к неврозам людей, постоянно переживающих из-за того, как их воспринимают окружающие, а вовсе не заставить меня игнорировать чувства моей сестры по поводу развода наших родителей.


[Закрыть].

На пути из туалета обратно к столам меня подкараулил Джо.

– Привет, Майкл! – слишком радостно прогундосил он. – Как ты?

На толстых линзах его съехавших с переносицы очков скопилась грязь. Глянув на часы, словно под их стеклом была шпаргалка с заранее подготовленной речью, он спросил:

– Слушай, можно тебя на минутку?

Я знал, что мне предстоял не разговор, а сущий кошмар, но иногда меня настолько тянуло к катастрофе, что я был даже не против стать ее участником. Мы с Джо прогулялись до мостика у залива под мелодичный аккомпанемент шелеста листьев на ветру и журчания речки.

– Я просто хотел сказать, – начал Джо, – что искренне счастлив возможности стать частью твоей семьи.

– Окей, – нейтрально ответил я.

– Мне очень нравится твой отец, – продолжил Джо. – Он хороший человек. Но тебе, я думаю, лучше меня известно, насколько с ним иногда бывает сложно. Так что имей в виду, что ты всегда можешь поговорить со мной, хорошо? Я могу стать для тебя отцом.

Первым моим порывом было рассмеяться. Однако уже секунду спустя слова этого человека о том, что он хочет заменить мне отца, стали казаться уже не смешными, а жутковатыми.

– Джо, – сказал я, – ты же знаешь, что обычно, когда женщина уходит от мужа к другому, ее детям этот человек редко нравится?

– Знаю, – как-то рассеянно ответил он.

– Так что ты лучше заранее приготовься к тому, что в нашей семье тебе будут не рады, ладно?

– Ладно, – сказал он.

– Хорошо. Я, пожалуй, пойду, – подытожил я.

Я плохо понимал причины, по которым мама влюбилась в Джо – вероятно, ей нужно было отдохнуть от отцовской критичности и дотошности. Меня откровенно беспокоило то, что мама решила связать свою жизнь с кем-то настолько расслабленным, не умеющим внятно выражать свои мысли и не задающим «лишних» вопросов. Словом, с кем-то обладающим почти полным набором качеств, которые нравятся большинству людей.

На «замере температуры» мама вышла в центр амфитеатра.

– Тут некоторые обо мне сплетничали, – сказала она. – И в результате слухи дошли до моей дочери и осложнили жизнь всей нашей семье. Предлагаю всем присутствующим в следующий раз хорошенько подумать, прежде чем распускать слухи.

Тут та самая женщина, которая распустила эти слухи, встала со своего места и заявила:

– Это она обо мне. Я не стыжусь своего поступка, поскольку не вижу в нем ничего дурного. Никто из присутствующих не обязан хранить твои тайны.

Дальше пошли препирательства, переросшие в часовые дебаты на тему личного пространства и конфиденциальности, так ни к чему и не приведшие.

На «приеме» в тот день отец сказал:

– Странные дела творятся, конечно. Прошу вас всех только об одном: если хотите узнать, как я – подойдите и спросите. Я вам отвечу. И, раз уж отвечу, то, поверьте, не солгу. Никто не знает моих чувств лучше меня самого. У меня все.

Мамин «прием» оказался не в пример более эмоциональным.

– Я боюсь, что все меня теперь ненавидят! – сказала она. – И еще у меня такое чувство, будто все шепчутся обо мне у меня за спиной, а я даже не могу этого проверить.

На первое собрание мужской группы я шел с полной уверенностью в том, что значительная часть сеанса будет посвящена обсуждению папы и Джо. Заминать такую тему, чтобы не поставить кого-то в неловкое положение, здесь было не принято.

Я сидел на опушке и вместе со всеми остальными ждал начала сеанса. Одни ерзали в креслах, другие сидели напрягшись и выпрямившись, словно сделанные из дерева, кто-то отгонял комаров, а кто-то просто рассматривал землю под ногами. Мужские и женские собрания проходили одновременно – девушки комфортно располагались на живописной полянке для сеансов терапии, а мы в это время собирались на кишащей мухами и комарами опушке неподалеку от компостной кучи. Здесь было хорошо слышно хрюканье и кряканье домашних животных местного смотрителя – у тех в это время словно проходило собственное собрание. Я сидел в раскладном кресле, окруженный роящейся вокруг мошкарой.

Услышав какое-то шуршание в кустах позади, я обернулся, ожидая увидеть там какое-то дикое животное. Диким животным оказался Джо. Он стоял, втянув шею в поднятые плечи и нервно сцепив руки на животе. Остальные при виде этой картины закатили глаза.

Вскоре пришел отец, таща с собой несколько дополнительных кресел. Положив их на землю, он сел в круге напротив меня, не выказывая ни тени волнения. Джо он то ли не заметил, то ли сделал вид, что не заметил.

Собравшиеся стали выходить на «прием», но все заканчивали свои рассказы довольно быстро – ни один не перешел в «работу». В отличие от предыдущих лет, когда все словно спешили пролить свои слезы как можно скорее, в этот раз никто не плакал и даже не делал пауз на то, чтобы перевести дух и успокоиться. Мне подумалось, что, быть может, причиной тому было всеобщее желание поторопиться с собственными вопросами и оставить время для папы и Джо.

Когда пришла очередь отца, он сказал:

– Мужская группа всегда была моей любимой в этом лагере. На общих собраниях мне всегда приходится… очень тщательно выбирать слова. А здесь я всегда чувствовал, что могу по-настоящему дать волю своим мыслям и чувствам.

Комментарий отца на тему того, что ему приходилось выбирать слова, меня не на шутку встревожил. Я всегда полагал, что папа был склонен всегда выражать свои мысли абсолютно «в лоб». Мысли на этот счет не давали мне покоя и отвлекали от достаточно долгого «приема» папы.

– В прошлом году Джо пересказал моей жене все то, что я говорил здесь о ней. Не понимаю, чем это ее так задело, но факт есть факт – она бросила меня и ушла к Джо. Каждому понятно, что Джо в данном случае намеренно нарушил конфиденциальность этих собраний, чтобы подорвать мой брак и занять мое место, когда он распадется.

– Все было не так, – перебил Джо.

– Ты пересказывал ей наши разговоры на прошлогодних собраниях, так? – спросил папа.

– У нее было право знать, – ответил Джо. Собравшиеся недовольно зашумели, и Джо явно занервничал и спасовал. – Я не нарушал конфиденциальность! – сказал он. – Я никому ничего не рассказывал!

Окружающие в массе своей пришли в ярость, а я лишь рассмеялся – зрелище человека, неспособного от испуга отстоять свою версию событий, смешило меня донельзя.

– Ради бога, Джо, заткнись уже, а? – произнес кто-то.

Джо сложился пополам, словно его пырнули в живот чем-то острым, и взвизгнул:

– Я?! Сами вы заткнитесь!

Отец агрессивно подался вперед в своем кресле; его влажные от слез глаза налились кровью.

– Ты стоишь здесь, в единственном месте на всем гребаном белом свете, где каждый имеет право свободно высказывать свои мысли и чувства, и велишь мне заткнуться?! Ты, жалкий бесчестный забулдыга, велишь мне заткнуться?! Что ты мне сделаешь, пойдешь еще кому-нибудь наябедничаешь?!

Тут в перепалку влез другой мужчина.

– Как я могу говорить здесь свободно и от чистого сердца, зная, что кто-то потом может воспользоваться этим и украсть мою жену? – воскликнул он сквозь слезы.

Больше на том собрании мужской группы ничего примечательного не происходило.

На следующий день на общем собрании мама в ходе своей «работы» обвинила папу в том, что тот использовал мужскую группу, чтобы настроить меня и остальных мужчин в лагере против нее и Джо. Очевидно, Джо вновь пересказал ей все, что происходило на собрании мужской группы. В итоге она стала описывать все, что пошло не так в их с отцом браке.

– Он вечно вел себя так, словно мои чувства ничем не оправданы, как будто со мной можно вообще не считаться. И так все время. Он не уважал мои чувства, когда мы были еще подростками, не уважает и теперь. Я просила своих детей принять Джо в нашу семью, но меня не послушали. Я просила не говорить о нас в мужской группе, но меня не послушали. Какой мне еще прикажете сделать вывод, кроме как о том, что меня никто не берет в расчет?

На следующем собрании мужской группы обсуждали эту речь мамы. Ее слова по поводу их брака отец никак не комментировал; вместо этого он полностью сосредоточился на обвинениях Джо в том, что тот вновь нарушил конфиденциальность собраний.

Мне казалось тогда, что к следующему году страсти поутихнут. Я ошибался – родители и Джо все продолжали ссориться, а потому и в лагере разговоров только о том и было. Некоторые мужчины начали даже специально выходить на «приемы», чтобы сказать, как они устали постоянно обсуждать Джо и моего отца. Впрочем, все разговоры неизменно касались почти что исключительно папы и Джо, поскольку новых тем ни у кого не находилось, как и самого желания их обсуждать – члены группы перестали друг другу доверять.

На следующий год все продолжилось в том же ключе. Уже пятнадцатилетняя Мириам проводила «работу» на общих собраниях на тему развода родителей. Женщины стали в шутку называть мужскую группу «группой импотентов». А я сидел и пытался взять в толк, каким образом семейство Левитонов ухитрилось сломать семейный лагерь.