Текст книги "Детский психоанализ"

До настоящего момента мы были в основном сосредоточены на обсуждении и иллюстрировании типичных примеров инициализации и хода психоаналитической работы. А сейчас мне хочется рассмотреть отдельные нетипичные трудности, с которыми мне довелось встретиться и которые заставили меня применять специальные подходы. Случай с Труде[43]43
  См. главу 1.


[Закрыть], которая была полна тревоги, когда впервые вошла в мою квартиру, научил меня тому, что с пациентами такого плана немедленно начатое интерпретирование является единственным способом ослабить их тревогу и начать последовательный анализ. Моя маленькая пациентка Рут, которой было четыре года и три месяца, была одним из таких детей, у которых амбивалентность открыто проявлялась в чрезмерной зацикленности на матери и некоторых других женщинах одновременно с неприязнью к другим, обычно чужим, людям. Например, еще в самом раннем возрасте она оказывалась неспособной привыкать к новым няням; также ей было очень трудно сдружиться с другими детьми. Тревога, проявлявшаяся в виде острых приступов, не исключала постоянного тревожного состояния, сопровождавшего ее все время. В течение нашего первого аналитического сеанса она наотрез отказалась оставаться в комнате наедине со мной. Поэтому я решила попросить ее старшую сестру поприсутствовать на наших занятиях[44]44
  Если быть точнее, то это была ее сводная сестра. Она была очень интеллигентной девушкой, почти на двадцать лет старшей Рут, которая сама проходила курс психоанализа. До этого у меня уже был случай, когда мне пришлось примириться с присутствием третьего человека. В обоих этих случаях договоренности об этом были достигнуты при исключительно благоприятных обстоятельствах; но я могу сказать, что, по целому ряду причин, я никогда не буду рекомендовать подобный подход – за исключением абсолютно крайних случаев.


[Закрыть]. Моим намерением было установление позитивного переноса для создания возможности остаться с ней наедине для дальнейшей работы; но все мои попытки просто поиграть с ней, разговорить ее и т. п. оказались тщетными. В своей игре с куклами она обращалась только к своей сестре (несмотря на то, что та оставалась к этому достаточно безучастной) и полностью игнорировала меня. Ее сестра сама сказала мне, что все мои попытки обречены на провал и что у меня нет шансов на то, чтобы завоевать ее (Рут. – Примеч. пер.) доверие, даже если я проведу с ней недели, а не считанные часы. Поэтому я была вынуждена принять другие меры – меры, которые еще раз дали поразительное доказательство действенности интерпретаций в деле снижения уровня тревожности и негативного переноса пациента. Однажды, когда Рут в очередной раз сосредоточилась исключительно на своей сестре, она нарисовала бокал с несколькими маленькими шариками в нем и чем-то вроде крышки сверху. Я спросила ее, зачем тут нужна эта крышка, но она мне ничего не ответила. Когда же данный вопрос повторила ее сестра, то она сказала, что крышка «не даст шарикам выкатиться». Перед этим она пошарила в сумке сестры, которую затем плотно закрыла, чтобы «ничего оттуда не могло выпасть». До этого она проделала примерно то же самое с кошельком, находившимся в сумке, – чтобы монеты из него не выскочили. Более того, тот аналитический материал, который она мне этим давала, был уже достаточно ясен даже из предыдущих сессий[45]45
  В данном аналитическом случае желание ребенка «похитить» тело своей матери и связанные с этим чувства тревоги и вины доминировали в общей картине с самого начала. Более того, первые ее невротические вспышки последовали за беременностью ее матери и рождением ее младшей сестренки.


[Закрыть]. После этого я отважилась сказать Рут, что шарики в бокале, монеты в кошельке и все содержимое сумки символизировали детей, находящихся внутри ее мамы, и что она просто хочет надежно закрыть их там, как если бы она не хотела более иметь каких-либо братьев или сестер. Эффект от этого оказался просто поразительным. Впервые за все время Рут обратила на меня внимание и начала играть в другую игру, будучи менее зажатой[46]46
  Как уже говорилось, интерпретация повлияла на характер того, как ребенок играет, и позволила проявлениям ее аналитического материала стать более понятными.


[Закрыть].

Тем не менее для нее было все еще невозможным оставаться наедине со мной, так как она реагировала на такую ситуацию приступами страха. Поскольку я видела, что психоанализ постепенно приводит к уменьшению у нее негативного и росту позитивного переноса, я приняла решение, что сестра должна оставаться в кабинете. Но через три недели сестра вдруг неожиданно заболела, а передо мной встала альтернатива: либо прервать аналитическую работу, либо рисковать тем, что придется иметь дело с приступами острой тревоги. По согласованию с родителями девочки, я выбрала второе. Няня Рут передала ее мне перед моей комнатой-кабинетом и удалилась прочь, невзирая на все вопли и слезы. В этой душераздирающей ситуации я начала с того, что попыталась успокоить ребенка не с позиций психоаналитика, а в некой материнской манере, как на моем месте сделал бы любой обычный человек. Я пыталась успокоить ее, подбодрить и заставить играть со мной, но тщетно. Когда она осознала, что находится наедине со мной, она только смогла пройти вслед за мной в мою комнату, но, оказавшись там, я не смогла ничего с ней сделать. Она сильно побледнела, заплакала и стала выказывать все признаки сильнейшего приступа страха. Тем временем я просто села за маленький столик и начала играть сама с собой[47]47
  В особо сложных случаях я пользуюсь таким приемом для того, чтобы с чего-то начать свой анализ. Я обнаружила, что, когда дети выражают свою латентную тревогу тем, что до них становится совершенно невозможно достучаться, часто помогает, если я просто «выбрасываю в пространство» своего рода «стимулирующее слово», просто начиная играть сама.


[Закрыть], все время показывая перепуганному ребенку, забившемуся в угол, что я делаю. Следуя вдруг нахлынувшему вдохновению, для своей игры я взяла тот игровой материал, который сделала сама эта девочка во время предыдущей сессии. Тогда в конце сессии она играла с умывальником, кормила своих кукол, давала им огромные кувшины молока и т. д. И вот сейчас я делала то же самое. Я уложила куклу спать и сказала Рут, что собираюсь приготовить ей (кукле. – Примеч. пер.) что-нибудь поесть, а далее спросила, что бы такое следует приготовить. Она прервала свой плач, чтобы бросить «молоко», и я заметила, что она сделала движение двумя пальцами (которые она имела привычку сосать перед сном) по направлению к собственному рту, но быстро прервала его. Я спросила, хочет ли она пососать свои пальцы, она ответила: «Да, но правильно». Я сообразила, что она хочет воссоздать «в подлиннике» ситуацию, которая происходит у нее дома каждый вечер, поэтому положила ее на диван и по ее просьбе накрыла пледом. После этого она начала посасывать свои пальцы. Она оставалась очень бледной, а ее глаза были закрыты, но уже стала заметно более спокойной и прекратила рыдания. В то же время я продолжала свою игру с куклами, повторяя все то, что она делала с ними в прошлый раз. Но когда я положила намокшую губку рядом с одной из кукол, точно так же, как делала она сама, Рут снова разразилась рыданиями и прокричала: «Нет, у нее не должно быть такой БОЛЬШОЙ губки, она не для детей, а для взрослых!» Следует заметить, что на свои предыдущие две сессии она приносила с собой много того, что является материалом, показывающим ее зависть к своей матери. И вот теперь моя интерпретация этого материала была связана с ее протестом против большой губки, которая символизировала пенис ее отца. Далее я показала ей в мельчайших деталях, как она завидует своей матери и ненавидит ее, потому что она захватывает внутрь себя пенис отца во время полового акта; как она хочет украсть этот пенис и детей, находящихся внутри своей матери, и убить ее. Я объяснила ей, что именно поэтому она охвачена таким страхом и думает, что либо уже убила собственную мать, либо что та оставит ее одну. В этом примере я высказывала свои интерпретации следующим образом. Я все время начинала с того, что объектом моих высказываний была кукла: я показывала ребенку, играя с этой куклой, что она боится и плачет, объясняла почему, а потом переходила к повторению этой интерпретации, только что отнесенной к кукле, перенося ее смысл на саму девочку. Таким путем я буквально конструировала психоаналитическую ситуацию во всей ее полноте. По мере того как я делала это, Рут становилась заметно спокойнее, затем открыла глаза и позволила мне поднести столик, на котором я играла, к дивану и продолжить мою игру и мои интерпретации, находясь уже рядом с ней. Потом она села и стала наблюдать за развитием игры с растущим интересом и даже сама начала принимать в ней активное участие. Когда сессия подошла к концу и няня вернулась, чтобы забрать ребенка домой, то с удивлением увидела девочку счастливой и радостной, дружелюбно и даже ласково говорящей мне «до свидания». В начале следующей сессии с Рут, после того как няня отдала ее мне, она опять стала выражать чувство некоторой тревоги, но при этом не было никаких повторяющихся острых приступов страха, она не впадала в отчаянные рыдания. Вместо этого она немедленно укрылась на диване и спонтанно приняла ту же позу, что и днем ранее, закрыв глаза и посасывая пальцы. Мне удалось усесться рядом с ней и возобновить ту же самую игру практически сразу. Вся последовательность того, что происходило днем ранее, повторилась, только в сжатой во времени и более мягкой форме. А после еще нескольких сессий мы продвинулись настолько далеко, что в их начале оставались только бледные тени тех прошлых приступов тревоги и страха.

Анализ приступов страха у Рут выявил тот факт, что они были повторением ночных кошмаров[48]48
  См. главу 1.


[Закрыть], от которых она сильно страдала в двухлетнем возрасте. В то время ее мать была беременна, а желания маленькой девочки выкрасть нового ребенка из тела матери, убить или покалечить последнюю различными способами вызвали тогда в Рут сильнейшую реакцию, направленную против этих желаний, которая проявилась в чувстве вины, вследствие которого, в свою очередь, девочка стала ненормально сильно зациклена на своей матери. Говоря «спокойной ночи» перед отходом ко сну, она воспринимала эти слова как «прощай навсегда»[49]49
  В своей статье «Истоки агорафобии» (1928) Хелена Дойч (Helene Deutsch) указывает на то, что страх смерти матери, проистекающий из различных враждебных пожеланий, направленных на нее, является одной из наиболее обычных форм младенческих неврозов и тесно связан со страхом насильственной разлуки с матерью и с тоской по родине (ностальгией).


[Закрыть]. Это объясняется тем, что, результатом желаний ограбить и убить мать стал страх остаться покинутой матерью навсегда навсегда или никогда больше не увидеть ее живой, а может быть, найти на месте доброй и нежной мамы, говорящей ей «спокойной ночи», некую «плохую» мать, которая ночью нападет на нее саму. Это были причины также и того, почему она не могла выносить ситуации, когда ее оставляют наедине с самой собой. Быть (в одном помещении. – Примеч. пер.) только со мной означало для нее быть покинутой ее «доброй» мамой, а весь ее ужас перед «плохой», наказывающей матерью переносился на меня. Анализируя эту ситуацию и проливая на нее свет, я смогла – как мы видели – развеять ее страхи, снять приступы острой тревоги, что позволило в дальнейшем начать нормальную, последовательную аналитическую работу[50]50
  Терапия Рут осталась незаконченной, так как ее родители вернулись домой, в свою страну. Поэтому ее невроз не был до конца вылечен. Но за те 190 сеансов с ней мне удалось добиться следующих улучшений, которые закрепились, как я услышала спустя два года после прерывания моей работы с ней: ее общая тревожность была в огромной степени снижена, так же как и, в частности, различные формы робости, от которых она страдала. Результатом стала ее способность в лучшей мере ладить с другими детьми и со взрослыми, она оказалась полностью адаптированной к обычным требованиям повседневной домашней и школьной жизни. Ее зацикленность на своей матери снизилась, а отношение к отцу – улучшилось. Также произошел решительный поворот к лучшему в ее отношении к своим брату и сестрам. Все ее развитие, особенно в том, что касается способности к обучению, социальной адаптации и способности к сублимации, с тех пор протекало в благоприятном направлении.


[Закрыть].

Методика, примененная мной в случае с анализом панических приступов Рут, доказала свою пригодность и еще на одном примере. Во время работы с Труде ее мать заболела и была вынуждена лечь в больницу. Это случилось как раз тогда, когда садистические фантазии этой маленькой девочки, направленные против ее матери, доминировали над всем (ее поведением. – Примеч. пер.). Я уже описывала, в каких конкретно деталях эта девочка, которой было три года и девять месяцев, демонстрировала мне свою агрессию и как, будучи полностью во власти тех страхов, которые следовали за этой агрессией, она пряталась вместе с подушками куда-то за диван. Но это никогда не выливалось в острые приступы тревоги. Однако когда она вернулась после перерыва, вызванного болезнью матери, у нее на протяжении нескольких последовательных дней случались явные приступы тревоги. Эти приступы только выявили ее реакцию на свои же агрессивные импульсы, то есть страх, который она чувствовала из-за них. Во время приступов Труде, как и Рут, принимала специфическую позу в определенном месте – ту же самую, которая была для нее обычной во время ее ночных кошмаров. Она забивалась в угол, прижимая изо всех сил к себе подушки, которые часто называла своими детьми, начинала сосать пальцы и описывалась. И в этом случае интерпретация ее тревожности привела к прекращению у нее приступов страха[51]51
  Невроз у Труде выражался в виде сильнейших ночных кошмаров, в тревожности в дневное время, когда она оставалась одна, в том, что она пи́салась в кровать, в общей робости, в чрезмерно сильной зацикленности на своей матери и неприязни по отношению к отцу, сильной ревности по отношению к своим сестрам и различных трудностях в ее воспитании. Работа по ее психоанализу заняла восемьдесят два часа на протяжении семи месяцев и привела к тому, что она прекратила писаться в кровати, к существенному ослаблению общей тревожности и чувства робости в различных ситуациях, к значительному сдвигу к лучшему в ее отношениях с родителями, братьями и сестрами. Она также часто простужалась, и анализ показал, что это было во многом обусловлено психогенными факторами, так что и простуды стали случаться значительно реже и протекать легче. Несмотря на эти улучшения, ее невроз остался вылеченным не до конца, когда, по внешним причинам, нам пришлось завершить аналитическую работу.


[Закрыть].

Мой собственный последующий опыт, как и то, что делала мисс М. Н. Серл и другие детские психоаналитики, подтвердил эффективность этих методик на других примерах. По прошествии многих лет работы, последовавшей за описанными двумя конкретными случаями, мне стало достаточно ясно, что необходимой предпосылкой для успешного проведения психоанализа детей ранних возрастов – как, впрочем, и глубокого анализа более старших детей, – безусловно, является способность «схватить», быстро понять материал, который предоставляется аналитику. Корректная и быстрая оценка значимости материала в том виде, в котором он представлен в какой-то момент, причем в отношении как того, какой свет он проливает на особенности конкретного случая, его «структуру», так и того, какое он имеет отношение к эмоциональному состоянию пациента в данный момент, а также – и важнее всего – быстрейшее восприятие, «схватывание» латентной тревоги и чувства вины, которые этот материал содержит в себе, – это все важнейшие условия выработки правильных интерпретаций, то есть таких, которые делаются в нужный момент и идут вглубь сознания точно до того его уровня, который оказался активирован этой тревогой. Частоту возникновения приступов страха во время сеансов психоанализа можно снизить до минимума, если последовательно придерживаться описанной методики. Если такие приступы случаются в самом начале терапии – как это может происходить у невротических детей, у которых они случаются и в повседневной жизни, – то, если аналитик твердо и неуклонно придерживается данной методики, он обычно добивается успеха в уменьшении влияния этих приступов до такой степени, что ему становится возможно проводить дальнейший анализ в «нормальном» режиме. Результаты, полученные из исследований приступов страха, как я думаю, также являются доказательством справедливости общих принципов, лежащих в основе игровой методики. Мне хочется сослаться на случай с Труде, в котором в самом его начале я анализировала материал, не сопровождавшийся приступами страха, хотя сильная общая тревожность была, очевидным образом частью, этого материала. Благодаря постоянным и глубоким интерпретациям мне удалось шаг за шагом ослабить эту тревогу и сделать так, что она вырывалась наружу только своими незначительными проявлениями. В то время, когда терапия оказалась прервана из-за болезни и отсутствия дома ее матери, тревожность у девочки возросла до такой степени, что стала выливаться в острые приступы. Далее, после нескольких аналитических сессий полностью прекратились приступы и уступили место вновь проявившейся «дозированной» [управляемой] тревожности.

Мне хотелось бы добавить несколько замечаний теоретического характера в связи с такого рода острыми приступами тревоги. Я уже говорила о них как о повторении «ночных кошмаров»; и я отмечала то, какие позы и в каких местах принимали пациенты во время этих приступов, а точнее, для того чтобы попытаться справиться с ними, и указывала, что это было повторением тревожных ситуаций, случавшихся с детьми ночью в постели. Но я также упоминала и специфику эпизодов повышенной тревоги у детей младших возрастов, которая, как кажется, лежит в основе и «ночных кошмаров», и приступов страха. Мои наблюдения в случаях с Труде, Рут и Ритой, будучи объединенными со знаниями, полученными за последние несколько лет, привели меня к выводу о том, что существует тревожность, точнее, ситуации тревоги, специфичные для девочек, эквивалентные страхам кастрации у мальчиков. Эти ситуации тревоги находят свою кульминацию у девочек в опасениях того, что их мать разрушит их тела, выкинет содержимое и вытащит из них детей и т. п. Я вернусь к этому более подробно во второй части этой книги. А сейчас мне просто хочется привлечь внимание читателя к нескольким моментам, в которых собранный мной аналитический материал согласуется с парой выводов, сделанных Фрейдом в его книге «Торможение, симптом и страх» (1926). Он там заявляет, что страху кастрации у мальчиков соответствует у маленьких девочек страх потерять любовь. Страх оказаться одной, быть брошенной своей матерью очень отчетливо проступает в аналитическом материале о маленьких девочках, на который я ссылалась. Но я думаю, что этот страх имеет более глубокие корни. Он основан на агрессивных импульсах, направленных на мать и испытываемых девочкой, и на ее желаниях убить мать и украсть у нее матку, обусловленных ранними стадиями ее (девочки. – Примеч. пер.) эдипова комплекса. Эти импульсы ведут не только к тревожности и к страху нападения со стороны матери, но и к страху того, что мать бросит ее или умрет.

Давайте теперь вернемся к рассмотрению методических вопросов. Форма, в которой делаются интерпретации, также имеет огромное значение. Как я пыталась показать, рассказывая о конкретных случаях, я предпринимала все усилия, чтобы описать содержание бессознательных фантазий так четко и ясно, как только возможно[52]52
  В своей книге «Фрагмент анализа одного случая истерии» (1905) (S.E. 9, p. 48) Фрейд пишет: «С девушками и женщинами можно говорить о любых сексуальных вещах без всякого вреда для них и не навлекая на себя подозрение. Конечно, если при этом, во-первых, выбрать правильный способ, как это делать, и, во-вторых, если у них можно пробудить сознание того, что это является неизбежным… Лучший способ говорить о таких вещах – прямой и сухой. Одновременно он максимально удален от похотливости, с которой эта тематика чаще всего и обсуждается в “обществе”… “J'appelle un chat un chat” («Называю вещи своими именами»)». Эту позицию «после внесения необходимых изменений» я и принимаю в своем анализе психики детей. Я говорю о сексуальных вопросах простыми словами, которые более всего соответствуют образу их мыслей.


[Закрыть]. При этом я выбираю способ, соответствующий тому, как дети думают и говорят, используя мир их образов в качестве модели[53]53
  Следует и далее помнить, что дети все еще в очень большой степени находятся под влиянием своего бессознательного, язык которого, как показывают сновидения и игровые практики, является языком образов и действий. У нас есть возможность видеть снова и снова, как дети реагируют на слова совсем не так, как взрослые. Они воспринимают слова, прежде всего исходя из развитости своего образного мышления – по тем фантазиям, которые эти слова вызывают. Если мы хотим получить доступ к бессознательному ребенка в процессе его психоанализа (что, конечно, нам придется делать через эго и посредством речи), то успех будет сопутствовать нам, только если мы будем избегать иносказаний и использовать простые слова.


[Закрыть]. Помните, как Петер указал на игрушечные качели и сказал: «Смотри, как они болтаются и стукаются». И как я ответила: «Это как папины и мамины “штуковины” стукаются друг о друга» – он понял и воспринял это сразу. А вот другой пример: Рита (два года и девять месяцев) сказала мне, что куклы мешали ей спать: они все время говорят Хансу, машинисту поезда метро (кукольному человечку на колесах): «Просто продолжай вести свой поезд взад-вперед». В другом случае она поставила треугольный «кубик» на одну из его сторон и сказала: «Это – маленькая женщина»; затем она взяла «маленький молоточек», как она назвала другой вытянутый «кубик», и ударила им коробку с кубиками ровно в том месте, где ее стенки были только бумажными, проделав этим самым там дырку. Далее она сказала: «Когда молоточек бьет сильно, маленькая женщина сильно пугается». Игрушечный машинист метро и удар молоточка символизировали половой акт между родителями, которому она оказалась свидетелем еще до того, как ей исполнилось два года. Моя интерпретация была такова: «Папа так сильно ударил твою маму своим маленьким молоточком, что ты перепугалась», что было в полном соответствии с ее мышлением и речью.

Описывая свою методику психоанализа, я часто говорила о маленьких игрушках, которые я предоставляла детям в полное распоряжение. Я хочу коротко пояснить, почему эти игрушки оказывали такую важную помощь в анализе игрового поведения. Их маленькие размеры, их количество и большое разнообразие – все это предоставляло ребенку большие возможности выразить себя в игре, в то время как их чрезвычайная простота позволяла использовать каждую из них самыми разнообразными путями. Поэтому такого рода игрушки очень хорошо подходят для отражения детских фантазий и переживаний всеми способами и в мельчайших деталях. Сопоставление несущих в себе разные смыслы игр ребенка и ассоциированных с ними эмоций (и тех, о которых можно в какой-то мере догадаться по содержанию игры, и тех, которые открыто выражены), происходящих или выражающихся в одно время и в одном месте, также дает нам представление об общих внутренних связях и динамике ментальных процессов, которые разворачиваются перед нами, а также – поскольку пространственная смежность (каких-то предметов друг с другом. – Примеч. пер.) часто символизирует смежность во временном измерении – о временной последовательности различных фантазий и переживаний ребенка.

Из всего того, что было сказано, можно вообразить: чтобы проанализировать психику ребенка, будет достаточно всего лишь разложить перед ним кучу игрушек, с которыми он тут же начнет играть в самой «незаторможенной» и «открытой» манере. Но это вовсе не то, что обычно происходит. Как я неоднократно указывала, большая или меньшая степень заторможенности в играх встречается очень часто, являясь чрезвычайно распространенным невротическим симптомом. Но именно в таких случаях, когда все другие способы установить контакт с маленьким пациентом не работают, игрушки могут оказаться очень полезными – как средство для начала анализа. Вряд ли случится так, что ребенок – как бы он ни был заторможен – даже не бросит взгляд на игрушки или не возьмет какую-либо из них в руки и не сделает что-то с ними. Даже если он очень скоро прекратит свою игру – как это было с Труде, мы все равно сможем ухватить какие-то знаки, ведущие к идеям о том, что творится в его бессознательном, на основе которых будет возможно начать нашу аналитическую работу: заметив, какого рода игру начал играть ребенок, в какой ее момент у него появилось сопротивление, как он вел себя в связи с этим сопротивлением, какое мимолетное замечание он мог высказать в это время и т. д. Читатель уже видел, как психоаналитик посредством интерпретации может подвигнуть ребенка к игре во все более и более раскованной манере, а содержание этой игры сделать все более широким и несущим в себе больший (аналитический. – Примеч. пер.) смысл, постепенно уменьшая в результате всего его заторможенность в игре.

Игрушки – не единственный реквизит для игрового анализа. В кабинете должно быть также много иллюстративного материала. Самый важный – умывальник, раковина с водопроводным краном. Обычно он не сильно востребован до достаточно поздних стадий психоанализа, но на них он становится очень важным. У меня был случай, когда вся аналитическая работа крутилась вокруг игры ребенка с умывальником и раковиной (в ней также присутствовали губки, стеклянные бокалы, пара маленьких корабликов, несколько ложек и бумага). Такие игры с водой позволяли получить глубокое понимание фундаментальных оральных[54]54
  Я имею в виду, например, случай с Рут. Именно во время игр с умывальником она наиболее полно выразила свои неудовлетворенные желания, связанные со своим ртом.


[Закрыть] потребностей ребенка, а также являлись способом иллюстрации их сексуальных желаний, давая нам знание об отношении между детскими садистическими фантазиями и реактивными образованиями[55]55
  Эти игры с водой очень интересно противопоставить играм с огнем. Очень часто ребенок поначалу играет с водой, а потом поджигает бумагу или спички, или наоборот. Связь между смачиванием и сжиганием чего-то проявляется очень отчетливо именно в таком поведении, так же как и большое значение уретрального садизма (см. главу 8).


[Закрыть] и показывая прямую связь между испульсами генитальной и прегенитальной стадий.

Во многих случаях психоанализа большую роль могут сыграть рисование или вырезание из бумаги. В других – особенно для девочек – ребенок может уделять основное время созданию одежды и нарядов для самого себя, для своих кукол или игрушечных животных, украшению самого себя лентами или чем-то в таком роде. Каждый ребенок должен иметь в ближайшей доступности для себя бумагу, цветные карандаши, ножики, ножницы, иголки, нитки, какие-нибудь деревяшки и шпагат. Очень часто дети приносят с собой свои игрушки. Это простое перечисление таких предметов не ограничивает список подобных вещей. Мы можем получить очень серьезные подсказки, проливающие свет на проблемы, из тех многочисленных способов, какими ребенок использует каждый предмет, а равно из того, как он переходит от одной игры у другой. Вся самая обычная обстановка комнаты-кабинета для анализа – стулья, подушки, пуфики и т. п. – также может включаться в игру. На самом деле мебель, которая будет расставлена по комнате, где будут проходить сеансы психоанализа детей, должна быть тщательно и специально отобрана, чтобы соответствовать главной цели. Фантазирование и образные игры, в которые могут выливаться обычные игры с обычными же игрушками, являются очень важными. В своих игровых выдумках ребенок выражает свою личность непосредственно, а на других, обычно более ранних, стадиях своего психоанализа он показывает это через свои игрушки. В таких играх аналитику обычно достается какая-то роль, может быть, даже несколько, и моя практика состоит в способствовании тому, чтобы ребенок сам описал мне эти роли в настолько мельчайших деталях, насколько это вообще возможно.

Некоторые дети выказывают свое предпочтение ролевым играм, другие – более непрямым формам самовыражения через игрушки. Типичные ролевые игры – это дочки-матери, ребенок в школе, постройка или обустройство дома (с помощью стульев, каких-то предметов мебели, подушек и т. п.), поездка за границу, путешествие в поезде, поход в театр, игра в доктора, в продавца, в конторского служащего и т. д. Ценность таких ролевых игр, с точки зрения психоаналитика, заключается в том, что ребенок выражает себя в них самым прямым образом и, следовательно, в большем объеме выдаваемых в их процессе вербальных ассоциаций. А, как уже было сказано в главе 1, одним из необходимых условий успешного завершения терапии является то, что ребенок, каким бы маленьким он ни был, должен научиться использовать речь в психоаналитических сеансах в той мере, в какой он ею на данный момент владеет.

Как мне кажется, ни одним описанием невозможно дать представление обо всем многоцветии, живости и многообразии, которыми наполнены часы, проведенные за анализом детской игры. Я надеюсь, однако, что мне удалось дать читателю некое представление о точности и достоверности результатов, которых было возможно достичь этими средствами.