Текст книги "Если честно"

– Шутите? Да папа – самый не-сонливый человек из всех, что я знаю, – собравшихся эти слова, очевидно, тронули. – Уж не знаю, к счастью или к несчастью – свои плюсы, свои минусы, – добавил я, пожав плечами. Эту мысль мужская группа встретила смехом.

Недели еще не прошло, а я уже оказался свидетелем терапии с несколькими десятками человек. Это не говоря уже о том, что лагерь вообще словно бы обладал некой магической аурой, превращавшей почти любой разговор в сеанс терапии. Почему-то основными предметами обсуждения в лагере были весьма личные темы и переживания насчет взаимодействия и отношений с теми или иными людьми, и частенько заканчивались они комментированием и оценкой, собственно, текущей беседы. Но мне все это совершенно не казалось странным. Если разговор переставал мне нравиться, я мог просто молча уйти и никого этим не оскорбить.

Не устраивало меня, пожалуй, лишь то, что в ходе примерно каждого третьего сеанса кто-нибудь – либо сам «работающий», либо доброволец, играющий его в бытность ребенком – обязательно сворачивался на ковре в позе эмбриона. «Работающий» обыкновенно либо извинялся перед маленьким собой, либо давал ему те или иные обещания. Некоторые играли себя маленьких в колыбельке, а вокруг стояли другие участники сеанса, игравшие семью ребенка. Уж не знаю, как все остальные относились ко взрослому человеку, играющему на сцене младенца, но лично меня это несколько отталкивало и сбивало с толку.

У посещения семейных терапевтических сеансов в бытность подростком оказалось множество неожиданных побочных эффектов. К примеру, после этих сеансов я долго тщился заставить себя смотреть на окружающих как-то иначе, нежели чем на сосуды скрытой боли и страхов. Я думал о том, как выглядел бы наш мир, если бы боль светилась, если бы на первый взгляд можно было точно понять, страдает ли стоящий перед тобой человек и насколько именно. Одни напоминали бы восковые свечи, а другие – целые доменные печи. На иных, наверное, вообще было бы физически больно смотреть.

Домой из лагеря я вернулся с целым арсеналом новых манипуляционных схем, защитных механизмов, методов принятия и целых категорий искаженного мышления и заблуждений. Бесконечные лагерные рассказы о насильниках, нарциссах и провокаторах прилично пополнили мою энциклопедию лжи. Чем дальше, тем труднее становилось меня одурачить.

Естественно, когда я вернулся в школу, все вокруг стали казаться мне еще более ненастоящими и внутренне несвободными, чем прежде. Помню, как-то раз я стоял неподалеку от площадки, на которой играли школьные музыкальные группы, и от нечего делать что-то втирал курившему рядом товарищу на тему того, что на самом деле происходило вокруг. Кивнув на стоявшего неподалеку привлекательного парня, я изрек:

– Взгляни вон на того парня. Только представь себе, сколько всего он скрывает! Подробности о своей семье, настоящее мнение о друзьях и девушках, с которыми он встречается… И мы никогда всего этого не узнаем, и никто не узнает. С ума сойти, да? Он столько всего никогда и никому не расскажет!

Несмотря на все мое презрение ко всем в школе, меня все же занимали мои товарищи по драмкружку. Многие из них были весьма харизматичны и талантливы, кто-то классно креативил на ходу, а кто-то превосходно танцевал. Меня тянуло к артистичным людям, поскольку они часто оказывались более честными в отношении собственных эмоций, словно их сценическое самовыражение склоняло их к открытости и в остальных аспектах жизни. Так или иначе, мое восхищение ребятами из драмкружка редко оказывалось взаимным. Чаще всего мне удавалось находить пару-тройку товарищей, которым все же нравилось проводить со мной время и которые искренне не понимали почти поголовной антипатии по отношению ко мне со стороны окружающих. Но даже эти люди в итоге все равно начинали отмечать ненависть, которую вызывало у многих упоминание одного моего имени, и общее чувство дискомфорта, сопровождавшее меня, куда бы я ни направил свои стопы. Один актер, который мне, между прочим, очень нравился, обычно сверлил меня настолько свирепым взглядом, что я просто старался не пересекаться с ним в одном помещении. Товарищ, познакомивший нас, как-то передал мне его слова: «Кое в чем надо все же отдать Майклу Левитону должное – он знает, что бесит меня, но никогда не устраивает по этому поводу сцен. В жизни не встречал никого, кто так же спокойно воспринимал бы мою неприязнь!»

– О, он заметил – как мило с его стороны! – без тени сарказма ответил польщенный я.

Как-то раз наш драмкружок отправился в поход. В первый же вечер я оказался в одной освещенной фонариками палатке со всеми товарищами, к которым питал наиболее теплые чувства. Мы стали играть в «правду или действие». Сам я никогда прежде не играл в эту игру, но был о ней наслышан и буквально сгорал от нетерпения – мне эта игра должна была подойти идеально и создать ситуацию, в которой все обязаны были честно отвечать на абсолютно любые вопросы. Драмкружковцев непросто было удивить, так что действия на кону были настолько унизительные, что выбирать их вместо правды было себе дороже. Это было для меня весьма удобно – я-то вовсе не рассчитывал на действия. О, напротив – я даже в какой-то момент влез с предложением и вовсе опустить часть с действиями и играть просто в правду.

– Может, поймете, наконец, что говорить правду весело, и станете так делать в обычной жизни, – добавил я. Ответом мне была тишина.

Вскоре пришел мой черед задавать вопрос, причем не кому-нибудь, а самому отъявленному ловеласу в кружке. Я стал прикидывать, что бы мне хотелось о нем узнать. Сначала я хотел спросить, способен ли он, по его мнению, быть самим собой на свиданиях с девушками, но передумал – я и так знал ответ. А вот чего я не знал, так это того, сколько предмет обожания всей женской половины школы на деле занимался сексом. Мне важно было не столь число, сколь его собственные чувства на этот счет – мне хотелось, чтобы он поделился с нами чем-то личным. Итак, я спросил его, со сколькими девушками у него был секс, с какой из них ему больше всего понравилось и почему.

Палатка буквально взорвалась возражениями на тему того, что о таком спрашивать нельзя.

– Так ведь правда или действие, – фыркнул я. – Вся ведь соль как раз в том, что отвечать нужно на любой вопрос!

Собравшиеся упорно продолжали требовать изменения вопроса.

– Да что не так-то с моим вопросом? – поражался я. – И вообще, с каких таких пор в «правде или действии» есть запретные темы?[46]46
  Подозреваю, курьез заключался в том, что он спал с несколькими из игравших и что при этом все присутствовавшие были знакомы с его нынешней девушкой, которой среди нас как раз-таки не было.


[Закрыть]

Тут сам сердцеед отмахнулся от протестующих и сказал, что все нормально. Показушно задумавшись, он насчитал двадцать девушек. Трудно было сказать, говорит он правду или все же привирает в ту или в другую сторону. Больше всего ему, по его словам, нравился секс с его нынешней девушкой – ожидаемые, в общем-то, слова.

– Потому что… – призадумался он, отвечая на последнюю часть вопроса. – Она умная. И веселая.

Я прыснул и безмерно удивился тому, что никто не поддержал мой смех над такой явной жалкой и бессмысленной попыткой уйти от ответа.

– Да ладно! – воскликнул я. – Это не ответ! Ты серьезно не можешь сказать, почему тебе нравится секс с твоей девушкой? Ты даже в «правде или действии» шифруешься!

На меня снова принялись орать, голося наперебой, что-де он и так снизошел до ответа на такой плохой вопрос и что пора забыть и забить. Однако напряжение в палатке так никуда и не делось даже после того, как ход ушел от меня дальше по кругу – все понимали, что я в любой момент могу задать любому из них какой-нибудь каверзный вопрос интимного характера или поймать кого-нибудь на лжи. В какой-то момент кто-то задал вопрос уже мне. Честно сказать, не помню его содержания, помню лишь то, что он был неинтересным.

– Ты же все, что угодно, спросить у меня можешь! – дивился я. – Ты правда больше всего хочешь узнать о такой ерунде?!

Потом снова пришел мой черед задавать вопрос какой-то девушке, которую я впервые встретил в этом походе и с которой успел перекинуться буквально лишь парой слов. Безо всяких подтекстов и задних мыслей я задал ей вопрос, который в принципе желал задать всем присутствующим:

– Есть ли у тебя какие-нибудь сексуальные фантазии, и если да, то какие?

Палатка снова взорвалась криками, причем на сей раз особенно истово.

– Да что с тобой не так-то?! – выкрикнула одна из подружек девушки. – Извращенец!

– Спроси о чем-нибудь другом! – сказала другая подружка.

– Ладно, – горько согласился я. – А как прикажете мне понимать, какие вопросы можно задавать, а какие – нет?

– А самому не ясно? – ответила она. – Ты же не потребуешь ни от кого в качестве действия пырнуть себя ножом в глаз, так ведь?

– Ага, то есть в нашем обществе сексуальность табуирована настолько, что рассказ о своих сексуальных фантазиях вы приравниваете к высаживанию себе глаза?!

В палатке повисла мертвая тишина.

– Что ж у вас за фантазии-то такие? О чем-то прямо очень мерзком и аморальном или как?

Попререкавшись еще пару минут, я все же сдал назад:

– Ладно, ладно, все, уговорили – больше никаких вопросов о сексе. Давай так: назови три своих самых мощных комплекса.

Этот вопрос собравшихся тоже не устроил.

– Ты ужасный! – крикнул кто-то.

– Нет у меня никаких комплексов! – рявкнула девушка, которой был адресован вопрос.

Я рассмеялся:

– Да ладно тебе. У всех они есть! Ты серьезно хочешь, чтобы все поверили, будто у тебя нет вообще никаких комплексов?

– Выпендрежник! – крикнул кто-то из собравшихся.

– Задолбал со своими вопросами, – добавил кто-то.

С одной стороны, меня это все порядком забавляло, но с другой мне расхотелось играть дальше, поэтому я встал и собрался на выход. Пришлось перелезать через товарищей, так что шуму получилось много, и мне вслед понеслись обвинения в том, что я-де отношусь к игре слишком серьезно и что по-детски сбегаю. Добравшись наконец до входа в палатку и расстегнув его, я добил игроков последним козырем:

– Вам, ребят, впору бы переименовать игру в «сокрытие своих чувств или действие».

Поехав следующим летом в семейный лагерь, я стал свидетелем «работы» Аманды. Я с ней до этого лишь раз пересекся лично в очереди на обед, но уже знал, насколько она раздражала всех обитателей лагеря своими истериками на «замерах температуры» по поводу каких-то пустяков, на которые никто кроме нее просто не обращал внимания. Если уж она не способна была держать себя в руках в лагере, страшно было даже представить, как она вела себя в обычной жизни.

Вызвавшись на «работу», она проковыляла к ковру так, словно на ней была не одежда, а тяжелый ржавый доспех. Встав перед доской, она напряженно оглядела собравшихся.

– Мне страшно, – сказала она. Сидевшие в креслах обитатели лагеря потупили взгляды, чтобы избежать зрительного контакта.

– Все эти люди поддерживают тебя, они не станут тебя осуждать, – попытался успокоить ее Макс. Напрасно, в общем-то – Аманда никому из присутствовавших не нравилась и ее явно очень даже собирались осуждать. – Ну что, – продолжил Макс, – как сегодня себя чувствуешь?

– Мне одиноко. Очень. Я много с кем встречаюсь, но отношения никак не складываются. Все-таки все мужики – козлы. Я не собираюсь держать язык за зубами и делать вид, что у меня нет чувств.

– Я так понимаю, – сказал Макс, – ты хочешь сказать, что мужчинам не нравится, когда ты показываешь им свои чувства?

– Ну вот, к примеру, у меня герпес, – начала Аманда. Собравшиеся дернулись, но быстро взяли себя в руки и сделали вид, что их это заявление ничуть не смутило. – У нас было третье свидание с одним парнем, который мне очень нравился. Дело шло к постели, ну и я ему сказала. Он от меня отдернулся с выражением абсолютного отвращения на лице. Он бросил меня за то, что я поступила правильно!

– Не хочешь попросить кого-нибудь побыть твоей поддержкой? – предложил Макс.

Аманда оглядела присутствующих влажными глазами и остановилась на Дон – та была школьным чирлидером сорок лет назад, а потому ее часто выбирали на роль поддержки. Она вышла к Аманде.

– Как ей встать? – спросил Макс.

– Сзади меня, – ответила Аманда. – И пускай обнимет меня за талию.

Дон покорно обняла Аманду сзади.

– Так, – сказал Макс. – А теперь попроси кого-нибудь побыть мужчиной, который тебе нравится.

– Что, правда? – Аманда рассмеялась. – Что ж, будет весело! Кого угодно могу выбрать же, да?

Она обвела взглядом собравшихся мужчин, хихикая и облизывая губы в притворном вожделении.

– Ну бли-и-и-ин, Джека нет! – вздохнула она. Имелся в виду местный Адонис, предпочитавший вместо посещения сеансов качаться топлесс на виду у обедавших за столами. Затем взгляд Аманды остановился на мне. – Майкл Левитон?

Мне всегда по непонятным причинам хотелось, чтобы кто-нибудь выбрал меня, если только речь не шла о роли прокси-младенца. Глупо, я знаю, но так уж вышло. Я был искренне тронут тем, что Аманда выбрала именно меня на роль привлекательного мужчины, роль, которую я ни разу не играл ни на терапии, ни, собственно, в реальной жизни[47]47
  Тронут настолько, что даже не задумался о том, почему, собственно, эта дама, которой было уже за пятьдесят, выбрала на эту роль восемнадцатилетнего меня.


[Закрыть].

– Майкл, ты как, согласен? – спросил Макс.

– Конечно, – ответил я.

Оказавшись на «сцене» всего в паре футов от Аманды, я смог поближе увидеть слезы, катившиеся зигзагами по морщинкам на ее лице и опускавшиеся к губам. С моего места казалось, что у нее разные глаза – один был словно янтарный, а другой, отражавший меньше света – темно-карий.

– Что происходит сейчас у тебя внутри? – осведомился Макс.

Аманда едва способна была говорить.

– Я заглянула в его глаза и подумала: «Я его хочу! Хочу себе! Что мне мешает? Я знаю себе цену. Я этого заслуживаю!»

– Ты этого заслуживаешь! Ты знаешь себе цену! – подхватила Дон из-за ее спины.

– Да! – продолжила Аманда. – Заслуживаю! Я это знаю.

– Ты заслуживаешь такого мужчину, – тянула Дон. Собравшиеся потихоньку начали скандировать то же самое.

В переднем ряду я заметил рисовавшую Аманду маму. Она вообще часто зарисовывала сеансы. В тот раз она рисовала карикатуру: размахивающая руками Аманда кричала:

– Я знаю себе цену!

Все вокруг нараспев хором утверждали, что Аманда заслуживает любви, а Дон в какой-то момент даже стала импровизировать:

– Ты прекрасна такой, какая ты есть! Ты сильная! Ты права!

У Аманды подкосились ноги и Дон подхватила ее, поддерживая теперь не только эмоционально, но и физически.

– Так, давайте позовем еще кого-нибудь для поддержки, – сказал Макс. Несколько человек поднялись из кресел, чтобы помочь Аманде встать.

– Я хочу быть любимой! Хочу быть любимой! – взвыла та. Ее рев эхом отражался в лесу. – Мне так одино-о-о-о-о-око!

Еще некоторое время побившись в коконе из рук, образованном вокруг нее остальными, Аманда все же поутихла, сумела встать на ноги и вновь обратила внимание на игравшего роль ее идеального мужчины меня. Макс сказал ей, что она могла задавать мне абсолютно любые вопросы.

За последние полчаса она явно немного выдохлась.

– Как думаешь, сможет ли по-настоящему подходящий мне человек понять мой внутренний мир? – как-то даже робко спросила она меня.

Я хотел сказать ей, что ее внутренний мир не особо располагает к ней окружающих, что у меня ровно такая же ситуация и что нам таким стоит учиться быть счастливыми в одиночестве. Подбирая правильные слова, я заодно подумал о том, что надо бы сказать, что «подходящий человек» и «внутренний мир» – вещи достаточно расплывчатые и плохо поддающиеся определению. Однако лишь за мгновение до того, как открыть рот, я вспомнил о том, что играю роль на чьем-то сеансе и что от меня требуется, по сути, лишь убедительно произнести нужные слова. Как меня ни воротило от мысли о необходимости говорить нечто, что не являлось правдой, делать было нечего – все же я сам дал согласие на свое участие в сеансе. Внезапно меня начало мутить, и я даже подумал о том, не получится ли отмазаться от этой роли, сблевав у всех на виду. Не припомню, чтобы на моей памяти кого-то рвало посреди сеанса. Брови Аманды задергались – она явно заметила мое замешательство. Я не лгал еще со времен утаивания истины о Санте от товарищей по детскому саду. Медленно и через силу я стал выдавливать из себя вторую ложь за всю свою жизнь:

– Подходящий человек наверняка захочет тебя выслушать и понять твой…

– Я ему не верю, – перебила меня Аманда, обращаясь к Максу. Мое лицо исказила нервная ухмылка. – Поглядите только на него! – воскликнула она. – Да он же смеется! Он явно лжет!

– Я так понял, – ответил Макс, – тебе не особо верится, что человек, который тебе бы понравился, захотел бы…

– Нет, – снова перебила Аманда, – я говорю конкретно о нем, – она указала на меня. – Конкретно этот человек, Майкл Левитон – он лжет.

Со стороны зрителей послышались тяжкие вздохи. Макс попытался разрядить обстановку.

– Погодите, давайте не будем спешить с выводами, – примирительно сказал он. – Давайте просто спросим самого Майкла.

Он повернулся ко мне.

– Майкл, можешь сейчас забыть о своей роли и говорить от собственного лица. Помни, что ты вовсе не обязан отвечать – у каждого есть право задавать вопросы, и у каждого же есть право не отвечать на них.

По сути, он давал мне возможность выкрутиться из ситуации. Я стоял и не мог поверить, что даже дипломированный психолог пытается склонить меня ко лжи.

Аманда глядела на меня, как солдат на вошь.

– Ладно, Майкл Левитон. Считаешь ли ты, что кто-то сможет меня ценить такой, какая я есть, и принять мой внутренний мир?

– Достаточно забавно играть эту роль – я ведь очень хорошо тебя понимаю, – ответил я. – Вот только я стараюсь жить, не опираясь на других людей. Если ты остаешься самим собой, то шанс найти кого-то, кто будет тебя ценить, статистически крайне мал – все равно что случайно найти на тротуаре сто долларов.

Аманду мой ответ явно сбил с толку.

– Но ведь ты заслуживаешь того, чтобы тебя ценили.

Тут я все же не выдержал и сорвался.

– Ты все повторяешь – заслуживаю, заслуживаю. Что это значит? Как это – заслуживать того, чтобы тебя ценили?

Вышло громче и злее, чем я рассчитывал, так что я попытался смягчить свои слова.

– Большинство людей, которые обычно нравятся окружающим, просто умеют строить хороший фасад. Если для тебя это важно, можешь поступать так же – просто подстраиваться под ожидания других. А если уж выберешь искренность и бытие самой собой – не стоит ожидать от людей одобрения.

Я все это время говорил с Амандой, попятившейся от шока. Повернувшись к зрителям, я обратил внимание на то, что многие из них всхлипывали и даже плакали, но не из жалости к Аманде, а из жалости ко мне.

– Майкл, звучит так, словно ты уверен, что не заслуживаешь любви, – произнес Макс. Я уже готов был горячо возразить, но тот быстро перестроился, осознав, что всеобщее внимание окончательно переключилось со стоявшей неподалеку со скрещенными руками Аманды на нас с ним.

– Спасибо, что поделился своими мыслями, Майкл, – быстренько подытожил Макс.

Позднее я обсудил произошедшее на этом сеансе с родителями. Дослушав, отец обнял меня и затрясся от смеха.

– Боже ты мой, вот умора! Блестящий ответ, Майкл!

– Бедная Аманда, – добавила мама. – Она ведь не понимает, насколько всех раздражает.

– Я должен был ей об этом сказать, – сказал я. – Поверить не могу, что я солгал.

Впрочем, я прекрасно понимал, что даже ярые ненавистники Аманды наверняка сказали бы мне, что сказать правду конкретно на том сеансе было бы неправильно. На деле даже семейный лагерь не мог удержать звания царства абсолютной честности.

Я написал об этом лагере в своем сочинении, когда поступал в колледж. О том, что узнал, сколько всего люди обычно прячут в себе от окружающих и о том, как бы мне хотелось уметь безошибочно видеть людей сквозь эти маски, такими, какие они есть на самом деле[48]48
  Ни я, ни, думается, даже родители не понимали, насколько безумным казалось это сочинение обычному человеку. Впрочем, надо думать, даже если бы такая мысль и пришла к нам в голову, мы сошлись бы на обычном: «Не стоит идти учиться туда, где не примут сочинение на тему семейного лагеря».


[Закрыть]. Однако в колледж меня все же зачислили. Я слышал, что многие сочинения абитуриентов просто не читают.

Первый курс я провел, раздражая окружающих точно так же, как и в школе, воспринимая каждый разговор как игру в «правду или действие» и, естественно, не ставя об этом в известность собеседника. Я задавал людям неловкие и, как правило, внезапные вопросы на личные темы. Даже если разговор располагал к таким темам, отвечать мне на них никто по понятным причинам не стремился.

Вдохновившись ностальгией по «Говорильным записям Майкла», я начал носить с собой карманный диктофон и просить знакомых дать мне «интервью». Естественно, я ожидал вопросов о том, что буду с этими интервью делать[49]49
  На дворе стоял 1998 и до появления социальных сетей оставалась еще пара-тройка лет.


[Закрыть]. После недолгих раздумий я решил, что стану отвечать как есть и говорить, что что диктофон, возможно, поможет людям отвечать на вопросы, на которые они не стали бы отвечать в обычном разговоре, что сделало бы наши беседы много интереснее для всех участников. К счастью, мои потенциальные собеседники таких вопросов не задавали. К моему великому удивлению. Они чаще всего просто радовались возможности сказать что-нибудь под запись. Я спрашивал людей, к примеру, о лучшем поцелуе в их жизни, а они выпускали эмоции наружу и отвечали вполне честно, не боясь показаться уязвимыми, подобно обитателям семейного лагеря. Я счел это доказательством своей теории о том, что любой человек интересен, если позволяет себе таковым быть.

Поскольку такие интервью редко затягивались надолго, у меня оставалась уйма свободного времени, которое я обыкновенно посвящал писательству и музыке. Я все еще продолжал сочинять рассказы, показывать лучшие из них отцу, получать его рецензии и выслушивать отрицательное мнение по поводу каждого из них.

В какой-то момент, когда я был еще на первом курсе, один из моих рассказов папе вроде как понравился, однако он так и не сказал мне, чем именно. Видимо, выражений, подходящих для положительных отзывов, в его словарном запасе было существенно меньше. Сам же я никак не мог взять в толк, почему этот рассказ понравился ему больше предыдущего – они, честно говоря, мало чем принципиально отличались. Я даже задумался о том, так уж ли сильно его мнение выделяется на фоне мнений окружающих, и о том, не крылась ли причина его благосклонности всего лишь в том, что этот рассказ он сел читать в хорошем настроении.

Мы с ним даже говорили об этом потом по телефону. Я тогда напомнил ему о том, как в бытность мою еще ребенком он сам призывал меня в вопросах самооценки не отталкиваться от его мнения.

– Мне вот нравятся многие из тех рассказов, что ты забраковал, – сказал я. – Назвать этот лучшим лишь потому, что он тебе понравился, было бы лицемерием.

– Логично, – ответил отец. – Мое мнение не должно иметь никакого значения. Кому, в конце концов, вообще есть дело до моих мыслей?

Я начал учиться играть на гитаре, укулеле и фортепиано и даже писать собственные песни. Я с переменным успехом клал свои печали на музыку и бренчал на укулеле, устроившись где-нибудь на кампусе, изливая свои песенные ламентации в уши небольших групп зрителей, состоявших, как правило, как раз из тех, кто служили причинами моих горестей. Я пел что-то в духе: «Одни чтят тайны, а мне интересно. Они любят занавес, а вовсе не пьесу». Окружающих мои песни, как правило, смешили, и они явно не понимали, что речь в песенках шла как раз о них. Возможно, все дело было в веселых и легких звуках укулеле, смягчавших жесткий текст. Даже когда я открыто начинал со вступления вроде: «А вот эта – про всех вас», они все равно смеялись, словно были убеждены, что я так шучу.

Однако теперь, помимо привычных способов, я мог утешаться музыкой, пением и написанием текстов. Доутешался до того, что как-то незаметно и случайно стал по ходу дела неплохим музыкантом.