Текст книги "Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу"

Юрий Арабов: Я поэт. Этим неинтересен

Знаменитый сценарист о современной литературной жизни, кино и своих отношениях с Александром Сокуровым

[10]10
  Впервые опубликовано: Российская газета. 26 мая 2004.


[Закрыть]

– Вы выпустили несколько поэтических сборников, последний из них «Воздух», и в общем писали стихи всю жизнь. Но известность вам принесли сценарии. Кем вы сами себя ощущаете в большей степени – кинодраматургом? Поэтом?

– Если я скажу, что я поэт, это прозвучит ужасно. Но я действительно поэт, а все остальное – это социализация, не в последнюю очередь вызванная нежеланием участвовать в литературной жизни, в литературном процессе, официально быть поэтом.

– Это тяжело?

– Это противно. От нашей литературной жизни меня просто оторопь берет. Во-первых, от того жалкого положения, в котором находится писатель. Во-вторых, от того, что критика превратилась в форму самовыражения. В-третьих, что такое сегодняшняя литературная жизнь? Есть 200–300 человек в Москве, которые распределяют премии, которые одному говорят, как они его любят, другому – как не любят. Тот, кого любят, со временем сам войдет в какой-то комитет и будет раздавать премии тем, кто дал их ему… И плюс нищета. В этой ситуации жить литературной жизнью невозможно.

– Но люди пишут не для того, чтобы жить литературной жизнью, а потому, что по-другому не могут.

– Верно, в России каждый второй писатель. Но я говорю о социализации, о том, почему будучи поэтом вынужден заниматься драматургией. Я могу написать сценарий и больше никуда не высовываться, нигде не бывать. Лавровые венки и ругань принимает на себя режиссер. Он на виду. А я могу спокойно существовать. Но если бы я вел жизнь литератора, мне пришлось бы прилагать усилия. Только что меня с моим «Биг-битом» пригласили на книжную ярмарку в Варшаве – я отказался. Хотя знаю, нужно ехать, продвигать книгу, только в этом случае получишь за нее какие-то деньги. У меня нет на это сил. Я понимаю, что мои слова можно истолковать как гордыню. Ах ты чистюля! Но я просто физически, душевно для этого не создан. Когда я этим занимаюсь, у меня ощущение, что я у кого-то что-то украл.

– Но где как не на ярмарке узнать, что есть такой писатель, поэт?

– Я всегда был уверен, что настоящее все равно пробьется. Оно само себя пробьет, не автор должен его пробивать.

– В кино те же правила игры – премии, жюри, знакомства. В чем отличие?

– Правила действительно те же. Но там игра крупнее. Кино – это дорогая игрушка, это большие деньги. И это зрители. Я не знаю, сколько у меня читателей. Книжка «Воздух» вышла тиражом тысяча экземпляров. «Биг-бит» вышел тиражом 10 тысяч, и хотя это роман, который получил премию и прессу – не знаю, разойдется ли такой тираж. Мне кажется, нет. Вместе с тем картина Сокурова «Мать и сын», например, прокатилась по всему миру – ее посмотрели явно больше, чем 10 тысяч человек. В кино совсем другая отдача.

– На церемонии вручения премии Аполлона Григорьева вы порадовались, что премия стала безденежной, и сказали, что, наверное, все равно не взяли бы денег. Неужели действительно отказались бы?

– Вполне возможно, что и не отказался. Дают – бери, бьют – беги. Но я бы мучился, это совершенно точно. Мне же пришлось конкурировать с живым классиком, Борисом Стругацким. Я рос на его книжках, у меня до сих пор стоит «Понедельник начинается в субботу». А отсутствие денег избавило меня от сомнений, превратило все просто в игру.

– Почему поэт, сценарист вдруг взялся за роман о битломании?

– У меня есть некоторый запас сюжетов. Этот сюжет я сначала хотел сделать для кино, но сценарист – это человек наемного труда. Обычно это происходит так. Звонит Феллини Тонино Гуэрро и говорит: «У меня вот что-то такое… Детство… Муссолини… Что-то такое изобрази мне». И Тонино начинает изображать. Или звонит мне Сокуров: «Слушай, представляешь, такая история – Гитлер в исполнении Николсон и Ева Браун в исполнении Лайзы Миннелли. Вот они чего-то ходят…» И из этого режиссерского тумана и мрака, а режиссер постоянно витает в визуальных фантомах, сценарист вычленяет сюжет.

Хотя идея картины «Круг второй», которая почти не имела проката, принадлежит мне. Но такие случаи единичны. И в этом для самолюбия сценариста есть ущербность. Так что к кому я пойду с «Биг-битом»? Меня бы послали. Вот и слабал как сумел.

– Что же хотел сказать нам автор этой фантастической историей о мальчике, бредившем «Битлами», чудом повстречавшем их в Англии, а потом ставшем обывателем?

– «Биг-бит» – это история предательства моего поколения, да и любого поколения, которое фраппирует своей независимостью, слушает рок-н-ролл, бунтует, а потом играет в ресторане.

– Для истории предательства в вашем романе слишком много тепла.

– Эта история, естественно, окрашена в лирические, теплые тона, поскольку я все это сам пережил, пропустил через себя. Там много автобиографических моментов.

– А может быть, это история взросления? Блажен, кто смолоду был молод… А потом созрел.

– Может быть. Но в 1960-х годах было нечто очень ценное. Творческое кипение: на Западе рок-музыка, а у нас барды, поэты. И в том, что происходило, присутствовал мощнейший нон-конформистский заряд и проглядывали христианские идеалы. Общины хиппи, слова о том, что любовь спасет мир, «all you need is love» – все это искаженно, с языческой приправой, но восходило к христианским ценностям. Первоисточник угадывался даже в облике хиппи. И мне очень обидно, что этот нон-конформистский идеал разлетелся. В 1991 году я видел последних догнивающих наркоманов на бульварах Сан-Франциско, тех, которые так творчески переживали 1967 год. И снова понял: что-то во всем этом было.

– В 1960-е, да в общем и в 1980-е годы молодежь тянулась к нон-конформизму, а теперь? Вам, как преподавателю ВГИКа, это видно?

– Молодежь взяли эти неглупые дядечки. Они научились на 1960-х. Они поняли, что нон-конформистский пафос можно хорошо обслужить, продавая молодежи как бы нон-конформистскую музыку, как бы нон-конформистскую одежду и потребительством подготавливая этих ребят или к смерти или к вписыванию в истеблишмент. Этим занимается MTV, глянцевые журналы… Это продуманная и очень тонкая политика.

– И все же сегодня по сравнению с советской эпохой поле для реализации талантов намного шире. Прежде, если ты был талантлив, амбициозен и честен, перед тобой вставали непреодолимые идеологические заслоны, теперь их нет.

– Те исчезли, появились другие. Культ потребления выхолащивает душу, и ставит такую заслонку, через которую человек не может перепрыгнуть. Человек слаб, и он не может отказаться. Когда есть внешнее давление, ты мобилизуешься, а здесь только расслабишься.

– Только что Сокуров начал съемки последней части своей трилогии о тиранах по вашему сценарию. Расскажите немного об этой работе.

– Это картина о покаянии. Трилогия в целом посвящена гордыне человеческой, которая подчиняет себе народы и близких людей. Здесь сюжет немного другой. Хирохито – японский император, который снял с себя божественный статус, в Японии же император – сын бога. У нас помазанники, а там сыновья. Хирохито от этого отказался. Это человек, который развязал Вторую мировую войну с Гитлером, но, в отличие от Гитлера, схватился за голову. В результате – резкий взлет Японии, возрождение страны из руин.

– Вы связываете покаяние императора с экономическим процветанием страны?

– Связываю. Во всяком случае, таков сюжет. Другое дело насколько он правомерен. Можно сказать, ведь это американцы все отстроили и при их участии написана японская конституция. Но в искусстве свои законы.

– Предыдущие герои – это Гитлер и Ленин в «Молохе» и «Тельце». В чем смысл их пути?

– Оба шли по пути абсолютной свободы. Но культ свободы – это путь зла, ведь добро – это система ограничений, а зло предполагает полную свободу. В свое время мне Саша Сокуров сказал: «Ты видел в хронике глаза у Сталина? Это глаза абсолютно свободного человека».

– Но Ленин в «Тельце», кажется, все-таки не безнадежен?

– У Ленина есть шанс осознать, что с ним происходит, потому что у него есть болезнь. Насколько он осознал хоть что-то? Когда я писал сценарий, я считал: что-то брезжило.

Саша этого не сделал, он сделал другое – отчаяние от того, что плоть не подчиняется больше воле.

– Существует мнение: показывать в фильме так подробно страдания умирающего человека, пусть даже и Ленина, – безнравственно.

– Я считаю, что Ленина так можно показывать, а Христа нет. При всем уважении к целям Мела Гибсона это недопустимо. Потому что у Владимира Ильича воскрешения не было. А у Христа главное воскрешение, а не страдание. Апостол Павел сказал: «Если Христос не воскрес, то и вера наша тщетна». То есть если воскрешения не было, кто мы? Никто и ничто. Евангелие становится как Лао-цзы, мало ли мудрых книжек. Если бы Гибсон продлил воскрешение в картине, может быть, это частично бы искупило то безобразие, которое он показывает. Эта картина полезна только тем, что она демонстрирует: при помощи аттракционов духовные сюжеты не открываются.

– Вы упомянули, как легко Сокуров обошелся с вашим сценарием о Ленине. Как в целом складывается ваш творческий диалог? Или это монолог?

– Мы познакомились в 1977 году, нашей дружбе двадцать семь лет – это полжизни. И проблем у нас нет. Если только проблемы, связанные с гордыней, – кто больше сделал. Вдруг я получаю Пальмовую ветвь в Каннах за сценарий «Молоха» – Саша обижается. А потом я на что-то обиделся. Но в целом нам хватает ума и такта быть выше этого.

– Андрей Тарковский видел в Сокурове своего преемника?

– Тарковскому очень понравилась картина «Одинокий голос человека». Он сказал про нее: «Настоящая овчина, только пуговицы прикручены проволокой». И действительно стал видеть в Саше своего преемника. Хотя это не так. Оба эти режиссера не любят фабулу, оба не любят монтаж аттракционов, но Андрей Тарковский – проповедник, не совсем православный, хотя и христианский. У Саши другие отношения с Богом, он не проповедник. Он всегда остается документалистом, человеком, подсматривающим какие-то состояния. В этом разница их идеологий.

– Да и времена поменялись.

– Конечно. В советскую эпоху любая фига в кармане рассматривалась как космическое явление. И когда появлялись такие картины, как «Зеркало», – это было сверхкосмическтим явлением. Это ожившая поэзия на экране. А сегодня Саша снял картину «Русский ковчег», за которую можно дать Нобелевскую премию. И что? Никто этого не оценил, все обругали: «театрально!» И пошли зарабатывать свои баксы в офисах. Вот контекст сегодняшний. А ведь «Русский ковчег» – это художественный подвиг. Можно спорить о том, что получилось, что нет. Но я как профессионал вижу, сколько там было сделано.

– Вы пишете сценарии не только для Сокурова?

– Сейчас в работе два «несокуровских» сценария – «Мертвые души» и «Доктор Живаго».

– «Живаго» так поэтичен и словесен, как делать по нему кино?

– Иногда хочется рискнуть, хотя знаешь, что это сделать нельзя. «Доктор Живаго» совершенно не переводится на киноязык, но в фильме присутствует некая смысловая доминанта, которая все стягивает. Доминанта примерно такая – человек должен делать своим близким добро, вопреки революциям, вопреки истории. Как показал в «Войне и мире» Толстой, настоящая история – это не победа на Аустерлице и даже не 1812 год, это рождение ребенка, женитьба, похороны. Об этом и будет наш телесериал, режиссер его – мой старинный друг, Саша Кошкин.

– А «Мертвые души»?

– С «Мертвыми душами» случай уникальный. Сценарий к фильму (будет и кино, и телеверсия) пишет весь мой курс, который сейчас у меня учится. Фильм будет делать Павел Лунгин. Мы придумали довольно любопытную фабулу, которая с гоголевской только перекликается – у нас действуют мертвые души, но без Чичикова. Так что собираем сценарий по кускам, а потом я все свожу, переписываю.

– Что происходит сегодня в отечественном кино?

– Карен Шахназаров построил для своей последней картины про Савенкова небольшую улицу на Мосфильме. И вот на этой улице сейчас будут сниматься все картины, связанные с Москвой. На этой улице будут «Мертвые души» и «Доктор Живаго». Задачка – что роднит «Доктора Живаго» и «Мертвые души»? Ответ – декорации Карена! Вот состояние отечественного кино на сегодняшний день. Шучу, конечно…

– А если серьезно – какие работы из самых последних вы бы выделили?

– У нас есть очень хорошая картина «Коктебель». Слава Роману Борисевичу, продюсеру, который осилил это на свои деньги. Пошел на риск, взял двух киноведов в режиссеры, и выиграл. У нас есть «Возвращение», тоже вполне заслуживающий внимания дебют.

– В чем секрет успеха «Возвращения» на Венецианском кинофестивале?

– В свое время я спросил у Васи Пичула: «В чем секрет успеха «Маленькой Веры»? Картина, конечно, неплохая, но успех у нее был просто феноменальный. Пичул ответил: «Фишка легла». Так и здесь. Так что я очень жду следующей картины Звягинцева.

Досье:

Юрий Арабов – сценарист, поэт, писатель. Родился в 1954 году в Москве. Окончил ВГИК, дебютировал как сценарист с фильмом «Одинокий голос человека» (1978, вышел на экраны в 1987). Постоянный соавтор Александра Сокурова, написавший сценарии для десяти его картин. Лауреат премии Каннского фестиваля за сценарий фильма «Телец» (1999). Лауреат Пастернаковской премии (2005). С 1992 года заведует кафедрой кинодраматургии во ВГИКе. Последние работы: сериал «Доктор Живаго» (2005), фильм «Ужас, который всегда с тобой» (2006), сериал «Завещание Ленина» (2007).

Владимир Соловьев: Я глубоко убежден, что я – гений

Известный теле– и радиоведущий о собственном признании, принципах и любви к людям

[11]11
  Полит. ру. 25 апреля 2005 года.


[Закрыть]

– Только что в свет вышла ваша книга «Евангелие от Соловьева» (М.: Колибри, 2005)[12]12
  «Евангелие от Соловьева» – роман-фантазия, рассказывающая о приходе в мир Мессии (или лжемессии? – неясно до последних страниц). Главный герой романа, телеведущий Владимир Соловьев, становится апостолом таинственного пришельца и вместе с Биллом Гейтсом пытается устроить грандиозное телешоу, в котором Даниил и должен предстать перед миром. В романе действуют также Папа Римский, президент Путин, Александр Волошин и Владислав Сурков. Книга издана тиражом 50　тысяч экземпляров.


[Закрыть]. Расскажите, пожалуйста, как теле– и радиоведущий Владимир Соловьев стал писателем?

– Да он не стал писателем. Хотя вообще-то я писал всю жизнь, первые рассказы сочинил лет в 15–16, но никогда не считал нужным что-то публиковать. Человек же просто пишет, рассылает друзьям тексты по Интернету, они говорят «вау!» И в какой-то момент ты слышишь: «Так, хватит уже нам это рассылать, давай быстро публикуй».

– Значит, это друзья вас вывели в литературный свет?

– Конечно, в какой-то момент появляются люди и говорят: «Так, минуточку, молодой человек, у вас лицо продаваемое, а вы еще и текстики накропали? Ну-ка, ну-ка, давайте нам их сюда». И тут уже начинается бизнес. В основном для издателей, а не для меня. Книга с изображением любого телеведущего обязательно продастся определенным тиражом. Люди ведь вначале покупают обложку, а потом уже читают содержимое.

– Сколько времени ушло на эту книгу?

– Это небыстрая книжка, я писал ее в течение пяти лет. Начал еще до падения башен-близнецов, и придумал все очень давно, но писал урывками, писать-то мне некогда. Сейчас я уже знаю, как будет развиваться действие во второй книжке, которую я еще не закончил.

– Подождите, уже второй?

– Да, я ее сейчас пишу, она будет называться «Апокалипсис от Владимира». Это – продолжение с очень конкретным завершением.

– Книги с такими названиями трудно воспринимать совершенно серьезно. «Евангелие от Соловьева» – это роман-шутка, роман-игра?

– Скорее игра, вот как дети играют в машинки, солдатики, так и я играю с историческими персонажами в этой книге, с той реальностью, которая могла бы быть. Но вместе с тем я отношусь к книге очень серьезно.

– Книга выходит как раз между еврейским песахом и православной Пасхой – это тоже элемент игры?

– Это не ко мне. Я отдал книжку в издательство довольно давно. Если это и игра, то скорее Сережина (Сергей Пархоменко – главный редактор «КоЛибри». – М. К.). Но, наверное, так все и должно было получиться. Вообще в книге очень много лежащих на поверхности, но неочевидных смыслов. Например, почему возникает тема клонирования в связи с мессией? Потому что отцы Церкви считали, что антихрист придет в мир противоестественным способом. Почему о его приходе узнают по телевизору? Потому что весть об антихристе должна охватить весь мир практически единомоментно, как молния озаряет небосклон.

– Чувствуется хорошее знакомство с толкованиями апокалипсиса и «Тремя разговорами» вашего тезки. Кстати, насколько близкой вам показалась «Краткая повесть об антихристе», венчающая соловьевские «Три разговора»? Это один из ваших источников?

– Не совсем. Соловьев испытывает страх перед азиатской цивилизацией, перед Японией – у меня этого нет; у Соловьева антихриста обнаруживают по тому, что он не обрезан – но это смешно. Вряд ли такой пустяк остановил бы антихриста. К тому же Владимир Соловьев написал очень схематично, его в основном волновали события, меня больше интересует психология современного человека. Это страстное желание чуда и вместе с тем колоссальный постсоветсткий цинизм. Так что «Три разговора» для меня не источник, скорее здесь есть обязательство имени. Каждый Владимир Соловьев невольно обращается к теме конца мира.

– Вашего героя зовут Владимир Соловьев. Вы с ним и правда во многом похожи…

– Он, конечно, на меня совсем не похож. Мой герой за все время ни разу не видится с родителями, только один раз говорит по телефону с матерью. Он не встречается со своими детьми. А я очень семейный человек. Мой герой худеет, не прилагая никаких усилий. По большому счету он – человек слабовольный и слабохарактерный, который опустошен и жаждет воскрешения. Подсознательно он понимает всю неправильность того, что делает, но сила настолько привлекательна, что он легко идет за ней. Так что герой диаметрально противоположен мне.

– То есть вы волевой, сильный и отказываетесь от легких путей?

– Я просто другой. Да, я волевой, и я всегда очень четко понимаю, на чьей стороне нахожусь.

– На чьей?

– Я осознанно нахожусь на стороне добра.

– Хорошо, пусть вы другой, но вы наделили героя своим именем и чертами своей биографии: книжный Соловьев тоже телеведущий, тоже очень любит маму, детей.

– Можно сказать, что в книге отчасти представлена лишь одна из моих жизней. Журналист ведь, как и актер, проживает миллион жизней, жизней своих собеседников. Мне было интересно поиграть с темной частью себя. У каждого из нас это есть – тебе вдруг страшно хочется отобрать у соседской девочки эту конфетку. Потом тебе за это стыдно. И часто память об этом состоянии, ощущение стыда важнее, чем вкус отобранной конфетки.

– У вас в романе умирает Папа Римский – получается, вы предсказали его смерть? Вы не вздрогнули, когда было объявлено, что Иоанн Павел II умер?

– Каждый человек может предсказать смерть любого другого человека. Передо мной действительно стояла сложная этическая проблема: я очень не хотел, чтобы книга вышла, а кто-то из реально живущих людей в ней умер. И хорошо, что теперь этой проблемы не существует.

– Вы случайно не мистик?

– Я проходил разные фазы в жизни, очень долго и серьезно занимался восточной философией, и эту мистическую традицию представляю себе неплохо. Как любой человек еврейской национальности, знаю, что такое Каббала, суфизм. Но, конечно, я не экзальтированный мистик. Я не разговариваю с потусторонним миром, не занимаюсь спиритизмом и с сомнением отношусь к людям, которые считают, что по ночам к Высоцкому являлся Робин Гуд и надиктовывал ему тексты песен.

– Тем удивительней, что вы написали роман на христианском материале. При этом трудно отделаться от ощущения, что христианство остается для автора чужим.

– Что значит чужим? Я очень много читал о христиан-ском учении, во-первых. Во-вторых, в основе того, о чем я пишу, лежит Таннах, Ветхий завет, который для меня более чем родной.

– Но в романе вы время от времени попинываете Церковь.

– Я попинываю не Церковь, а религиозные институты власти. Я стараюсь не обижать чувства верующих. И о Папе Римском пишу достаточно уважительно. Но не забывайте, речь ведется не от моего лица, а от лица героя Владимира Соловьева, который служит антихристу. Если бы он хорошо относился к Церкви, это было бы по меньшей мере странно. Мои собственные отношения с Церковью – серьезные и спокойные. Я дружу со многими выдающимися деятелями российского православия, как из официальной, так и из катакомбной церкви, хотя сам по своим убеждениям не являюсь христианином.

– В каком смысле?

– В категориях веры – нет. Есть ли у меня уважение к Христу и к вере? Более чем. Но когда мне говорят, что Он Сын Божий, мне очень сложно это понять. Мне гораздо ближе история сотворения мира, как она изложена в классических ветхозаветных текстах.

– Честно признаюсь, мне не хватает в вашем «Евангелии» страсти. Градус разговора о приходе антихриста, Суде, соблазне, этих действительно очень важных вещах, таков, что все время хочется спросить: «Вас правда все это так уж занимает? Или вы используете апокалиптические темы как материал, выигрышный и с рыночной точки зрения и для интеллектуальной игры?

– Как недавно кто-то из критиков написал, я «интеллектуально несостоятелен». Так что, видимо, ни на что интеллектуальное не способен… Если человек живет и думает, что в происходящем вокруг него кто-то виноват, его враги, друзья, – значит, он либо наивен, либо глуп. Все, что происходит с человеком, – это диалог человека с Богом.

– Простите, но когда человек воспринимает свою жизнь как разговор с Богом и думает о Страшном суде как о реальности, он меняет свой образ жизни. Будет ли такой человек заниматься политикой, например?..

– Почему? Каждый занимается тем, в чем состоит его предназначение.

– Ваше предназначение быть радиоведущим утреннего эфира на радио, телеведущим двух программ?..

– Да. Иначе я бы им не был. И люди бы меня не слышали. Если бы я хоть где-то соврал, если бы хоть в чем-то зазвучала фальшь, люди не стали бы меня слушать. Что бесит тех, кто меня ненавидит? То, что я абсолютно целен. Я пришел в журналистику из реального бизнеса и очень хорошо знаю, о чем я говорю с людьми, о чем я пишу. Я не из пробирки. Я вначале серьезно занимался наукой, преподавал в Америке экономику, занимался бизнесом, я всю жизнь тяжело пахал.

– В Вашей книге присутствует не только религиозно-мистический, но и политический пласт. На сцене появляются Волошин, Сурков, получившиеся у вас, прямо скажем, малосимпатичными — не боитесь ничьих обид?

– Нет, вы сначала скажите – разве не похоже?

– Мы пока лично не знакомы.

– Получилось-то похоже. И я не вижу, на что там обижаться. Наоборот, Волошин придумывает в романе какие-то красивые вещи, а что-то придумывает Сурков, что-то подсказывает и Путин.

– Вот и Путин у вас получился растерянным и слабым.

– По-моему, нет.

– Ну, например, у вас президент говорит: «Россию способно спасти только чудо»… Согласитесь, в этом есть что-то неспокойно-истерическое.

– А мне кажется, что это шуточка как раз в стиле ВВ. Так что не вижу, на что там обижаться.

– И читая книгу, и глядя на вас в программе «К барьеру», часто невозможно понять – с кем вы? На чьей стороне? Вы так легко и незаметно перемещаетесь с одного поля на другое, демонстрируя поразительную гибкость! В чем ее секрет? Вы готовы отождествиться с точкой зрения каждого, потому что настолько любите людей или до такой степени к ним равнодушны?

– Я очень люблю людей. Мне люди очень интересны. И их мнения, точки зрения. Вы работали когда-нибудь в школе? Ты видишь в ученике зерно, и ты это зерно растишь, убирая сорняки… То же самое и здесь. Вот он умница, он высказал замечательную мысль, и ты рад за него, что он смог это высказать, а ты всего лишь помогаешь ему избавиться от сора.

– Так что обвинения Владимира Соловьева в гибкости, граничащей с беспринципностью, – происки врагов?

– Это у меня-то беспринципность? Ну-ну. У меня очень жесткие принципы, и я никогда не меняю своих взглядов. Никогда. У меня бывают ситуации, когда у меня нет взгляда на проблему, но если у меня взгляд сформировался, он не меняется.

– Еще одно телезрительское впечатление: я всегда поражаюсь вашему абсолютному внутреннему спокойствию в эфире. Как вам это удается?

– Я всегда очень четко понимаю, что я делаю. Я глубоко убежден, что я – гений. Я глубоко убежден, что любой человек – гений. Гениальность всегда состоит только в одном – это осознание ответственности за дарованные Богом таланты. Отсюда необходимость пахать в сто раз больше, чем обычный человек. И я действительно спокоен, даже когда кричу, на радио, например. Это просто форма, я понимаю, что когда человек едет в машине в пробке, ему довольно сложно концентрировать внимание, надо его не убаюкивать, а вздергивать. Я много лет занимался борьбой. И я всегда нападаю, не меняя выражения лица, как медведь. Это очень огорчало моих партнеров.

– Ваша книга – провокативна, вопросы, которые адресуются в ваших программах аудитории, тоже. Провокация вам близка как жанр?

– Она мне совсем не близка. Просто существуют формы мыслительного процесса, особенно свойственные еврейской традиции. Форма диалога и вопрос «А если бы?». Эта форма мне как раз близка. А в моих передачах нет провокации, это алармизм. Я показываю обществу, какое оно на самом деле, чтобы оно могло одуматься. Я показываю это людям, которые влияют на государственную политику, отвечают за государственную идеологию. Неужели вы считаете, что я не задавал себе вопроса: «Зачем ты приглашаешь Макашова?» Но неужели вы считаете, что я имел право его не пригласить – после того, как они написали это письмо?

– Зачем лишний раз накалять общественные страсти? Зачем выпускать джинна из бутылки?

– Вы когда-нибудь видели скороварку? Сначала вам кажется, что все хорошо, а потом вы выковыриваете из головы металлические фрагменты. Все, что касается ксенофобии, необходимо высвечивать, чтобы с ней бороться. Я сейчас много езжу, встречаюсь со студентами, часть из них – «Наши». Я приезжаю к ним, я читаю их манифест. Я им говорю: «Что вы здесь написали? Это же стыдно. С этим я согласен, а с этим нет». И когда демократы начинают говорить мне: «Как ты мог, как ты смел пойти к “Нашим”?» – я отвечаю: «Они дети, студенты, им по 22–23 года. Если за их души не бороться, то как потом жить стране?»

– Но почему вы боретесь за юные души именно на площадке «Наших»?

– Я борюсь на всех площадках. Я езжу ко всем, кто зовет. «Наши», по крайней мере, антифашисты и демо-краты. И я им объясняю: если вы демократы, вы не можете призывать к насильственному методу борьбы с оппозицией. Вы должны бороться с экстремизмом, но не с инакомыслящими. Демократия подразумевает защиту слабого, права человека на иное мнение. Они это понимают и аплодируют. Когда я говорю, что они должны бороться с фашистами, с РНЕ, с ксенофобией, они говорят: «Да!» И когда говорю, что совсем не должны бороться с Хакамадой, Рыжковым, что это глупости, они тоже отвечают: «Да, действительно».

– Так вы за «Наших», но как старший и мудрый товарищ?

– Нет, я за своих. Что же, я отдам им детей? Представьте себе, что еще через несколько лет вся молодежь будет либо РНЕ, либо лимоновцы – и кого выбирать?

– Возвращаясь к ветхозаветным мотивам, процитирую один известный текст: «Блажен муж иже не иде на совет нечестивых». «Наши» – организация одиозная.

– Чем одиозная? Вы прочитали статью о них в трех газетах и видели лицо Якеменко. Но я тоже считаю: то, что делает Якеменко, – ужасно. В СПС был Чубайс, вот уж одиознее не придумаешь, но я всю жизнь голосовал за СПС.

– За что вы так Чубайса?

– За тот путь, которым пошла страна в результате приватизации, за создание олигархической структуры, за раздачу имущества своим, за введение цензуры на телевидении. Именно он ввел практику бесед главных редакторов с представителями администрации президента.

– С вами беседуют?

– Со мной нет. Хотя, ой, забыл, я же этот, как его, кремлевский соловей. Я все делаю по указанию Кремля. А знаете почему? Потому что я учился в одном институте с Сурковым и Фридманом, они были на год младше, и я действительно знаю их с 1981 года. Мы в английский клуб ходили все вместе. Это правда. Интеллигенция всегда всем недовольна. Никогда ничего не предлагает и всем недовольна. Посмотрите, какая беда происходит на демократическом фланге. Они же все время ссорятся, все время друг друга в чем-то подозревают, постоянно что-то выясняют – все это ужасно напоминает трагедию белой эмиграции. До слез. Хотя я плакать не буду. Но очень печально смотреть, как они рвут рубаху на груди, а когда появляется возможность, увольняют на всякий случай ведущих журналистов из газеты «Москоские новости».

– Кстати, об увольнениях. Как бы вы прокомментировали исчезновение из телепространства Леонида Парфенова?

– Леонида Геннадьевича правильно уволили. Вполне можно было сказать: а вот в этом месте должен быть сюжет, но мне его не дали поставить. И все. Дать интервью, в конце концов. Но передавать внутреннее письмо в «Коммерсантъ» – это как-то криво.

– Любопытно, что каждая телеэпоха имеет свое лицо. Начало 1990-х – вальяжные Киселев, Доренко, конец 1990-х – начало 2000-х – нервный, заводной Парфенов, теперь – предельно спокойный, ровный, хладнокровно провоцирующий публику Соловьев. Вы не видите тут закономерности, смена «культовых» ведущих отражает смену политических эпох?

– Я никогда не задумывался над такими вещами, я просто делал свою работу и давал рейтинг. Я никогда никого не подсидел, ни у кого ничего не своровал и не собираюсь. Мне это не надо, у меня замечательная команда замечательно талантливых людей. В целом телевидение сейчас переживает подъем. У нас есть обойма замечательных ведущих и высочайших профессионалов. Андрей Малахов, Леонид Якубович, Леонид Ярмольник, очень остроумно работает утреннее шоу на НТВ – словом, ведущих – разных, тонких, умных – сколько угодно. Брилев, Познер, Сорокина, наши новостники. «Профессия репортер» – это просто шедевр. Потрясающие репортерские работы – остается только снять шляпу.

– Ну что ж, остается и мне попрощаться и снять шляпу.

– Вижу, что книга вам моя не понравилась. Майя, на самом деле это очень хорошая книга. Хотя каждый увидит в этой книге тот смысл, который хочет увидеть. Те, кто меня ненавидит, увидят в ней самодовольного человечка, который обнаглел настолько, что замахивается на целое Евангелие. Те, кого привлекает историческая сатира, увидят жесткое и четкое изображение действующих игроков. Те, кого интересует телевидение, увидят во многом описание процесса. По-моему, довольно красивой у меня получилась романтическая история, не показалось?

– По-моему, история довольно обыкновенная.

– Да, женщины обычно не любят романтические истории. И эстетически книга безупречна. Она написана с позиций медийной персоны, которая живет медийными представлениями, языком, стилизованным под современный русский, под язык определенного слоя московской публики. Это стилизация, но это надо увидеть. Она глубока ровно настолько, насколько глубок читающий ее человек. Вообще, советую Вам перечитать книгу второй раз.