Текст книги "Плач по уехавшей учительнице рисования (сборник)"

Он улыбнулся. И дальше еще и еще говорил мне, и речь его была звон. Он опять повторил, что едва я заговорю связно, а это наступит вот-вот, я смогу рассказать о тех чудесах, что видел. Но я не должен. Ведь от всех людей, кроме бессловесных младенцев, младенцев и великих святых, этот сад укрыт, скрыты озера без дна, радуги меж дерев, птицы, звери, говорящие речи, и благоуханные рощи. Все, что я вижу сейчас, последние мгновения вижу, – все это после того, как проснусь, вдруг исчезнет. Тот мир наутро растает, и останется только этот.

– Но оставлю тебе печать, вот здесь, на твоей головушке, мальчик.

Он невесомо коснулся макушки, вон там, мамуля. Куда ты любишь меня целовать, там, где уже нарос новый настоящий пух.

– Станешь доктором, будешь лечить людей, – говорил он, касаясь. – И как лечить! – он засмеялся счастливый. Он мной был доволен. – Значит, и страданий станет немного меньше.

– Страданий?

Но он не ответил. А я ощутил, как странный жар боли сейчас же разлился по мне, жар и боль…

– Что это? Что ты сделал со мной? Почему мне так?

– Это? – он опять улыбнулся. – Жалость. Жалость поселилась в тебе. Вот и все.

Тихие руки, золотистые кудри, глаза синевы – голубь Света, посланец небес, присланный для меня одного, певец чистых песен, защитник меня навек. Положи мне руку, положи, мамочка, вот так, тепло, на животике пусть лежит.

И теперь эта жалость переполняет меня. Жалость заполняет сначала кроватку, потом комнату по подоконник, потом двор и вот уже целый мир.

Жалость к тебе, моей маме. Потому что ты – мама. Жалость к папе: он кричит, потому что не знает, как еще по-другому сделать, чтобы ты любила его сильней, – люби, только люби его, мама. И к бабушке Нине – следующей зимой она заболеет и вскоре сама будет возить коляску с младенцем в чудном саду. И к нашему котику Флоксу – потому что он мяукает, любит прыгать и ходит в белых тапочках на темно-рыжих лапах. И всех, кого я видел и еще дальше увижу, мне стало жаль. Нет, я не плачу, это просто ветер, он веет повсюду, и я плыву в нем как самый любимый друг.

– Мама, дай пить! Дай тють-тють. Ак-кой. Ак-кой это! Киса пить. Дай кисе! Коее!

Осы и пчелы

Это было в то самое лето, когда с потолка на нее сыпались осы. Подсвеченные заходящим солнцем, они выпадали из темного, проолифенного лет шестьдесят назад потолка, вспоминавшего о днях юности и силившегося блеснуть, сверкнуть густо-золотым.

Крупными каплями черного меда текли вниз.

Самые умные, выпав, сейчас же осознавали, что попали на чужбину, в голую злую опасность, и упрямо, хмуро пытались обнаружить обратную дорогу, дорогу домой, – ощупывали бархатистым гибким задком потолок, аккуратно напрыгивали на доски в тщетных поисках щели, трещинки, сквозь которую можно вернуться. Не находили никогда! С отвращением отрывались наконец от родимых пахучих, мирно жужжащих с обратной стороны досок, искали другие пути – не домой, так хоть на свободу. Утыкались в пыльное стекло, обреченно бились.

Глупые (хотя, возможно, как раз наоборот?), выскользнув, сейчас же забывали, откуда они родом, где были мгновение назад, и даже не пытались найти обратный путь, сразу же бешено рвались к источнику света, к розовому сиянию за стеклом, с зудением просились прочь, присоединяясь к неудачливым патриотам. И тех и других ждала одна участь – краткий плен пластиковой отрезанной бутылки, захлопнутой на несколько мгновений тугим зеленым томиком Мандельштама – в мягкой обложке, «Азбука-классика», со статьей «О собеседнике» заодно.

И нежданная, нет, долгожданная (с какой скоростью время течет у ос?) воля – стряхиванье в форточку с сеткой, которую она слегка отгибала специально для пленниц. Не то чтобы ей жаль было все живое. Нет, просто она не любила вида раздавленных насекомых. А их жужжанье ее раздражало.

Видимо, осы построили свой хрупкий шар-дворец где-то прямо над ее головой, над подушкой, на которой она и провела пол того самого лета, с ногой, уложенной на ровную, мягкую возвышенность из сложенного одеяла.

Как нежно и бережно они любили ее. Две сестры, две пчелы, бабушки ее детей, ее мама и мамина сестра, невесомо пеленающие заботой. Последние годы бабушкам было не до нее – это она задавала им работу, особенно здесь, на даче, – сначала подрастала одна внучка, потом и другая, но сейчас внучки разъехались, и на месте образовавшейся пустоты оказалась она – привыкшие кормить, пеленать, тетешкать, бабушки перестроились без промедления. Теперь они носились с ее костяною ногою, заодно и с нею, дитятком в возрасте тридцати восьми лет, которое с тех пор, как папа внучки № 1 довольно быстро после рождения младенца улетел в другую страну, рожать новеньких, все искало, все мучилось, пока не родило вторую девочку, вообще уже неизвестно от кого. Бабушки приняли и вторую – как родную. Тем более что потом неизвестно кто внезапно явился, поселился – бабушки поморщились-поморщились, но и с ним смирились, к тому же второй стал помогать деду по хозяйству (первый-то – никогда!), и только все стало налаживаться, как он снова исчез, но вскоре опять появился. «Мерцающий», выразилась одна знакомая семьи, бабушки выражались прямей, но лучше умолчим как. После второго возвращения он вроде бы завис, но еще этой весной Нина, назовем нашу героиню так, ОК? почувствовала: зыбкое равновесие скоро обрушится, вот-вот. И не знала, как удержать, тем более что как было и не пустить – папа ехал в невинный байдарочный поход, да еще и брал с собой дочку, как и многие из его старинной компании, – поход был нарочно нестрашный, детский.

Бабушки кудахтали – потащил ребенка, ни условий, ни питания, в пять лет рано еще спать в палатке! Но Нина знала: дочке в походе хорошо, интересно, потому что папа дочку любил, умел о ней заботиться, да и просто… приключения. В этом смысле Нинино сердце билось спокойно. В другом – нет, пережив окончательное невозвращение мужа № 1 из странствий, она не любила, когда от нее уезжали, нет. Хотя папа-два покидал ее иначе. С ним она помимо отъездов разлюбила весну, оба раза исчезновения приходились на апрель, три предыдущих апреля, впрочем, удалось пережить, но это не отменяло: все последние месяцы он был не с ней. Она знала это, чувствовала, не требовалось доказательств, понимала – вот-вот, и только ее провал в больницу затянул расставание.

Старшенькая была в походе своем – в лагере с историко-археологическим уклоном, куда повез их школьный учитель, как водится, энтузиаст.

Больнице Нина обрадовалась, как временному избавлению, – под благовидным предлогом можно было поплавать в ином, отвлечься.

После операции она сделала неожиданное открытие: от непереносимой разрывающей боли, которую не берут никакие обезболивающие, уколы, отвлекающие мысли, существует только два народных средства – оживленный разговор, во время которого ты не слушаешь, а говоришь, говоришь как заведенный, не разговор, а твой монолог в трубку маме, подруге или соседкам по палате. Второе – молитва, средство, более уместное для бесконечности ночи. Если кричать про себя молитву – боль чуть откатывается тоже, возможно, пугается крика, возможно, Бог милостиво отодвигает ее Сам. Он вообще в эти минуты, когда больно вот с такой слепящей силой – и это открытие было третьим, – придвигается на удивление близко. Чем острее страдание, причем, внимание, не душевное – физическое, тем ближе Он.

Больничные бабули с перевязанными коленками прыгали мимо по коридору на костылях (всем после операции велели двигаться!), измученно выдохнув, оседали на кровати, а переведя дух, баюкали рассказами про поликлиники, анализы крови, сын предлагал в центр здоровья платно, но взял уже на эту операцию кредит – сколько я могу его разорять. Пошла в районную. И трогательные подробности бесплатной медицины, перемешанные с рецептами квашеной капусты, свекольника, кваса, бисквита. Вроде б просто, но когда добавляешь к взбитым желткам треть взбитых белков, оставшееся то есть, мешать надо аккуратно, не кругом, а как бы так снизу вверх, иначе осядет! И духовка холодная должна быть. В холодную ставим духовку. Капусту квашеную – мои метут только так. А я вам расскажу, как я делаю…

Родные бабушки-пчелы сумели бы поддержать кулинарные разговоры. Нина только благодарно внимала, ей нравилось плыть в потоке совершенно бесполезных для нее, но таких красочных теоретических знаний, красневших ягодкой клюквой (ее в капусту можно просто добавить потом), зеленевших укропчиком, отсвечивающих золотом поджаренных по всем правилам пирожков – и переполненных добротой русских женщин, к которым у Нины слабость. Всегда была, в больнице лишь обострилась.

Ее бабушки тоже пекли, солили, мариновали, ставили тесто, не тяготясь своей ношей, напротив, теперь только, вырвавшись из заточения зимних квартир, они и жили, дышали полной грудью, хотя жили по-прежнему не для себя, но и это входило в набор. Здесь это «не для себя» было свободным. У той, что давно (почти целую жизнь) жила без мужа, наконец появлялось, о ком позаботиться, – в охотку, регулируя уровень и напор, та, что была при деде, от привычных забот о деде, язвительном и с годами делавшемся все ворчливей, приезжавшем только на выходные, почти на всю неделю освобождалась – и могла опекать еще не научившихся ее критиковать внучек, а теперь вот и Ниночку, которая тоже только рассеянно ее благодарила. И заниматься любимым.

Цветочными клумбами, грядками – любовью к земле она пошла в мать, Нинину бабушку, в честь которой ей, кстати, и дали имя, – упрямую, старательную землепашицу, из тех, на которых мир стоял. Бабушка-младшая, тетя, напротив, терпеть не могла возиться в земле, только устроила в лесу игрушечный японский садик – с озерцом и камешками, на радость внучкам. Младшая бабушка вообще была чуть легкомысленна, артистична, чудно шила, вязала – носки крючком, шапки на спицах, а потом и чудо-свитера, на вязальной машинке – так казалось долго-долго, что они чудо, пока не выяснилось: купить в магазине проще, и окажется современней, модней, не нужны больше Нине эти с такой любовью связанные свитера… И бабушка сократила число одариваемых изделиями до трех – старшая сестра и внучки. Эти не чурались, не брезговали. Но вязанье было для коротанья одиноких зимних вечеров за телевизором, летом младшая бабушка вязала мало. Все больше ходила в лес, собирала полезные травки, заодно и скромные нежные букетики из полевых цветов, но потом и лисички на внезапно растворяющих солнечные воротца полянах, а повезет, так и семейство белых! вот прям под елкой, да какой-какой, все вам расскажи – той, что за ручьем… А там и пожарить добычу, или заморозить на зиму, или положить в пирог – младшая еще и любила готовить, только не обычное – праздничное. Пирог, рогалики с мармеладом, тортик.

Этот год стал особенным, лучшим из последних многих. У привычных забот появился новый смысл, будто вернувшийся из далекого прошлого – Ниночка, Нинушка, Нинка была больна и нуждалась в их неусыпных заботах, уходе. Та, которую они на руках, сначала в шесть, а потом в четыре руки, носили двадцать с лишним лет, пока не начались истории с улетающими и мерцающими папами. Но вот время и отключили, вновь дочь, племянница стала девочкой, беспомощной, едва способной ходить, которую нужно было вовремя накормить, за которой надо было следить, чтобы, упаси господи, не свалилась, прыгая на одной ножке по дачным, вымощенным плиткой (дедушкина работа) дорожкам – к дому бабушек, он же кухня, на завтрак-обед. Почему она отказалась от костылей? Может, лучше купим? Но девочка стояла на своем.

Бабушки не замечали, что прыжки отяжелели, сейчас они едва помнили, что Нинушка давно родила своих и из деточки превратилась в женщину со сложной судьбой… Сейчас помнить важно было совсем о другом: принести воды, принять таблетку (через час после еды! бабушки заводили кухонный таймер), поболтать немножко, но и не надоедать, девочке надо заниматься. У нее уроки. Друзья. На животе ее улегся главный друг и конкурент бабушек – компьютер, лэптоп, все чего-то она в него тюкала, сосредоточенно, хмуро и вроде как «не подходить!». Но принести наверх тарелку с малиной, ежевикой, клубникой – остатками уже, конечно, или только-только созревшим золотистым яблочком, первым! специально ждали, когда пожелтеет, выглядывали, высматривали – все-таки можно! Девочка не откажет. Без отрыва от экрана кивнет, нащупает слепо ягодки – при болезни так важны витамины.

А там и ужин. Ниночка аккуратно спрыгивала вниз, опираясь на перила лестницы со второго этажа, потом и крыльца, – стояла, глядела, дышала.

Сад благоухал. Как называлась половина цветов в нем, неизвестно, но кому это мешало? Она благодарно погружалась в царство безымянных полупрозрачных соцветий – бело-розово-алое, сиреневое. Жирные шмели зудели в фиолетовых колокольчиках, лимонницы порхали рывками, садились на прозрачно-белую каприфоль.

Но прилетело тревожное сообщение от старшей дочки. Легким взрывом водяной бумажной бомбочки шлепнулось в середину тихого летнего вечера.

Мама, срочно нужно на конкурс про детство бабушек, я не знаю ничего, пришли на мою почту подлиннее, я из телефона прочту!

Детство бабушек? Конкурс?

Да!!! Надо было еще дома, это было задание, но я забыла, а завтра последний день, когда можно сдать.

Дочь моя, ты забыла, а я при чем? Ничего не пришлю. МАМА!!!! Тогда наша команда, младших, проиграет! Это будет КОНЕЦ!!!!!

Боже.

И после ужина Нина не поднимается наверх, наоборот, спустив со второго этажа компьютер, сидит на лавочке с бабушками, окруженная благоуханным теплом летнего вечера – ароматы, треск кузнечиков, птичий щебет, никакой сырости – конец июля, печатает все, что слышит.

В светлом сумраке тонет сад и грядки, ирисы-ноготки-розы выравнивает военный каток, бабушки уменьшаются. На одной перешитое из дедова драповое пальто, шапка-менингитка от уха до уха, самый писк – что ты!.. На другой перелицованная шерстяная юбка, блузка креп-жоржет, голубая – на ногах лодочки, великоваты, зато деревянный каблук обтянут кожей, внизу разрезинка, у разрезинки – бантик! Да нет, это были мамины туфли, я их все мерила, все на танцы готовилась, пока мама на работе.

Летний вечер тает, на границе исчезновения оставляя им немного странный, сладкий аромат.

– Дельфиниум! – определяет старшая бабушка, Нина тюкает зачем-то в компьютер «дельфиниум». Вот они синеют в сумраке, прям перед домом.

…Наконец мама и мне купила собственные уже туфли, черные, кожаные, с ремешочками, как я мечтала, они лежали в коробке, только для праздников предназначались, но какие там праздники, я их тайно надевала на все прогулки, и вот как-то раз собираемся мы в гости, мама открывает коробку, а туфли-то…

Тут приходит новая эсэмэска. Нина отрывается, читает. Бабушки встрепенулись – что там? Нет, Нина качает головой, просто какая-то реклама… Младшая кивает с осуждением: меня тоже ей завалили, откуда они только узнают про нас?

Но это не реклама, Нина прилгнула, это письмецо от папы-два. В письмеце ни единого слова. Это в ответ на ее вопросы, как да что, как там поход, как младшенькая, папа-два писал едва-едва, плохая вроде как связь. Вчера она отправила наконец что-то гневное, что хотя бы когда связь есть, нельзя ли писать подробно, а если ему так трудно даже писать, то и не надо, вообще ничего не надо, совсем. Вот и получила ответ, вот он. ТОЧКА. Просто точка и все.

Нина отвлекается от рассказа про туфли, думает о другом и вновь упирается в тупик. Как и весь этот длинный год расставания с папой-два, который все не мог решиться, но вот, кажется, решился наконец там, в походе, с ним в походе ее соперница, как и предполагала Нина, и вот она, тихо и окончательно опускающаяся стена.

Главным лакомством было знаешь что? Черный хлеб с подсолнечным маслом, посоленный, уж как мы его ели, уминали за обе щеки – и самое удивительное, почти не веря себе говорит старшая, изумленно расширяя глаза, – что ведь и правда тогда это казалось необыкновенно вкусно, совсем не то, что сейчас… Я специально недавно попробовала, совершенно не то! Младшая подтверждает: «Да, сейчас как-то уже наелись».

Нина снова включается, печатает конспект рассказа про хлеб. Но тут отвлекаются бабушки, старшая в панике: я ж там воду поставила, посуду мыть! Обе бегут на кухню. Пока не выкипело все!

Бабушки что-то долго не возвращаются. Нина вспрыгивает на крыльцо, на террасу, вырывает лист из дочкиного альбома, берет круглый пластмассовый стакан, в него они наливают воду, когда рисуют красками… палец протыкает жгучая боль. Слезы так и брызжут из глаз. Как она туда забралась? Оса. Вот уже и валится мертвое тельце, обратно в стакан. Нина вытряхивает ее на улицу, пальцу больно. Неблагодарные твари. Вот нажалуюсь бабушкам, завтра не будет ни вашего домика, ни вас самих!

Восемь бед, ответ единственный – прижимая опухшим пальцем стакан, она обводит дно, густо закрашивает кружок черным, чтобы на ночь унести наверх и поставить перед собой на подоконнике. Чтобы в утреннем зыбком полусонье – с такой свежестью и живостью не возвращалась любовь, упиралась вот в эту преграду. В точку.

С кухни возвращается только младшая бабушка, старшая осталась заниматься посудой – да нет, все в порядке, просто дедушка звонил, список ему составляли… «А меня укусила оса, – жалуется Нина и добавляет тут же, чтобы не всполошить бабушку понапрасну, – ничего, почти прошло». Но бабушка строго исследует палец, жала нет, уже хорошо, и вскоре из стебля сорванного тут же, под лавочкой, подорожника на палец капает целительный сок, бабушка жмет и жмет его, тут приходит и старшая, обе причитают, рассказывают, как в прошлом году одну из них оса укусила в губу, другую в коленку, а в позапрошлом… На завтра назначена казнь – но Нина машет рукой, не надо, да и как найти среди чердачного хлама это гнездо, но бабушки настроены решительно, Нина прерывает осиные саги и молит рассказать еще хоть немного про детство, пока получилось совсем мало.

На ирисы-делифиниумы-лилии-розы валятся мертвые белые осы, в сад, ломая забор, по свежему снегу, прут танки, со звонкой от мороза железной броней, нацелив дула точно им в лоб, подминая гусеницами беседку, песочницу, утюжа чайку-флюгер.

Но при ближайшем рассмотрении оказывается – никакие это не танки, война кончилась, это всего лишь громадная снегоуборочная машина, въехавшая в старый арбатский двор. Как они радовались ей. Как, все бросив, выбегали помогать, кидали в ее кузов снег – лопатами, лопатками, просто горстями. Хохотали, бросались снежками на ходу. Так были довольны, что развлечение, развлечений-то не было никаких, комментирует старшая, – Нина печатает, бабушки смеются, она думает быстро: не слишком умело они рассказывают – совсем кратко, им ни к чему лишние слова, они все видят и так.

Бабушки вспоминают что-то еще, про толстую тетю Раю, про Кольку, спорят: а я тебе говорю, он женился на ней потом, вспоминают уже для самих себя, Нина отключается, думает про свое, руки почему-то все равно печатают, вскоре она с удивлением перечитывает написанное, после слов «лопата», «снежки» проступает совсем другой текст: «я бы вот что спросила тебя / на нашей неблизкой встрече / я бы вот что / милый / куда деть эту вечность / где взять силы / десять лет твоего лица / куда эти шорохи / ветки, бормотанье дождя-чтеца / как быть с приданым / вечной невесты / твои слова / как убить / но мне легче забить на предательство / на неверность / неудачные развороты судьбы / лишь бы ты был былбылбылбы». Какой кошмар. Она стирает все быстро-быстро. Чтобы бабушки не заметили. Чтобы выскочить из приступа графомании поскорей. Отправляет дочке первую порцию бабушкиных рассказов, в компьютер вставлена флэшка, на даче работает Интернет – получает почти мгновенный ответ: «Спасибо!!! Еще!»

Молочка принести? И давай палец помажем. Это мама. Небо еще немного потемнело, и видно уже не одну луну, но и звезды, огромные, совсем тихо. Птицы уснули и кузнечики. Бабушки тоже идут наконец спать, но свет еще долго не гаснет в их доме.

Нине что-то не хочется в комнату, и так слишком долго там пробыла. Глядит в невидимый замерший сад и незаметно подчиняется тихой теплой ночи, ее покою. Улыбается блаженно: две недели беспримесной, чистой благодати были подарены ей – потому что каждый оказался при своем. Бабушки возвратились в бодрую зрелость, полную сил и таких понятных забот о еде, цветах, грядках, единственной дочке и любимой племяннице, она – в детство, нерассуждающее, благодарное, и никаких преград. Никого лишних. Кого надо учитывать, за кого извиняться, краснеть, кого терпеть – ни детей, ни мужей – первозданность. И еще целая неделя такая же! впереди.

Она стоит на крыльце и понимает: ноге легче, на нее уже можно наступать, стоять двумя ступнями, Нина поднимает глаза. Звезды. И странный холод от них. На лицо тихо сыплет послевоенный снег, ледяной, спокойный, немного влажный. Значит, не надо больше плакать – лицо и так уже мокрое, значит, все уже хорошо.