Текст книги "Детский психоанализ"

Глава 4. Методика психоанализа (ребенка) в латентном периоде

Психоанализ ребенка, находящегося в возрасте, соответствующем латентному периоду, ставит нас перед трудностями особого рода. В отличие от самых маленьких детей, у которых более активное воображение и открыто выражаемая острая тревожность позволяет относительно легко получить доступ к их бессознательному и понять его, для ребенка в латентном периоде характерна значительно меньшая фантазия в психической жизни, что является отражением тенденции к внутреннему подавлению, характерной для этого возраста. В то же самое время, в сравнении со взрослым человеком, эго таких детей все еще не развито в достаточной мере, а поэтому они не в состоянии ни осознать то, что могут быть больны, ни иметь желание вылечиться, так что у них не возникает ни побудительных мотивов к началу психоаналитической работы с какой-то отправной точки, ни должной настойчивости, необходимой для ее продолжения. К этому надо добавить характерное для данного жизненного периода общее сдержанное и недоверчивое отношение (к внешнему миру. – Примеч. пер.) – отношение, которое частично выступает проявлением и результатом сильной занятости борьбой с влечением к мастурбации и которое заставляет с враждебностью воспринимать и отвергать все, что может казаться «исследовательским вторжением» в свою мучительно подавляемую сексуальность.

Эти отличительные особенности не позволяют нам найти достаточно четкий подход к тому, как следует проводить аналитическую работу, потому что дети из данной возрастной группы уже, с одной стороны, не играют так, как это делают малыши, а с другой – не выражают самих себя вербально, как это делают взрослые. Тем не менее я нахожу возможным достаточно быстро создать аналитическую ситуацию, если установить контакт с их бессознательным, отталкиваясь от той точки, которая бы лучше соответствовала природе уже подросшего ребенка. Малыши находятся под непосредственным и мощным влиянием своих инстинктивных переживаний и фантазий, поэтому сразу же показывают их нам; так что будет вполне нормально, как я обнаружила при анализе самых маленьких детей, прямо с первых сессий с ними начинать интерпретации того, что могут символизировать половой акт и садистические фантазии; а вот дети латентного возраста уже десексуализировали и переработали эти переживания и фантазии в достаточной степени, чтобы они принимали другие формы.

Семилетняя Грета была очень замкнутым и умственно отсталым ребенком с сильными шизоидными чертами, до которого было практически невозможно «достучаться». Однако она рисовала довольно примитивные картинки-скетчи, в которых угадывались здания и деревья, причем она навязчиво повторяла эти рисунки снова и снова один за другим. Наблюдая за постоянными и повторяющимися изменениями в цветах и размерах этих домов и деревьев, за порядком, согласно которому она их рисовала, я сделала вывод, что здания символизировали ее саму и ее мать, а деревья – ее отца и брата, и все это как-то отражало взаимодействие между ними всеми. С этого момента я начала интерпретацию и поделилась с Гретой своими соображениями, согласно которым ее беспокоили больше всего половые различия между ее матерью и отцом, между ней самой и ее братом, а также разница между взрослыми и детьми. Она согласилась со мной и немедленно отреагировала на эту интерпретацию тем, что изменила до того совершенно однообразный характер своих рисунков. (Тем не менее в течение нескольких месяцев ее анализ проходил преимущественно через их изучение.) В случае с Ингой, тоже семилетней девочкой, мне в течение нескольких часов не удавалось найти никакой отправной точки для работы. Я продолжала вести с ней достаточно утомительные разговоры о ее школе и о чем-то еще в этом же роде, но ее отношение ко мне оставалось крайне недоверчивым и сдержанным. Она слегка оживилась только тогда, когда начала рассказывать мне о стихотворении, которое ранее прочитала в школе. Она отметила, что в нем длинные слова чередуются с короткими. А немногим ранее она говорила о каких-то птицах, которые, как она видела, залетели в сад, но не видела, как они вылетали оттуда. Эти ее наблюдения последовали за ее ремаркой о том, что она и ее подруга в некой игре были бы ничуть не хуже, чем мальчишки. Я объяснила ей, что ее занимают мысли о том, откуда дети (птицы) появляются на самом деле, и что она хочет знать, в чем заключаются половые различия между мальчиками и девочками (длинные и короткие слова – сравнение того, что умеют мальчики и девочки). И в этом случае я смогла увидеть, что эта интерпретация оказала на Ингу такое же воздействие, как и ранее упомянутая – на Грету. Контакт оказался установленным, материал, который она давала мне для работы с ней, стал богаче, и я смогла начать аналитическую работу.

В этих и других случаях доминировало подавленное стремление к знанию. Если мы примем это за отправную точку наших первых интерпретаций при психоанализе детей, находящихся в латентном возрасте, – под этим я, конечно, подразумеваю не объяснение им чего-либо с целью повысить их интеллектуальный уровень, а только интерпретацию предоставляемого (аналитику. – Примеч. пер.) материала по мере его появления в форме сомнений и страхов или некоего бессознательного знания, сексуальных мыслей[97]97
  Интерес к сексуальным вопросам, таким образом, служит способом получения доступа к подавленному аналитическому материалу. После моих интерпретаций в случаях с Ингой и Гретой я не получила от них никаких вопросов, направленных на их дальнейшее сексуальное просвещение, но эти интерпретации дали мне материал, который открыл путь к пониманию их тревожности и чувства вины. Такой эффект оказался достигнут потому, что было частично снято подавление. Инга в самом деле частично осознавала свой интерес к тому, откуда берутся дети, но вряд ли она осознавала, что у нее также есть интерес к различиям между полами и что в связи с этим у нее имеется какая-либо тревога. В случае с Гретой подавлены были оба этих момента. Влияние, оказанное моими интерпретациями на обеих девочек, заключалось в том, что я им показала существование их же интереса на примере материала, который дали они сами, а поэтому установила связь между их любопытством к гендерным вопросам, скрытой тревожностью и чувством вины.
  Чисто рассудочные объяснения обычно не только не отвечают на вопросы, которые на самом деле волнуют детей больше всего, но и пробуждают и обостряют те проблемы, которые до того подавлялись, не решая их. В подобных случаях ребенок реагирует на такие объяснения с отвращением и отвергает их. В моей работе «Сопротивления в детском психоанализе» («The Child's Resistance to Analysis» или «Der Widerstand gegen die Aufklärung»), которая является частью «Развития одного ребенка» («The Development of a Child», 1921, Сочинения I; или «Eine Kinderentwicklung»), я выдвигаю идею о том, что дети могут быть восприимчивы к сексуальному просвещению только в том случае, когда их собственные тревожность и внутренние конфликты этому не препятствуют, а поэтому их сопротивление такому просвещению следует рассматривать как симптом. С тех пор этот взгляд вроде бы можно рассматривать как общепринятый (см. «Über Sexuelle Aufklärung», «Sonderheft der Zeitschrift für psychoanalytische Pädagogik», 1927, и O. Fenichel, «Some Infantile Theories not Hitherto Described», 1927). Каждый раз, когда рассудочные объяснения приводят к облегчению, этим самым одновременно разрешаются некоторые элементы подавления на верхних уровнях сознания. Откровенные ответы на спонтанные вопросы, затрагивающие эти темы, воспринимаются ребенком как доказательство доверия и любви, а это помогает ослабить в нем чувство вины путем перевода сексуальных вопросов в плоскость открытого обсуждения.


[Закрыть] и тому подобного, – мы очень скоро наткнемся на чувство вины и на тревожность у ребенка, и таким образом появится понимание того, как следует проводить анализ.

Эффект интерпретации зависит от некоторого снижения подавления и может быть заметен по нескольким признакам. (1) Создается ситуация анализа. (2) Воображение ребенка становится более свободным, а используемые им средства самовыражения – богаче и содержательно глубже; речь – более насыщенной, а истории, которые ребенок рассказывает, будут отражать больший полет фантазии. (3) Ребенок не только испытывает чувство облегчения, но и достигает определенной степени понимания цели аналитической работы с ним, что является неким аналогом осознания взрослым человеком сути своей болезни[98]98
  Как я уже говорила в главе 2, это в одинаковой степени верно и для очень маленьких детей.


[Закрыть]. Таким образом, интерпретации постепенно ведут к преодолению трудностей, связанных с поисками отправной точки анализа и его дальнейшим проведением, возникающих в связи с особыми условиями развития в латентный период и упомянутых в самом начале этой главы.

В латентный период, в соответствии с представлениями о более интенсивном подавлении фантазии ребенка и с более развитым эго, детские игры становятся более «реалистичными» и менее «фантастичными» – по сравнению с тем, что имеет место в случаях с малышами. Например, в играх с водой мы не наблюдаем таких прямых ассоциаций с оральными желаниями или позывами тем или иным способом обделаться, как у маленьких детей; содержание этих игр в большей степени соответствует реактивным тенденциям и принимает рациональные формы, такие как приготовление пищи, уборка и т. п. Я считаю, что особая важность рационального элемента в игре детей этого возраста является следствием не только более интенсивного подавления их фантазии, но и навязчивой «сверхсконцентрированности» на реальности, которая является неотъемлемой частью особых условий развития в латентном периоде.

В работе с конкретными случаями пациентов этого возраста мы снова и снова видим, как эго подросших детей, будучи еще значительно слабее, чем у взрослого человека, стремится к укреплению своих позиций, направляя всю энергию на укрепление тенденций к подавлению и находя поддержку этих своих усилий в реальном мире. Именно в этом я вижу причину того, что нам не следует ожидать поддержки со стороны эго в нашей аналитической работе, так как ее направление противоположно всем тенденциям развития детского эго, и что, с другой стороны, нам нужно как можно скорее установить контакт с бессознательным и через это, шаг за шагом, добиваться от эго позитивного сотрудничества.

В отличие от случаев с маленькими детьми, которые, как правило, в начале работы с ними склонны к играм с игрушками, дети в латентном периоде очень быстро переходят к ролевым играм. С ребятами в возрасте от пяти до десяти лет я играла именно в такого рода игры, которые могли продолжаться часами, причем это происходило неделями и месяцами, а одна игра уступала место другой, по мере того как все ее детали и связи оказывались выявлены в процессе анализа. Следующая игра обычно отражала те же самые весьма запутанные фантазии, только в других формах и с новыми деталями, которые вели к установлению более глубоких взаимосвязей. Например, семилетнюю Ингу можно было считать вполне нормальным ребенком по поведению и кажущейся сути – и это несмотря на некоторые ее проблемы, всю глубину которых оказалось возможно выяснить только в результате тщательного анализа[99]99
  Аналитическая работа с Ингой, которая потребовала ни много ни мало 375 часов, носила профилактический характер. Ее основная проблема заключалась в заторможенности в процессе школьного образования, которая не бросилась в глаза, когда она впервые пришла ко мне, но анализ показал, что эта проблема имела очень глубокие корни. Инга была веселым и активным ребенком, хорошо адаптирующимся в обществе, в результате чего казалось, что ее можно было назвать абсолютно нормальной. Тем не менее психоанализ привел к заметным изменениям в ее личности. Оказалось, что ее живость основывалась на гомосексуальных склонностях, а ее общая способность хорошо ладить с мальчишками – на ее идентификации с ними. Более того, анализ впервые указал на тяжесть депрессий, к которым она была склонна, и на то, что за ее кажущейся уверенностью в себе скрывался серьезный комплекс неполноценности и страх любого своего провала, которые, как оказалось, стояли за ее трудностями в школьной жизни. После проведения аналитической работы с ней она стала значительно более свободной, счастливой и открытой натурой, ее взаимоотношения с матерью стали более нежными и открытыми, а ее сублимации – более стабильными и многочисленными. Инга успешно перешла в период полового созревания, не испытывая при этом трудностей и развиваясь вполне удовлетворительным образом. Изменения в ее сексуальных отношениях, в результате которых ее женские черты вышли на первый план в гораздо большей степени (чем ранее. – Примеч. пер.), благоприятно сказались на ее будущей жизни. Через семь лет после окончания работы с ней ее развитие продолжалось весьма нормально, и она успешно вошла в возраст пубертата.


[Закрыть]. В течение значительного времени она играла со мной «в контору», где она была менеджером, отдающим разнообразные распоряжения, диктовала и писала письма, что резко контрастировало с ее заторможенностью в обучении и письме. Во всем этом достаточно явно проглядывало ее желание быть мужчиной. Однажды она бросила эту игру и начала играть со мной в школу. Необходимо при этом отметить, что она не только считала уроки трудным и неприятным делом, но и выказывала большую неприязнь к школе вообще. А вот теперь она достаточно долго играла в школу со мной, взяв на себя роль учительницы, в то время как я должна была изображать школьницу. Те ошибки, которые она заставляла меня делать при этом, дали мне важный ключ к пониманию причин ее неудач в школе. Инга, будучи младшим ребенком, не могла смириться с общим превосходством своих старших братьев и сестер, несмотря на все ее кажущееся противоположное отношение (к жизни. – Примеч. пер.), и когда она пошла в школу, то почувствовала, что эта ситуация там воспроизводится. Как продемонстрировали детали тех уроков, которые она давала в нашей игре, будучи учительницей, в конечном итоге именно подавление ее очень раннего стремления к знаниям[100]100
  В главе 10 выдвигается точка зрения, что в основном первые и наиболее фундаментальные источники стремления к знанию проявляются на очень ранней стадии человеческого развития, еще до того, как ребенок начнет говорить. Исходя из моего опыта, эти ранние «вопросы» (которые, по всей видимости, остаются частично или полностью бессознательными) начинаются в то самое время, когда возникают первые представления о половом поведении и растет садизм, то есть примерно в середине первого года жизни. И, таким образом, это соответствует тому периоду развития, в течение которого, на мой взгляд, также зарождается конфликт, связанный с эдиповым комплексом.


[Закрыть], его неудовлетворенность сделали столь невыносимым ощущение превосходства старших братьев и сестер, а школьные занятия – столь противными.

Таким образом, мы наблюдали, как Инга поначалу идентифицировала себя со своим отцом (как это демонстрировалось в игре, где она была менеджером), потом – с матерью, что отражалось в игре, в которой, меняя роли дочки и матери, она становилась строгой учительницей, а я – ученицей. В ее следующей игре она была продавщицей в магазине игрушек, а я должна была покупать у нее разные игрушки для своих детей, демонстрируя то, что ее мать должна была бы делать по отношению к ней. Те вещи, которые она «продавала» мне, символизировали пенис (авторучки, карандаши и т. п.), а ребенок, для которого я должна была все это покупать, благодаря этим предметам становился умнее и сообразительнее. Желание, которая эта игра удовлетворяла и в которой гомосексуальные наклонности и комплекс кастрации у этой маленькой девочки были доминирующими, состояло в том, что мать должна дать ей отцовский пенис, с помощью которого она могла бы заменить отца и завоевать любовь матери. При дальнейшем развитии этой игры она, однако, стала делать упор на продаже мне, как ее покупательнице, разной еды для моих детей. В результате стало ясно, что пенис отца и грудь матери были объектами ее глубочайших оральных желаний и что общая основа всех ее проблем, в частности ее школьных трудностей, была в ее оральных фрустрациях.

Из-за чувства вины, связанного с орально-садистической интроекцией материнской груди, Инга на самой ранней стадии восприняла свою оральную фрустрацию как наказание[101]101
  По Эрнсту Джонсу, ребенок всегда воспринимает какую-либо депривацию как намеренное действие со стороны его человеческого окружения (см. его работу «Early Development of Female Sexuality», 1927, а также то, что высказывала по этому вопросу Джоан Ривьер (Joan Riviere) на Симпозиуме по детскому психоанализу (A Symposium on Child-Analysis) в 1928 году).


[Закрыть]. Ее агрессивные импульсы, направленные на мать, которые проистекали из эдипова комплекса, и ее желание похитить у матери ее детей только усилили это рано появившееся чувство вины, вылившееся в очень глубокий, но тщательно скрываемый страх по отношению к матери. Именно поэтому она оказалась неспособной принять свое женское естество и попыталась идентифицировать себя со своим отцом. Но она также оказалась неспособной и примириться со своей гомосексуальностью из-за преувеличенного страха перед отцом, чей пенис она хотела украсть. Ко всему этому добавилось ощущение невозможности что-либо сделать на сей счет – как результат ее неспособности узнать (то есть фрустрации, связанной со стремлением к знанию), развитию которой способствовало ее положение младшего ребенка (в семье. – Примеч. пер.). Поэтому она терпела неудачи в школе в тех делах, которые соответствовали жившему в ней «мужскому компоненту»; а так как она была в равной мере неспособна полностью придерживаться женского позиционирования, которое включало в себя в фантазиях зачатие и рождение детей, то оказались невозможными и чисто женские сублимации, которые должны были следовать из этого позиционирования. Более того, из-за тревожности и чувства вины у нее также возникли проблемы во взаимоотношениях по линии ребенок – мать (а это значит – и в отношении к школьной учительнице), так как она бессознательно приравнивала получение и усвоение знаний к удовлетворению своих орально-садистических желаний, которые включали в себя причинение вреда материнской груди и отцовскому пенису.

В то время как Инга терпела неудачи в реальном мире, в своем воображении она была способна играть всевозможные роли. Именно поэтому в игре, которую я ранее описывала, где она была офисным менеджером, она демонстрировала свой успех в роли отца; будучи же строгой школьной учительницей, она имела много детей и при этом одновременно меняла свою роль младшего ребенка на роль самого старшего, а потому самого умного; в игре же в продавщицу игрушек и продуктов питания, предположительно дважды меняя роли, она избавлялась от оральных фрустраций.

Я привела этот пример в качестве иллюстрации необходимости не только исследовать все детали какой-то отдельно взятой игры, чтобы выявить более глубокие психологические связи, но и разобрать причины, по которым происходят переходы от одной игры к другой. Я часто обнаруживала, что подобные переходы помогают понять причины изменений психологического состояния, колебаний между различными психологическими позициями, а потому – и динамики взаимодействия различных сил сознания.

Следующий пример дает нам возможность продемонстрировать способы применения смешанных подходов. Кеннет в девять с половиной лет был для такого возраста очень инфантильным и робким ребенком, всего боялся, пребывал в подавленном состоянии и страдал сильной тревожностью. С самого раннего возраста он отличался характерной паталогической погруженностью в собственные мысли, что было явно заметно со стороны. На уроках у него абсолютно ничего не получалось, его владение школьным материалом по разным предметам было примерно на уровне семилетнего ребенка. Дома он становился чрезмерно агрессивным, насмешливо-дерзким, его было трудно контролировать. Очень необычным был его несублимированный и вроде как ничем не сдерживаемый интерес к сексуальным вопросам; он вовсю употреблял нецензурные слова, выказывал эксгибиционистские наклонности и, абсолютно не стыдясь, мастурбировал, что совершенно нехарактерно для данного возраста[102]102
  Работа с Кеннетом заняла 225 часов и прервалась по внешним обстоятельствам. К этому моменту его невроз оказался заметно смягчен, хотя и не излечен полностью. С практической точки зрения – то есть касательно его реальной жизни – достигнутые частичные результаты вылились в уменьшение степени серьезности целого ряда его трудностей: среди прочего, он стал в большей мере соответствовать требованиям его школы и общим принципам воспитания.


[Закрыть].

Я вкратце изложу его историю. В очень раннем возрасте Кеннета соблазнила его няня. Это достаточно отчетливо запечатлелось в его памяти, а сам факт стал позже известен его матери. По ее словам, эта няня, Мария, была очень привязана к ребенку, но при этом также весьма щепетильна в отношении вопросов его чистоты. Память Кеннета зафиксировала ситуацию соблазнения как относящуюся к началу его пятого года жизни, но можно с уверенностью утверждать, что на самом деле все стало происходить значительно раньше. Он рассказал, с видимым удовольствием и без какого-либо стеснения, что няня брала его с собой в ванну и просила потереть ее гениталии. За исключением этого, он не мог сказать про нее ничего плохого, только хорошее. Он провозгласил, что она любила его, и в течение долгого времени отрицал, что она жестко относилась к нему. В самом начале анализа он рассказал о своей фантазии, которая посещала его постоянно с четырех лет: он трогает гениталии неизвестной женщины и возбуждает ее.

Его страх передо мной проявился уже на нашей первой сессии. Вскоре после ее начала у него появилась следующая тревожащая мечта: «Внезапно в моем кресле вместо меня появляется мужчина. Затем я раздеваюсь, и он с ужасом видит, что у меня необычайно большой мужской половой орган». В связи с интерпретацией этой фантазии появился богатый материал о его сексуальных мыслях о «матери с пенисом» – ментальном образе, который, как показал анализ, определенно был для него воплощен в Марии. Очевидно, что, будучи маленьким ребенком, он очень боялся ее, так как она сильно била его, но все еще не был готов признать этот факт – до тех пор, когда последовавшая фантазия не побудила его изменить свою точку зрения.

Будучи инфантильным во многих отношениях, Кеннет очень скоро достиг ясного понимания цели и необходимости своего психотерапевтического анализа. Иногда он говорил о своих ассоциациях в характерной для более старших ребят манере и по своей инициативе ложился при этом на диван. Надо сказать, что большая часть работы с ним проходила именно таким образом. Однако довольно скоро он начал в свой чисто вербальный материал добавлять действия. Например, он взял со стола несколько карандашей, которые в этот момент должны были символизировать людей. В другой раз он принес с собой несколько вешалок для одежды, которые тоже стали как бы людьми, дерущимися друг с другом. Он также представлял их как некие снаряды, а потом выстраивал из них здания. Все это происходило на диване, на котором он лежал. В конце концов он обнаружил на подоконнике коробку с кубиками, перетащил маленький столик на диван и иллюстрировал там свои ментальные ассоциации с помощью этих кубиков.

Я достаточно подробно остановлюсь на второй фантазии Кеннета, которая помогла продвинуться моей работе с ним в значительной степени, так как это необходимо для иллюстрации примененной методики. Он был в ванной комнате и мочился; затем туда вошел мужчина и выстрелил ему в ухо, в результате ухо отвалилось. Рассказывая мне все это, Кеннет производил разнообразные манипуляции с кубиками, которые он объяснял мне следующим образом. Он сам, его отец и брат, няня Мария были кубиками. Все эти люди ложились спать в различных комнатах (стены которых были также представлены кубиками). Но вот Мария встала, взяла большую палку (еще один кубик) и подошла к нему. Она собиралась что-то с ним сделать, потому что он до этого натворил что-то нехорошее (это «натворил» оказалось мастурбацией, и кроме того, он описался). В то время как она била его палкой, он стал возбуждать ее, и она сразу прекратила избиение. Затем она снова стала его бить, он опять начал ее «ласкать», и она в ответ перестала его бить; это все повторялось снова и снова до тех пор, пока, несмотря ни на что, она не пригрозила убить его этой палкой. А потом появился брат, который и спас его.

Кеннет был чрезвычайно удивлен, когда в результате этой игры и связанных с ней ассоциаций он в конце концов осознал, что на самом деле боялся Марию. Одновременно оказался частично осознанным и его страх по отношению к обоим родителям. Его ассоциации достаточно ясно показали, что за его боязнью Марии скрывался страх перед злой матерью, находящейся в союзе с «кастрирующим» отцом. Последний был представлен в этой фантазии мужчиной, отстрелившим его ухо в ванной комнате – как раз в том самом месте, где он ранее часто «ласкал и возбуждал» свою няню.

Страх Кеннета перед объединившимися против него родителями, которые к тому же в его фантазиях непрерывно совокуплялись друг с другом, оказался чрезвычайно важным для его анализа. Только после того, как я сделала множество наблюдений того же самого рода, которые описала в своей работе «Ранние стадии эдипова конфликта» («Early Stages of the Oedipus Conflict» (1928)) и которые буду обсуждать в подробностях во второй части этой книги (Глава 8), я осознала, что страх «женщины с пенисом» развивается на основе формирующихся на самых ранних стадиях развития ребенка представлений о матери, «вбирающей в себя» пенис отца в процессе полового акта[103]103
  В своей работе «Гомосексуальность и эдипов комплекс» («Homosexualitä t und Ödipuskomplex» (1926)) Феликс Бем (Felix Boehm) указал на то, что представление о спрятанном, скрытом женском пенисе получает значение патогенного фактора, будучи бессознательно связанным с образом страшного, но скрытого внутри матери пениса отца.


[Закрыть], и о том, что, в конце концов, «женщина с пенисом» символизирует сразу двух объединенных друг с другом родителей. Я проиллюстрирую это на примере ранее приведенного тут материала. На Кеннета в его фантазии сначала напал какой-то человек, но затем это сменилось агрессией со стороны Марии. Она символизировала, как это показали его ассоциации, «женщину с пенисом», которая являлась выражением матери, объединившейся с отцом. Сам же отец, который первоначально появился как мужчина, далее в этой фантазии представлялся просто как «отдельно стоящий» пенис – то есть как та палка, которой Мария избивала ребенка.

Мне тут хочется обратить внимание на особенность, которая является общей для методики анализа детей ранних возрастов и для игровых походов, применяемых в некоторых случаях с более старшими детьми. Кеннет осознал важную часть своей «прошлой» ранней жизни в большей степени с помощью действий, чем с помощью речи. По мере того как работа с ним продолжалась, у него случались приступы острой тревоги, во время которых он был способен передавать мне свои ассоциации, только если они сопровождались действиями с кубиками. В самом деле не было редкостью то, что, когда случался подобный приступ, у него не оказывалось нужных слов, и все, что он мог предпринять, – это играть. После того как острота приступа оказывалась уменьшенной с помощью интерпретаций, он снова был в состоянии достаточно свободно доносить свои мысли в словесной форме.

Еще один пример модификации подхода – это метод, примененный мной в случае с Вернером – девятилетним обсессивным невротиком. Этот мальчик, который во многих отношениях вел себя как взрослый человек с неврозом навязчивых состояний и у которого глубокое и болезненное погружение в собственные мысли было очевидным симптомом, также страдал от сильной тревожности, в основном, однако, выражаемой в большой раздражительности и приступах ярости[104]104
  В случае Вернера налицо были следующие симптомы: беспокойство и робость, которые выражались в разнообразных формах, но особенно – в тревогах в школе, в больших и все возрастающих трудностях в учебе; навязчивые церемониалы, которые постоянно делались все более и более изощренными и длились часами, и сильно невротический характер которых превращал его воспитание в чрезвычайно трудное дело. Аналитическая работа с ним, продолжавшаяся на протяжении 210 часов, привела к устранению данных трудностей в значительной мере. В настоящее время (через пять лет после окончания терапии) общее развитие этого парня протекает в очень благоприятном русле. Навязчивые церемониалы прекратились, он хорошо выполняет данные ему задания, ему нравится ходить в школу, он хорошо ладит со всеми, с кем ему приходится общаться и дома, и в школе, а также социально хорошо адаптирован. У него хорошие взаимоотношения со своим непосредственным окружением и теми, кто находится от него на некоторой дистанции. Однако прежде всего стоит отметить – этого не было ранее – он получает удовольствие от большинства разнообразных видов деятельности, спорта и чувствует себя хорошо.


[Закрыть]. Большую часть его анализа я проводила, основываясь на игрушках и рисовании. Мне приходилось сидеть рядом с ним за игрушечным столиком и играть с ним даже более вовлеченно, чем обычно я делала с большинством маленьких детей. Иногда мне приходилось что-то делать в рамках игр в одиночку – под его руководством. Например, складывать кубики, катать игрушечные машинки и т. п., в то время как он сам просто сидел и наблюдал за этим. Причиной, по которой мне приходилось играть, по сути, за него, как он заявлял, была сильная дрожь в его руках, поэтому он был не в состоянии расставлять игрушки по полагающимся им местам, бросал или повреждал то, что уже было должным образом установлено. Такое дрожание было признаком начала приступа тревоги. В большинстве подобных случаев мне удавалось купировать эти приступы, просто продолжая игру в том виде, как он этого хотел, одновременно интерпретируя – в свете его тревоги – смысл всех действий (в игре). Его страх по поводу собственной агрессивности и его неверие в свою способность любить привели его к потере всякой надежды «восстановить» своих родителей, братьев и сестер, на которых он в своих фантазиях агрессивно нападал. Отсюда вырастал его страх того, что он может случайно разрушить выстроенную из кубиков конструкцию или что-то другое, что ранее было создано. Подобное неверие в свои конструктивные способности и в возможность восстанавливать что-либо было одной из причин его сильнейшей заторможенности в учебе и играх.

После того как его беспокойство значительно уменьшилось, Вернер начал играть самостоятельно, без какой-либо помощи с моей стороны. Он нарисовал множество картинок и высказал огромное количество своих ассоциаций в связи с ними. В заключительной фазе нашей с ним аналитической работы он давал мне свой материал в основном в виде своих свободно высказываемых ассоциаций. Лежа на диване – в позиции, в которой он, как и Кеннет, предпочитал эти ассоциации выражать, он все время продолжал рассказывать мне о своих фантазиях о приключениях, в которых важную роль играли различные аппараты, механические конструкции и т. п. Во всех этих историях аналитический материал, ранее представленный в виде его рисунков, появлялся заново, но уже значительно обогащенный многими деталями.

Сильная и острая тревожность выражалась у Вернера, как я уже говорила, по большей части вспышками ярости и агрессивностью, которые он проявлял через насмешки, вызывающее поведение и нытье. Он не имел ни малейшего представления о том, что может быть болен, и в течение определенного времени настаивал на отсутствии причин заниматься со мной своим психоанализом. И поэтому еще достаточно долго, каждый раз, когда это его отторжение находило открытый выход, он вел себя по отношению ко мне весьма презрительно, высокомерно и озлобленно. Домашним тоже было трудно с ним справляться, и его родственникам вряд ли бы удалось уговорить его продолжать ходить ко мне, если бы я не смогла достаточно быстро и успешно разобраться с его тревожностью, раскладывая ее по полочкам, в результате чего его сопротивление анализу практически полностью выливалось наружу только в течение того часа, который отводился на мою работу с ним.

Теперь мы подходим к случаю, который дает пример чисто «технических» трудностей весьма необычного рода. Эгону было девять с половиной лет, он не выказывал каких-то очевидных симптомов, но его общее развитие вызывало тревогу. Он был полностью закрыт – даже для самых близких окружавших его людей, говорил только о самом необходимом, не выказывал почти никаких чувств, у него не было друзей и вообще ничего такого, что его интересовало бы и доставляло бы ему какое-либо удовольствие. Он был хорошим учеником в школе, но – как показал мой анализ – его успехи имели обсессивную основу. Когда его спрашивали о том, чего бы он хотел или не хотел, его стандартный ответ был: «Мне все равно». Не по-детски напряженное выражение его лица и зажатость в движениях сразу бросались в глаза. Его отстраненность от реальности зашла так далеко, что он даже не замечал происходящее вокруг него и не узнавал хорошо знакомых ему людей. Психоанализ выявил серьезные психотические особенности, которые только усиливались и с очень большой вероятностью грозили привести к развитию шизофрении в возрасте полового созревания.

А вот краткое изложение истории этого мальчика. Когда ему было около четырех лет, отец постоянно запугивал его на предмет мастурбации и требовал, чтобы тот по меньшей мере обязательно признавался о каждом ее случае. Как следствие этих угроз, в характере мальчика произошли серьезные изменения. Эгон стал часто врать и разражаться вспышками гнева. Позднее его агрессия отошла на второй план, а вместо нее его общее отношение (к жизни и окружающему миру. – Примеч. пер.) все более принимало вид «безразличного неповиновения» и растущего отгораживания от внешнего мира.

В течение нескольких недель я укладывала Эгона на диван (он не сопротивлялся и, по-видимому, предпочитал это каким-либо играм) и пыталась всяческими способами приступить собственно к психоанализу. Через некоторое время мне пришлось признать, что все мои попытки продвинуться вперед таким образом обречены на провал. Стало ясно, что трудности этого ребенка, выражавшиеся в нежелании говорить вообще, имеют такие глубокие корни, что моей первой задачей должно стать их преодоление аналитическими методами. Необходимость того, чтобы мальчик помог сам себе выбраться (из этой «скорлупы». – Примеч. пер.) путем действий, стала для меня совершенно ясна, когда я осознала: скудный материал, который мне удалось собрать к этому моменту, относился к тому, как он играл своими пальцами, пока из него удавалось вытянуть редкие фразы (не более чем несколько предложений за всю аналитическую сессию). Соответственно, я еще раз спросила его, не интересуют ли его мои маленькие игрушки, на что он стандартно ответил, что «ему все равно». Но несмотря на такой ответ, он взглянул на вещи, которые находились на игровом столике, а затем стал выказывать некий интерес к игрушечным экипажам и только к ним. За этим последовала монотонная игра, полностью занимавшая отводившийся ему сессионный час, и это продолжалось неделями. Эгон катал экипажи, вагончики или машинки по столику, а затем сбрасывал их на пол в моем направлении. Я угадала по его взгляду, что мне следовало поднимать эти игрушки и подталкивать их назад к нему. Для того чтобы избавиться от (фактически навязываемой мне мальчиком. – Примеч. пер.) роли пытливого отца, которому он и бросал вызов своим неповиновением, я неделями играла с ним, не произнося ни слова, не высказывала никаких интерпретаций, просто пытаясь установить какую-то связь через данную игру. В течение всего этого времени детали игры оставались абсолютно одними и теми же, но, несмотря на очевидную монотонность (и на то, что, между прочим, это было для меня исключительно утомительным занятием), можно было заметить множество мелких деталей, которые было необходимо принять к сведению. В его случае, как и во всех случаях работы с мальчиками, катание машинок, по-видимому, символизировало мастурбацию и коитус, сталкивание машинок – коитус, а сравнивание большой машинки с маленькой – вражду по отношению к отцу или к пенису отца.

Когда через несколько недель я объяснила Эгону суть всего собранного материала в той мере, в которой мне удалось данный материал понять[105]105
  Дальнейший анализ показал, что было уже достаточно бессмысленно воздерживаться от интерпретаций собранного материала столь долго. Речевая заторможенность была преодолена только после пятнадцати месяцев работы, незадолго до ее окончания. Я еще ни в одном случае не увидела, что «политика воздержания от интерпретаций» дает какое-либо преимущество или выгоду. В основном, когда я делала подобные попытки, мне приходилось отказываться от имевшихся планов такого рода потому, что развивалась острая тревога и возникал риск того, что анализ просто будет невозможно продолжать. В случае с Эгоном, у которого тревожность изначально была задавлена в громадной степени, оказалось возможным продолжать этот эксперимент дольше.


[Закрыть], это привело к далеко идущим последствиям в двух измерениях. Родители мальчика были поражены тем, что он стал значительно более свободно вести себя дома, а в процессе работы с ним – выказывать то, что, как я обнаружила, было типичной реакцией на решающее проблемы воздействие интерпретаций. Он начал обогащать новыми деталями свою монотонную игру – деталями, которые поначалу можно было увидеть только очень пристальным взглядом, но которые становились все более отчетливыми и с течением времени привели к полному изменению смысла игры. От простого толкания машинок Эгон перешел к выстраиванию конструкций, при этом со все более возраставшим мастерством ставил экипажи, вагончики и машинки друг на друга, и в результате получавшаяся конструкция достигала большой высоты, и в этом он соревновался со мной. Только на данном этапе он впервые перешел к игре с кубиками, после чего достаточно быстро стало понятно: все, что он строил, было человеческими существами – или гениталиями – обоих полов, несмотря на все его изощренные попытки скрыть этот факт. От постройки данных сооружений Эгон перешел к весьма специфическому рисованию. Не глядя на бумагу, он крутил карандаш между рук, таким образом вырисовывая линии. В этих каракулях он затем обнаруживал некие фигуры, которые всегда оказывались головами, четко различавшимися для него на мужские и женские. В деталях, характерных для этих голов и выражавших их отношение друг к другу, скоро стал проглядывать аналитический материал, который уже до этого проявлялся в ранних играх, – а именно неуверенность Эгона в своем понимании разницы между полами и в сути коитуса между родителями; мучающие его вопросы, связанные в его сознании с этими субъектами; его фантазии, в которых он играл роль третьей стороны в совокуплении родителей, и т. д. Но его ненависть и деструктивные импульсы также стали очевидными в том, как он разрезал и вырезал потом эти головы, которые в одно и то же время символизировали и детей, находящихся внутри материнского тела, и собственно его родителей. Только в этот момент мы осознали, что его выстроенные из игрушечных машинок максимально высокие «башни» выражали тело его беременной матери, которому он завидовал и чье содержимое он желал у нее украсть. Он испытывал сильное чувство соперничества по отношению к матери и хотел насильно отнять у нее и пенис отца, и детей, что привело к развитию у него острого страха перед ней. Эти представления потом оказались дополненными тем, что он стал вырезать (фигуры из бумаги. – Примеч. пер.) со все большим и большим искусством. В той же мере, как и в его действиях по выстраиванию конструкций, вырезаемые им фигуры означали только людей. То, каким образом он потом заставлял вырезанные фигурки воздействовать друг на друга, их различные размеры, означали они мужчин или женщин, отсутствовали ли у них какие-то части и много ли было таких частей, когда и как он начинал разрезать их на части, – все это вело нас в глубины его инвертированного и прямого эдипова комплекса. Его соперничество с матерью, основанное на сильных пассивных гомосексуальных тенденциях, тревога, которую он испытывал в связи с этим и которая имела отношение и к матери, и к отцу, становились все более и более очевидными. Ненависть к своим братьям и сестрам и другие направленные на них негативные импульсы в то время, когда мать бывала беременной, находили выход в этом отрезании частей от фигурок, символизировали маленьких и неполноценных человеческих существ. Тут также был важен порядок следовавших друг за другом его игр. После вырезания и разрезания на части он начинал «строительство» как акт воссоздания и затем аналогично излишне украшал разрезанные фигурки различными способами, что было вызвано реактивными тенденциями, и т. п. Во всех этих репрезентациях снова и снова возникали отодвигаемые куда-то на задний план вопросы и подавляемое раннее сильное стремление к знаниям, что также было важным фактором его речевой заторможенности, его замкнутого характера и отсутствия у него интереса к чему бы то ни было.