Текст книги "Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу"

Фата-морганисты в поисках маячков

[7]7
  Впервые опубликовано: Новый мир. 2005. № 3.


[Закрыть]

О сборнике «Фата-Моргана» Евгения Шкловского

Не особенно популярное это дело – писать сегодня рассказы. Не в деньгах счастье, тем более не в славе, и все же сбрасывать со счетов околопремиальную суету как стимулирующее средство не стоит. Не секрет, что именно Русский Букер реанимировал cовременный русский роман. За рассказ же учреждена всего одна литературная премия – имени Юрия Казакова; обнищавшая, но все еще престижная Григорьевка, несмотря на декларируемую всеядность, short stories не жалует, да и любой издатель предпочтет сборнику рассказов «крепенький» роман, в крайнем случае две-три повести. Современной литературой, даже той, что плещется в книжных сериях с эпитетом «высокое» («чтиво», например, сдержи улыбку, читатель!) и стыдливо отворачивается от разнузданных рыночных плясок, рассказ как будто отодвинут, как бы полузабыт. Кажется, даже толстые журналы, консервативные и верные себе, публикуют всю эту короткую прозу из одного лишь cтремления к разнообразию или по давней привычке.

Филолог, критик, исследователь современной литературы Евгений Шкловский словно уловил, откуда дует ледяной ветер запустения, и бесстрашно направился именно туда – в открытое, невозделанное поле рассказа. «Фата-моргана» – это сборник рассказов. И это реабилитация жанра, пространное, в пятьсот с лишним страниц, доказательство того, насколько рассказ продуктивен. Напоминание очевидной, но, кажется, позабытой современным искусством истины: малая форма позволяет проникнуть в такие ущелья, пещерки и тайны человеческого бытия, в которые никак не протиснуться форме большой.

Это, впрочем, соображения общие, справедливые для рассказа вообще. Шкловский пишет вовсе не рассказы вообще, его голос узнается немедленно и безошибочно. Лишь на первый взгляд кажется, что писатель движется по руслу российской реалистической традиции. Конечно, герои Шкловского – это, что называется, наши соседи, и автор явно рассчитывает на эффект узнавания и описывает своих персонажей так, что кажется: где-то мы их несомненно встречали – в лифте, в очереди, в метро, на дорожке дачного поселка, в загородном пансионате.

Чем-то все эти люди заняты, каким-то своим копошением: гуляют по воскресеньям в Замоскворечье («Прогулки»), часами рассматривают в зеркало неправильный прикус («Гений красоты»), обожают известного певца и не пропускают ни одного его выступления по телевизору («Вестник»), флиртуют на работе и встречаются после нее («Омут»), отбивают девушек у лучших друзей («Цепь»), страшатся, что близкие наведут порчу и сживут со света («Порча»), ходят по вечерам в парк и танцуют, невзирая на преклонный возраст («Музыка над городом»), стареют, страдают от собственной оставленности, умирают. Но на этом Шкловский покидает реалистическое русло и начинает двигаться совсем в ином направлении, в иные дали, блуждание по которым и придает его рассказам неповторимость.

У большей части героев Шкловского, вполне в постмодернистском духе, отсутствуют полноценные имена, представляя их, автор ограничивается безликими инициалами – Р. Ю., С. В., Т. Т., Б., П., Р., Н. или просто – брат, мать, отец, опять же сосед, писатель, полковник, приятель… Люди-функции, люди без лиц – как правило, нам ничего не сообщается о цвете их глаз, волос, фасоне пальто, походке, жестах. Королева реалистического рассказа, внешняя деталь (тот же пресловутый осколок бутылочного стекла, отразивший луну), вдруг озаряющая и героя, и окружающее его пространство, в «Фата-моргане» повержена и тонет – в тягомотине повседневности, пустоте и стертости. Повседневность здесь лишена ярких примет времени – никаких тебе политических аллюзий, крикливых рекламных слоганов, ухмыляющихся в евроинтерьере братков – усредненные люди, живущие тихо-тихо, в усредненном мире и как будто вне времени.

Повествовать о них доверено рассказчику с такой же невыразительной, пережевывающей все одно и то же интонацией. И хотя рассказчики разных историй меняются, их речевая манера остается неизменной: мысль, словно заблудившись, кружится на одном месте, и без того неторопливая речь замедлена оговорками, словами-паразитами, дурной бесконечностью уточнений: «вот», «собственно», «надо сказать», «в смысле», «главное же», «короче» – но о короче нечего и мечтать. Потоки отступлений, ряды риторических вопросов, плотный штакетник скобок: «А теперь у него еще больше этих самых возможностей, поскольку он в основном не дома, а где-то (на работе). Но бывает, что и зайдет к кому-нибудь (как без этого?) или с кем-то повстречается из старых приятелей (глоток вольного воздуха). Ему нужно. Чтобы без запаха лекарств. Без щемящей жалости. Без вины – что ты здоров (относительно), а кто-то (человек) болен» («Втроем»).

Вы еще не уснули? Уже раздражены? Подождите, сейчас шарахнет. То есть не шарахнет, конечно, а слегка коснется плеча, слабо окликнет. Оглянетесь, а там никого.

Останется только удивляться точности названия книги, данного по заглавию одного из рассказов. Зыбкость, мираж, морок, переменчивая, мутная, седая фата-моргана клубится по всем углам и закоулкам этих историй.

Критика не раз сравнивала Шкловского с Чеховым, реагируя на унылость изображаемой обоими жизни и отсутствие прямых оценок, но, пожалуй, тем сходство и исчерпывается. Антон Павлович прописывает все с четкостью графика, у Шкловского царит поэзия карандашного наброска, причем карандаш его плохо заточен и все время ломается, предложения обрываются на полуслове, сюжетные линии упираются в никуда: чем все кончится, чаще всего остается непонятно. К тому же истории Чехова – о неподвижности и безысходности человеческого существования, из закупоренного мира чеховских героев исхода нет и быть не может: круг снова замкнется, лакей будет смешить публику все той же шуткой, а стареющая Котик так и будет наяривать на рояле прежние пьески. Мир Шкловского, напротив, полон тайного движения, отследить, обозначить едва уловимые метаморфозы, трещинами ползущие по реальности, – одна из основных его целей.

Здесь что-то постоянно происходит, меняются пропорции, смещаются планы, рушатся и завязываются новые отношения между героями, иногда незаметно даже для них самих. Вот поселилась в комнате двух братьев невеста старшего (а младший на это время был, разумеется, из комнаты изгнан), а затем с женихом рассталась, но даже после ее отъезда младший брат так и живет в закутке за шкафом и вернуться к родимым пенатам отчего-то не может: «что-то необратимо изменилось в их с братом бывшей комнате» («Фата-моргана»). Вот муж и жена подбирают бездомных или потерявшихся собак и кошек, несчастных, больных, – плохо ли? Справляться с этой хвостатой командой тяжеловато, зато питомцы примиряют супругов в ссорах, умиляют и смягчают сердце. Но со временем муж, руководитель банка, все реже бывает дома, все чаще ссорится с женой. В конце концов один из псов загрызает его, защищая любимую хозяйку от предательства и несправедливых упреков. «Невозможный такой, противный здравому смыслу, а также всему доброму и вечному финал», – удивляется рассказчик неожиданной развязке («Питомник»). Такой ли уж это «невозможный финал»? Ведь внутренний разрыв супругов состоялся давно, и теперь он доводится до логического завершения.

Центробежное движение, незаметное взаимное отчуждение – один из самых постоянных сценариев, по которому развиваются отношения героев Шкловского. Пробиться друг к другу мучительно трудно, да и стоит ли? – только больней будет расставаться. Герой рассказа «Воспитание по доктору Шпеерту» всю жизнь отстраняется от сына, избегает проявлений любви, как выясняется в конце рассказа – для того, чтобы его неизбежный уход и разлука не стали для сына мучительными. «Боже, о чем он говорил?» – восклицает рассказчик. Литератор Р. из рассказа «Соседи» ни за что не хочет зайти к тяжело заболевшему литератору Н., оковывая себя цепью вполне логичных рассуждений о том, как формально пройдет их встреча, а потом еще и станет для Р. материалом для очередного рассказа, что, конечно же, аморально. Подмена происходит незаметно, и простейший, человеческий шаг – посещение больного – так и не совершается.

Хаос шевелится совсем рядом, иногда напоминая о себе глухим рокотом, иногда поднимаясь на поверхность и разрушая последние связи меж людьми, поглощая героев с головой. Грань между спокойной рассудительностью и самообманом, вменяемостью и безумием едва приметна, «неподражательная странность» легко просачивается сквозь самую невинную ситуацию и разговор. Героиня рассказа «На посту», женщина в темном платочке и пальто, несет нелегкую службу – в точности по Антону Павловичу Чехову, упомянутому в тексте: «звонит в колокольчик, напоминая о чужой беде». Причем делает это своеобразным способом – в дорогом магазине обращается к состоятельному покупателю с одной и той же просьбой: «Вы мне не подарите пакет молока…» Ошарашенный покупатель обычно сбегает, но долг исполнен, о чужой бедности человек извещен, и с чувством собственного достоинства женщина отправляется в другой магазин. «Кто-то же должен…»

В книге Шкловского нет ни нравоучений, ни путеводительных символов, намекающих на то, что бы все это значило. Недаром и концовки его рассказов – это, как правило, вздох, всхлип, покачивание головой, восклицание или прямой вопрос, который только смазывает едва начавший проклевываться смысл. Шкловский как будто и сам открыто признает: его задача – задать вопрос и оставить читателя наедине с вопросительным знаком, этим иероглифом тайны. Оттого-то писателю не до внешних деталей, не до блеска глаз, покроя пальто или злободневных примет современности – он работает в ином пространстве – пространстве человеческого сознания, подсознания, шорохов и звуков, раздающихся в областях заочных, существующих отдельно и независимо от того, какое на дворе тысячелетие. Эхо этих таинственных шумов и созвучий отдается и в мистических совпадениях, встречах – и тут уж писатель скорее окликает Достоевского, хотя мистика у Шкловского лишена такой околдовывающей внутренней красоты и рядится в самые невыразительные одежды, прячется в самые обыденные мотивировки.

В книге недаром так много больных, одиноких, пожилых – они ближе к смерти, к тому заветному порогу, за который автор заглядывает с предельным напряжением и интересом, вновь и вновь убеждаясь в том, что смерти не существует, умершие остаются с нами. Рассказ «Цепь» в деталях описывает, что изменилось в дружеской компании после внезапной смерти всеобщего любимца, безотказного Льва. Друзьям его мучительно не хватает, и они не очень-то понимают, как быть с его милой и по-прежнему привлекательной вдовой. Последняя фраза рассказа – «К тому же и Лев вот-вот должен был объявиться, где-то он задерживался…» – внезапно смешивает все карты.

Неожиданность такого финала отчасти разъясняет рассказ «Вместе»: у героя по имени Б., душевно привязанного к своим многочисленным родственникам, один за другим умирают отец, сестра, тетка, какие-то более дальние родные, наконец, бывшая жена. Как вдруг, в одном из разговоров за кружкой пива, Б. признается приятелю, что все его покойники живут у него дома, берут телефонную трубку, отвечают, но никогда не подзывают к телефону его самого. Приятель вспоминает, что и в самом деле Б. никогда не бывает дома, хотя трубку действительно кто-то все время снимает и сообщает, что Б. только что вышел, вернется через два часа…

Чертовщина? Да нет, у Шкловского самое обычное дело, материализация представлений о бессмертии человеческой души, о том, что связи, существующие между людьми при жизни, не исчезают и после их ухода. Здесь действует та же логика, что и в «Питомнике», где собаки, по сути, просто расставили точки над «i», тайное сделали явным, «узаконив» внутреннюю разлуку супругов внешней. Какова доля мистики в этих историях – решать читателю, потому что даже самым странным вещам даются вполне прозаические мотивировки: в конце концов, Б. мог переутомиться и начать нести приятелю чушь, ведь ничто не указывало на то, что люди, поднимающие у него в квартире телефонную трубку, – посланцы с того света. Даже когда Б. внезапно и словно навсегда исчезает и по телефону звучат только длинные гудки, рассказчик не слишком удивляется: «Нет человека, и нет. Может, в командировке, может, переехал, не исключено, что и вообще куда-нибудь совсем далеко, за океан, например, бывали случаи». Разгадки мы, разумеется, так никогда не узнаем, ее поглотит вездесущая фата-моргана.

Фата-морганическая стихия ненамного отступает, пожалуй, лишь в последней вещи книги – повести «Лапландия. (История одной болезни)». В центре повести не вяловатый герой со стертым именем и лицом, но яркая экстравагантная женщина, сокрушительница условностей, нарушительница порядка, независимая, доверчивая, очаровательная Леда – с подробно прописанной внешностью и характером. Однажды Леда узнает, что смертельно больна, и меняется на глазах, все чаще оборачивается в прошлое, «примеривает небытие», заглядывает в светящиеся окна чужих домов («маячки в бездне мироздания»), которые для нее – образ непоколебимости земного мира. В конце концов Леда уезжает лечиться в Америку (или умирает – но не все ли одно?), однако для любящего ее героя она по-прежнему рядом, герой продолжает вести с ней виртуальные разговоры, потому что смерти как не было, так и нет.

Вся «Лапландия» – пространный, тщательно и любовно выписанный портрет, светлое поминовение ушедшей. В том, что книга замыкается именно так, наверное, есть своя логика: царящая в рассказах стихия обезличенности, отчуждения сменяется в повести теплым, человеческим, личным. Из оледенелых просторов полного необъяснимых тайн мирозданья читатель попадает в обжитое пространство Лапландии (так героиня зовет свою дачу), из которой, впрочем, тоже не возбраняется заглядывать за непроницаемую завесу, разыскивая в бездне свои маячки.

Евгений Шкловский. Фата-моргана. Рассказы и повесть / Послесловие А. Агеева. М.: «Новое литературное обозрение», 2004.

Часть 5
Разговоры

Сергей Темняткин: Хорошо нам!

Организатор этнографического музея рассказывает, как легко организовывать этнографические музеи

[8]8
  Интервью публикуется впервые.


[Закрыть]

Мы едем в деревню Мартыново, в загадочный Музей кацкарей. Мы уже знаем, что кацкарями называли себя люди, жившие в бассейне реки Кадка. И что главный человек в Мартынове, автор идеи и его душа – Сергей Темняткин.

Деревня Мартыново находится в 40 километрах от Мышкина и примерно в 250-ти – от Москвы. Но ехать туда легко и приятно. Дорога без ухабов и ям, вьется меж полей и перелесков, 40 километров спокойного ровного асфальта. Не успеваем въехать в деревню, как видим указатель «Музей» и стрелку направо. Вот и он. Некрашеная бревенчатая изба с крылечком и мезонином. Рядом – красный экскурсионный автобус. Значит, точно сюда.

Улочка узкая, надо бы развернуться, чтобы удобней выезжать обратно. Чуть проезжаем мимо музея, автобуса, и… чудо, в тупике улицы – просторный заасфальтированный разворот – видимо, для экскурсионных автобусов. Наверное, это единственная деревня Ярославской области с таким роскошным разворотом.

– Невероятно! – кричу я человеку, стоящему у избушки. Это, похоже, и есть Сергей. На вид ему слегка за тридцать, высокий молодой парень с простым и милым лицом.

Про разворот выясняется следующее – когда музей в Мартынове только открывался, а было это в 2000-м году, его приехали снимать с НТВ, грязь же здесь была по колено. Никакого асфальта. Тогдашний губернатор увидел репортаж о музее по телевизору, ужаснулся и немедленно велел дороги в Мартынове заасфальтировать. Учитывая возможные экскурсионные автобусы – сделать и разворот.

Сергей говорит, что мы как раз вовремя, очередная экскурсия только началась, идите послушайте, а потом и поговорим.

Молодая симпатичная экскурсовод водит группу по избе. Избу купили у бабушки, уезжавшей к детям. Сюда собираются экспонаты со всех окрестных деревень – овчина (экскурсовод рассказывает, как ее выделывают), лапти (рассказ о том, как их плетут), заодно показывают и железные лапти (было и такое), и лисью крестьянскую шубу – не всякий мог себе позволить…

После экскурсии гостей ведут в другую избу, сажают за длинные столы под клетчатой клеенкой. Начинается представление. Молодой человек и девушка говорят, что будут сейчас коменничать. В переводе с местного диалекта значит – ломать комедию.

Все немного поеживаются – неужели начнется что-то вроде русско-народных представлений, которые устраивают во время городских народных гуляний, с сильно накрашенными женщинами, изображающими русских красавиц, и ухарями-парнями в подпоясанных красных рубашках, имитирующими надрывное народное веселье. Нет. Первое слово, которое нам предлагают выучить, – «говеный». Гости немного расслабляются, ну да, народный юмор, он это… ядреный!

А дальше начинается замечательное представление. Переодетые в бабку и дедку сотрудники музея пытаются выбрать своему непутевому сыну Титу невесту. Из приехавших на экскурсию девушек, разумеется.

Одну из туристок, девушку в серой кофте с вырезом до пояса и джинсах, этот сюжет взволновал не на шутку. «Меня, меня возьми, Титушка!», – кричит девушка и вскакивает с лавки. Титушка (его играет та самая экскурсовод, которая водила экскурсию) в общем не против. Но тут вступает мать. «Ты глянь-ко, какое у нее приданое». Приданое сидит за столом – симпатичная девочка с косичками, лет семи.

Тита приданое не смущает, но ехать в Москву он не хочет. Далёко. Девушка согласна жить в Мартынове. Спектакль явно начинает идти не по плану. Активистку пытаются тактично вернуть за стол, но не на ту напали. Она уже обнимает Тита и гладит его по спинке. Гости хохочут. Но тут в дело вступает старуха. «Негожа!» – кричит мать, и стучит палкой. Негожа! И девушку наконец удается засадить за стол.

Гостям объясняют напоследок, что «говено» не такое уж дурное слова. Это же от слова «говеть». Но кончилось говенье, время – обеда, приготовленного в русской печке. После пяти часов езды он кажется нам божественно вкусным. Хотя это самые обычные щи и картошка – хорошенько протомленные в печке. На десерт – топленое молоко. Желающие могут приобрести и молоко, и творог.

Экскурсия уезжает. Сергей Темняткин к нашим услугам. Садимся за столик в офисе и начинаем разговор. На вопрос – как, мол, все получилось, кто это придумал и зачем вам это надо, Сергей отвечает вопросом: вот вы почему журналист? Ну, так сложилось.

– И у меня. Так сложилось. Начинал работать в школе, учителем русского языка и литературы, а по образованию я учитель начальных классов. Тут недалеко Угличское педучилище находится и поэтому все, кто хорошо учится в Мартынове, заканчивают Угличское педучилище.

– А как все начиналось здесь, с музеем?

– Давайте я лучше вам дам написанный текст, 20 раз рассказывал, уж и сам не помню, что говорил. Могу сказать только, что сначала никакого музея не было. Мы издавали журнал краеведческий «Кацкая летопись», с 1992 года, проводили краеведческие чтения, вели в школе уроки краеведения. И только в 2000 году образовался музей.

– Вы родились здесь, в Мартынове?

– В том селе, где я родился, никто давно не живет. Три дома еще стоят, но уже пустые. Это нормальная история советских сел и деревень, когда во всем совхозе остается одна деревня.

– А родители?

– Родители живы, слава богу, мать всю жизнь проработала дояркой, после 8-го класса, так что страшно даже сказать, сколько лет. Сорок. Заслуженный работник сельского хозяйства РФ. Отец просто колхозник. Весной сеял, летом сенокос, потом уборка урожая, делал, что скажут.

– А вы в колхозе работали?

– Я в колхозе не работал, упаси господи. Только когда гоняли нас, школьников. Лен вязали с большим удовольствием, весной. Около 500 га в год. Мы это дело любили: во-первых, от уроков освобождали, во-вторых, деньги платили. А еще когда я учился в 1980-е, нас на телятник водили. Правда, я плохо помню, что мы делали. Нам за это не платили, и самим телятницам не до нас было.

– А мама как относится к музею, к вашим занятиям?

– А я не спрашивал ни разу. Но вот живут у нас овечки. В понедельник мама пришла, остригла их. Потому что мы, молодежь, уже не умеем стричь овец. А она знает. Знает, что три раза в год их надо стричь, в Великий пост, в Петров пост 12-го июля и осенью.

– Трудно было организовать музей, легализовать его, получить документы?

– Наверное, да. Но сейчас почему-то трудности не помнятся. Многие жалуются – не дают создать музей. Но потому что у многих подход такой – пришла в голову идея создать музей, и они ходят по всем инстанциям, и думают, что гору денег свалят на это дело. А мы начали снизу. Журнал издавали, за это время столько старожилов обошли. Никого не спросясь, вещи старые собирали. Диалект успели записать. Я как поступил в педучилище, сразу стал в архив ходить. И у нас столько наработок уже было к 2000 году, к открытию музея. Власти увидели – что-то уже сделано, не на пустом месте будет музей.

– А как вам досталась изба, помещение музея?

– Пока не было отдельного дома, музей находился на втором этаже нашего деревенского дома культуры. Понятно, что одна комната дома культуры не место для музея. И в 1999 году, когда уезжала Александра Ивановна Григорьева, владелица дома, нам пришло в голову его приобрести под музей. Трудность была в том, что не было денег. Она вроде и спрашивала всего 35 тысяч рублей, но в те времена это была большая сумма. Мы написали письмо губернатору Ярославской области, и свершилось чудо – губернатор дал нам денег на покупку избы. Мог бы и не дать. Может быть, сыграло роль то, что у нас уже авторитет определенный был, журнал выходил и все такое. Губернатор нам помог и второй раз, когда избу напротив передавал. Так мы начали работать, раскручиваться, сейчас у нас в официальном штате 15 человек, а если взять тех, кто по договорам, то еще человек 10 можно приплюсовать.

– Второе здание, это в котором мы обедали?

– Да, это освободившееся здание сельсовета – Центр ушел в Рождествено, а здание нам просто так отдали. И школа, которая раньше была восьмилетняя, а сейчас только начальная осталась, нам отдала еще три здания. Так что у нас сейчас отапливаемых 2 здания, а всего 5. Но три надо еще ремонтировать. И с властью, дай бог ей здоровья, как-то так получилось, что живем мы нормально. Но с другой стороны, мы много и не просим. Надо во всем знать меру. У нас муниципальный музей, зарегистрированный. Муниципалитет дает нам семь ставок. Остальные мы оплачиваем из собственных средств, которые получаем за экскурсии и представления.

– Вы, наверное, и всю свою деревню трудоустроили?

– Да, все жители участвуют. Кто-то у нас работает, кто-то нам продает картошку, мы 500–600 кг в месяц покупаем. Молоко, сметану, капусту, мед тоже у наших покупаем, но у нас только 200 жителей, так что закупаем не только в Мартынове, но и в Рождествене, в 7 км отсюда. А если брать поделки, то и мышкинские берем. Музей вообще очень здорово повлиял на благосостояние деревни. Многие люди поменяли заборы, стало намного чище, наличники стали вешать уже на каменные здания. Поэтому о том, как нам плохо, не буду рассказывать. Хорошо нам.

– И все-таки удивительно. Мартыново находится в 40 километрах от Мышкина, как вам удалось уговорить туроператоров возить к вам экскурсии?

– Да так вот, мы работаем. Людям нравится. Мы их встречаем, всю дорогу рассказываем. Этнографию мало кто знает. И про диалект наш, кацкий, тоже. Мы эту избу, какую получили ее, опираясь на наши знания, так и сохраняем, в нетронутом виде. И с каждым годом ценность этой избы все возрастает, потому что все это уходящее. А народ к нам едет и едет. Бывает, даже отказываем. Самая лучшая реклама – ОБС: одна баба сказала. И передают, и везут. В основном москвичи едут. Сейчас конкуренты у нас появились. В Ярославской области стали появляться похожие деревенские музеи, как грибы растут. В 2000-м ничего такого не было. Но показывать надо по-умному. Мы показываем по-доброму, не врем, не придумываем. Цены у нас невысокие. Нам важен поток. У нас в месяц приходит около 50 автобусов.

– А что хранится в фондах музея? Вы ведь не все показываете?

– У нас в фондах 5 тысяч предметов. Из них около 2 тысяч – предметы быта и этнографии, а выставлено только 700. Изба ведь не резиновая. И еще мы стараемся, чтобы были дубликаты. Не одна кринка, а несколько. Сейчас такое время, когда надо грести все подряд. Многое мы скупаем, потому что время такое. Пока живы мастера, просто просим: сплетите лапти, корзину, сделайте овчину. Нам не обязательно древнее. У нас есть и три фонда фотографий. Оригиналы, копии и то, что мы сами фотографируем. Все фотографии этнографические – косьба, как доят коров, как свадьбу играют. Книжный фонд у нас неплохой. И еще так называемые личные фонды. Документы, письма, квитанции.

– Письма интересные?

– Да, очень. В основном послевоенного и военного времени, колхозная жизнь, ситуации житейские. Но самые интересные, конечно, предвоенные и дореволюционные. Тогда ведь и паспорта были не такие, и свидетельства о рождении. Но и документы 1990-х годов мы тоже не выбрасываем. Хотя вроде бы для нас эти квитанции привычны, но пройдет еще лет 20–30, и их не будет.

– А дневники крестьяне вели?

– Дневниковые записи есть, но не все еще в музее. У нас есть мужчина, который с 1973 года отмечает три раза в сутки погоду, и ведет фенологические заметки – лист пожелтел, улетели птицы, прилетели. Те тетради, которые у него есть, он уже передал нам. Есть у нас Ирина Дмитриевна Тихомирова. Она ведет свой дневник в стихах. Никогда раньше стихов не писала, работала секретарем в сельсовете, а вот ушла на пенсию, что-то в ней вдарило, решила в стихах писать. Но пока нам не отдает.

Был у нас и религиозный самиздат, когда люди переписывали от руки в обыкновенных ученических тетрадях в клеточку или линеечку церковный календарь на весь год, со всеми праздниками. У нас один календарь оформлен в виде ватмана, праздники церковные, но цветочки вырезаны из советских открыток.

– Расскажите немного про ваш журнал.

– Журнал «Кацкая летопись» пользуется в наших краях популярностью. Мы рассказываем там последние новости и истории разных семей, публикуем этнографические данные. Для кацкаря за каждой фамилией – он сам, его родители, дедушки, бабушки. Поэтому всем хочется, чтобы о них написали. Как-то раз получил я записку, карандашом написанную, сложенную как фронтовой треугольник: «Приходи поскорее, приходи, я те много чево расскажу, приходи, а то помру». Это одна бабушка беспокоится, а рассказать ей хочется. Людям хочется, чтобы тот опыт, который у них есть, хоть куда-то пригодился. Меня как редактора знают в лицо все читатели. И соврать-то поэтому невозможно, хотя опечатки бывают. Не дай бог ошибешься в отчестве! Обида будет страшная. Кстати, деревенский человек относится к слову внимательней городского в тысячу раз. Замечает многие детали, которых городской не заметит. И обсуждается все потом. У нас в деревне Плишкино живет бабушка Елизавета Александровна Серова, которой 95 лет, она выписывает «Московский комсомолец» и рассказывает деревенским содержание. Все рассказывает, что написано.

– А книжки люди читают?

– В Мартынове очень хорошая библиотекарь. Она каждый четверг садится на велосипед и едет в другую какую-нибудь деревню, с книгами, такая услуга. У библиотеки большой фонд, к нам даже студенты приезжают курсовые писать. А сама наша библиотекарь большой цветовод. У нее даже персик цветет в феврале и плодоносит.

– Кто же все-таки такие кацкари?

– Это субэтнос, малая этническая общность русского народа. Самое главное отличие субэтноса – это даже не диалект, а самоназвание. И название для всех остальных людей, кто не кацкарь – заволосные. Если уедете куда-то, вы все равно остаетесь кацкарем. Я кацкарь в восьмом поколении. Может быть, и дальше. И в школах Кацкого стана ведется кацковедение, с 5 по 9 класс.

– Материалами в основном вы учителей снабжаете?

– Сейчас мы немного отошли в коммерцию, а еще несколько лет назад да, очень плотно работали со всеми школами, домами культуры Кацкого стана, даже детскими садами.

Раз в год собирали Кацкие краеведческие чтения, люди выступали с докладами. 10 лет подряд – мы их разные проводили, и театрализованные, и песенные, пели бабушки. Материалы докладов публиковались в Кацкой летописи. Сейчас позадергали все эти дела. Это во-первых. И во-вторых, я почувствовал, что ситуация немножечко изменилась, Мода на конференции прошла, два года уже пропустили. Да вроде бы и надо.

– В общем, вы всем довольны?

– Если посмотреть со стороны, лучше и не надо. Человек живет там, где ему хочется, делает то, что он хочет, в своей епархии бог и царь. Причем и все сотрудники, которые у нас работают, никуда не хотят. Все очень образованные. Двое строят дома в Мартынове. Мои коллеги в «Волжских зорях» написали, что музей – это даже не учреждение, а какая-то субстанция. У нас здесь сложился определенный мир. Мы подошли друг другу. Кто в религию ударяется, кто в секты какие-то, а мы вот так. У нас средний возраст сотрудника 31 год, самый молодой 21, самый взрослый 41.

Досье:

Сергей Темняткин – энтузиаст, краевед и главный кацкарь. Родился в 1972 году в старинном кацком селе Хоробове. Окончил Угличское педучилище, по специальности «учитель младших классов». В 1992 году организовал и возглавил журнал «Кацкая летопись», в 2000-м – созданный им этнографический музей кацкарей. Автор краеведческой книги «Моя Кацкая Русь» (2003), лауреат премии «Серебряный голубь» в номинации «Литература и искусство» (2005, учредитель Российская Государственная библиотека и др.), премии Международного благотворительного фонда имени Дмитрия Лихачева «За подвижничество» (2005).