Текст книги "Детский психоанализ"

Заторможенность Эгона в играх зародилась, когда ему было четыре года, частично даже в более раннем возрасте. Он играл в выстраивание конструкций, когда ему еще не исполнилось три года, а вот вырезать из бумаги начал значительно позже, но занимался этим весьма недолго и в то время вырезал исключительно головы. Он никогда ничего не рисовал, а после четырех лет перестал ощущать и какие-либо положительные эмоции, которые до того испытывал от своих ранних увлечений. Таким образом, все, что появилось позднее, было сублимациями того, чему удавалось вырваться наружу, несмотря на сильное подавление, частично в форме возврата к тому, что уже было ранее, частично в виде каких-то новых образов и переживаний; и почти что младенческая и весьма примитивная манера, в которой он приступал к каждому из этих занятий (во время сессий психоанализа. – Примеч. пер.), в самом деле соответствовала уровню развития трех– или четырехлетнего ребенка. Можно также сказать, что одновременно с этими изменениями весь характер мальчика начал меняться к лучшему.

Тем не менее задержка речевого развития Эгона в течение очень большого промежутка времени поддавалась только небольшой коррекции. Хотя он постепенно начал отвечать на вопросы, которые я задавала ему во время его игр, в более свободной манере и более развернуто, мне все же очень долго не удавалось «разговорить» его так, чтобы он стал достаточно свободно описывать свои ассоциации на уровне, нормальном для старших детей. Только намного позже, ближе к концу моей терапевтической работы с ним, которая потребовала целых 425 часов, мы в полной мере осознали и поняли параноидальные факторы, лежавшие в основе имевшейся у него задержки речевого развития, которая затем была полностью снята[106]106
  Я намереваюсь углубиться в детали этого случая в главе 9.


[Закрыть]. После того как его тревожность была значительно уменьшена, он стал – по своей инициативе – раскрывать мне свои отдельные ассоциации в письменной форме. А еще позже – прошептывать мне их, прося, чтобы я отвечала ему тоже приглушенным голосом. Становилось ясно, что он боялся того, что кто-то в комнате может его подслушать. Также в моем кабинете были некоторые места, которых он избегал любыми способами. Например, если мячик закатывался под диван или шкаф либо оказывался в темном углу, то вынуть его оттуда и вернуть Эгону должна была я. При этом, как только его тревога усиливалась, он возвращался к «жесткой» позе и напряженному выражению лица, которые были для него так характерны в самом начале нашего анализа. Выглядело это так, как будто он опасался скрытого присутствия неких людей, которые преследуют его, наблюдают и следят за ним из всех этих мест, даже с потолка. Выяснилось, что его мания преследования в конечном счете имеет корни в страхе того, что множество пенисов окажутся внутри тел матери и его собственного. Подобный параноидальный страх пениса как некоего преследующего его субъекта был многократно усилен поведением его реального отца, которое было направлено на отслеживание мастурбации и допрашивание ребенка на этот счет. Данный страх также отвратил его от матери, поскольку она рассматривалась как союзник отца («женщина с пенисом»). По мере того как его вера в «добрую мать» становилась сильнее – как результат аналитической работы с ним, он начал относиться ко мне во все большей степени как к союзнику и защитнику от преследователей, которые угрожали ему из каждого угла. В общем, после того как его тревога по этому поводу оказалась в достаточной мере уменьшена, а вместе с ней – количество и опасность его (воображаемых. – Примеч. пер.) преследователей, он оказался способен говорить и двигаться в более свободной манере[107]107
  Мелитта Шмидеберг обсуждала похожий случай в своей работе «Вклад в психологию мании и навязчивых идей о преследовании» («A Contribution to the Psychology of Persecutory Ideas and Delusions», 1931). Пациентом был шестнадцатилетний парень, который во время аналитических сессий почти ничего не говорил. В этом случае опять нарушения и торможение речи были вызваны мыслями о преследовании. Пациент начал более свободно общаться только после того, как его психоанализ позволил уменьшить его параноидальную тревогу.


[Закрыть].

Заключительная стадия терапии Эгона проходила практически полностью на основе свободно выражаемых им ассоциаций. У меня нет сомнений насчет того, что мне удалось успешно поработать и излечить этого мальчика, потому что я нашла способ получения доступа к его бессознательному через игровую методику, обычно используемую с маленькими детьми. У меня есть большие сомнения по поводу того, окажется ли все еще возможным применять этот подход к детям более старших возрастов[108]108
  В общем можно сказать, что результат психоаналитической работы с Эгоном был абсолютно удовлетворительным. Его лицо более не напоминало маску, стесненность и «жесткость» его движений оказались в прошлом. Он начал получать удовольствие от игр, времяпрепровождения и интересов, типичных для мальчишек его возраста. Его взаимоотношения с семьей и внешним миром стали хорошими, он стал счастливым и довольным. Последний раз я получила информацию о нем через три с половиной года после окончания работы с ним – он продолжал развиваться здоровым образом, и это развитие не отягощалось теми серьезными проблемами, которые до того были у него.


[Закрыть].

Несмотря на то что мы на самом деле в большой степени опираемся в нашей работе с детьми латентного возраста на их вербальные ассоциации, во многих случаях это происходит по-другому по сравнению с теми подходами, которые используются для взрослых пациентов. С детьми, например подобными Кеннету, которые очень скоро осознают, что психоаналитик оказывает им реальную помощь, и понимают ее необходимость, или даже с Эрной, которая была значительно меньшего возраста, но у которой желание вылечиться было очень сильно, можно с самого начала спросить, как бы невзначай: «Ну что? О чем ты сейчас думаешь?» Но для очень многих других детей, которым еще нет девяти-десяти лет, такой вопрос будет совершенно бесполезен. То, как следует расспрашивать ребенка, вытекает из манер его игр и общения.

Если мы будем внимательно наблюдать за игрой достаточно маленького ребенка, мы скоро увидим, что кубики, листки бумаги и вообще все находящееся вокруг него символизирует (в этой игре. – Примеч. пер.) что-то совсем другое. Если мы спросим его: «Что это такое?», в то время как он всецело занят этими вещами (правда, до этого необходимо провести некоторый объем аналитической работы и установить (в чем заключается. – Примеч. пер.) эффект переноса), то мы сможем открыть для себя очень многое. Например, нам часто скажут в ответ, что камушки в воде – это дети, которые хотят выбраться на берег, или что это люди, которые дерутся друг с другом. За вопросом типа: «Что это такое?» весьма естественно следуют вопросы «Ну и что они делают?» или «Где они сейчас?» и т. д. Нам надо выявлять ассоциации старших детей подобным, но несколько модифицированным способом; но, как правило, это становится возможным после того, как подавленность их воображения и общее недоверие, которое в этом возрасте значительно сильнее (чем у маленьких детей. – Примеч. пер.), будут в существенной мере ослаблены в результате (предварительной. – Примеч. пер.) аналитической работы и установится аналитическая ситуация.

Возвратимся к анализу семилетней Инги. Однажды, когда она играла в офисного менеджера, писала деловые письма, раздавала работу и т. п., я ее спросила: «А что там, в этом письме?», на что она быстро ответила: «Вы это узнаете, когда его получите». Когда же я его получила, я в нем ничего не обнаружила, за исключением каракулей[109]109
  Инга, у которой, как я уже говорила, были серьезные проблемы с письмом, страстно хотела писать «быстро и красиво» – как взрослые. Компромиссом между этим ее желанием и имевшейся у нее заторможенностью была как раз мазня, каракули, являвшиеся отражением ее фантазий о красивом почерке и умелом написании «от руки». Ее желание превзойти взрослых в умении писать, очень большие амбиции и стремление к знаниям, существовавшие одновременно с глубоким ощущением того, что она еще ничего не знает и не умеет делать, в значительной степени способствовали ее неудачам в реальной жизни.


[Закрыть]. Вскоре после этого я сказала: «Господин Х (который также фигурировал в игре) попросил меня поинтересоваться у тебя, что написано в этом письме, так как ему нужно это знать; он будет очень признателен, если ты прочитаешь это ему по телефону вслух». После чего она, без малейших признаков каких-либо затруднений, выдала мне содержание своего воображаемого письма целиком, одновременно высказав целый ряд очень ценных ассоциаций. В другой раз я должна была изображать в игре доктора. Когда я спросила, что с ней случилось, она ответила: «Ах, да все то же самое». После этого я, как настоящий врач, стала расспрашивать ее о подробностях и сказала: «А теперь, сударыня, вы должны мне подробно рассказать, где и что у вас болит». Далее последовал логичный вопрос о том, почему она заболела, когда она почувствовала себя нехорошо и т. д. Поскольку она изображала пациентку в нескольких играх подряд, из этого я извлекла для себя очень богатый и глубоко скрытый аналитический материал. Дополнительную информацию мне предоставила та же самая игра, но когда мы поменялись ролями (она стала доктором, а я – пациентом) и Инга выдала мне свои медицинские рекомендации.

Сейчас я попытаюсь просуммировать все изложенное в настоящей главе. Работая с детьми, находящимися в латентном периоде, важнее всего установить контакт с их бессознательным, добраться до их неосознанных фантазий. А это достигается путем интерпретаций того, что символизирует полученный материал в контексте их страхов, тревожности и чувства вины. Но так как подавление воображения на этой стадии развития существенно сильнее, чем на более ранних, нам часто приходится искать путь к бессознательному через представления, в основе которых не лежат фантазии. Нам следует быть готовым к тому, что в процессе типичного психоанализа пациента в латентном возрасте окажется возможным решать его проблемы, связанные с подавлением (его психических проявлений. – Примеч. пер.), только очень постепенно, шаг за шагом, и что это будет очень кропотливая работа. В некоторых случаях ассоциации, которые нам предоставляет пациент, на протяжении недель и месяцев выглядят как не имеющие никакого смысла. Например, рассказы о газетных репортажах, отчеты о содержании книг, монотонные школьные истории. Более того, такие действия, как навязчивое и занудное рисование, выстраивание (каких-то игрушечных конструкций. – Примеч. пер.), вышивание или изготовление всякой всячины – особенно если мы из этого почти не получаем полезных нам ассоциаций – вроде бы не дают нам никакой зацепки к пониманию того, как проникнуть в мир фантазий ребенка. Но стоит обратиться к случаям Греты и Эгона, о которых упоминалось ранее в этой главе, чтобы напомнить самим себе: даже действия и разговоры, кажущиеся совершенно лишенными какого-либо фантазийного содержания, открывают путь к бессознательному, как только мы начинаем относиться к ним как к реальному аналитическому материалу, а не рассматривать просто как способ сопротивления. Уделяя достаточное внимание мельчайшим деталям и беря за отправную точку для интерпретаций связь между символизмом, чувством вины и тревожностью, содержащимися в этих выражениях самого себя, я обнаружила, что всегда найдется возможность начать и далее успешно вести аналитическую работу.

Факт того, что в психоанализе ребенка мы вступаем во взаимодействие с бессознательным еще до того, как устанавливается плодотворный контакт с эго, не означает, что оно – эго – каким-либо образом исключается из участия в аналитической работе. Любое исключение подобного рода будет невозможным, принимая во внимание тесную связь эго с ид и супер-эго, а также то, что доступ к бессознательному может быть получен только через эго. Тем не менее анализ не имеет своей целью исследование эго как такового (как в случае образовательных методик, которые должны быть направлены именно на эго), а только ищет пути к элементам бессознательного, играющим решающую роль в формировании эго.

Давайте вернемся к нашим примерам еще раз. Как мы видели, психоанализ Греты (семи лет) на протяжении долгого времени проходил на базе только того, что она рисовала. Следует помнить, что она изображала дома и деревья различных размеров, чередуя их в навязчиво-невротической манере. И вот исходя из этих невротических картинок, в которых отсутствовал какой-либо полет фантазии, можно было попытаться как-то простимулировать ее воображение и связать его с другой деятельностью ее эго, что, по идее, могло бы получиться у понимающего учителя. Можно было попытаться побудить ее сделать нарисованные дома более красивыми или встроить эти дома и деревья в городской пейзаж с улицами, таким образом связывая ее действия с имеющимися у нее, возможно, теми или иными художественными или топографическими интересами. Или, отталкиваясь от рисования деревьев, вызвать у нее больший интерес к различиям между типами деревьев, а через это – стимулировать тягу к естествознанию. Если бы какая-либо из этих попыток увенчалась успехом, то можно было ожидать более отчетливого проявления интересов ее эго и установления более тесного контакта с ним психоаналитика. Однако опыт показывает, что во многих случаях подобное стимулирование детского воображения не приводит к уменьшению степени подавления (психических проявлений. – Примеч. пер.), а поэтому не помогает найти отправную точку для аналитической работы[110]110
  Сравните это с тем, что говорилось в данной главе о работе с Эгоном и Гретой.


[Закрыть]. Более того, такой подход очень часто оказывается просто неприменимым из-за настолько сильной латентной тревожности, что мы обязаны сформировать аналитическую ситуацию как можно быстрее и с ходу приступить к делу. Но даже в тех случаях, когда имеется шанс получить доступ к бессознательному, отталкиваясь от эго, мы обнаружим, что полученные таким образом результаты слишком незначительны в сравнении с затратами времени. Это только кажется, что так можно получить больший объем более важного материала, но на самом деле это все те же самые данные о бессознательном, только в более «цветистой» форме. Например, в случае с Гретой нам, возможно, удалось бы простимулировать ее любопытство и через это, при благоприятном развитии ситуации, разогреть ее интерес, скажем, ко входам и выходам из зданий или к различиям между деревьями и тому, как они растут. Но этот искусственно подогретый интерес дал бы нам только чуть менее замаскированные данные, которые она и так предоставляла нам из своего монотонного рисования на ранних стадиях работы с ней. Большие и маленькие деревья, большие и маленькие дома, которые она без конца вырисовывала в навязчивой манере, символизировали ее мать и отца, а также ее саму и ее брата – как это следовало из разницы в размерах, формах и цветах этих объектов, а также из порядка, в котором они рисовались. За этим стояли ее подавленное стремление понять различия между полами и другие сопутствующие проблемы; интерпретируя все в таком духе, я смогла понять суть ее тревожности и чувства вины, а потому – начать аналитическую работу.

Можно сказать, что если более четкие и сложные образы (выявляемые у пациентов в процессе анализа. – Примеч. пер.) вытекают из того же самого материала, из которого рождаются ассоциации с более скудным образным наполнением, то с точки зрения (дальнейшего. – Примеч. пер.) анализа не имеет значения, какие из этих двух видов (ассоциаций. – Примеч. пер.) используются в качестве отправной точки для интерпретации. Согласно моему практическому опыту, в случае психоанализа ребенка именно с самих интерпретаций – и только с них – начинается аналитическая работа. Поэтому можно с достаточной степенью уверенности интерпретировать и монотонные, лишенные какого бы то ни было полета фантазии ассоциации, если аналитик в достаточной мере понимает имеющийся у него материал и видит, как он связан с латентной тревожностью. Если поступать именно таким образом, то выявление существенных интересов и сублимаций, берущих свое начало в эго, пойдет бок о бок с устранением излишней тревожности и подавленности. Например, в ходе такой работы с Ильзой – случай, который будет более детально разобран в следующей главе, – из ее обсессивного и монотонного рисования постепенно вырос явный художественный талант и появился соответствующий навык, причем без какого-либо способствования этому с моей стороны.

Прежде чем перейти к вопросам анализа проблем, связанных с возрастом полового созревания, необходимо обсудить еще один вопрос, который, вообще говоря, не носит методологического характера, но имеет важное значение для работы детского психоаналитика: я имею в виду его взаимоотношения с родителями пациентов. Для того чтобы он имел возможность на должном уровне выполнять свою работу, ему необходимо установить определенную атмосферу доверия с родителями. Ребенок сильно зависит от своих родителей, которые поэтому должны быть обязательно включены в рамки аналитической работы. С другой стороны, анализ направлен не на них, поэтому на них возможно оказывать влияние только общими психологическими способами. Отношение родителей к психоаналитику, работающему с их ребенком, сопряжено с особыми трудностями, поскольку эта работа серьезно затрагивает их собственные комплексы. Само наличие невроза у ребенка рождает у его родителей очень сильное чувство собственной вины, а то, что они сочли необходимым прибегнуть к помощи психоанализа, только доказывает им их виновность в возникновении этой болезни. Более того, для них достаточно неприятно и мучительно открывать психоаналитику различные детали их семейной жизни. Ко всему этому надо добавить ревность – особенно со стороны матери – по поводу доверительных отношений, которые устанавливаются между ребенком и женщиной-аналитиком[111]111
  Именно женщиной, как в случае с автором – М. Кляйн. Недаром в немецком оригинале тут стоит «Analytikerin», а не «Analytiker» (суффикс «in» в немецком языке указывает на женский род). – Примеч. пер.


[Закрыть]. Такого рода чувство ревности, которое коренится в соперничестве с матерью и порождает образ[112]112
  В некоторых случаях, когда мне приходилось проводить анализ ребенка и его матери одновременно, проявлялся бессознательный страх матери перед тем, что кто-то может отнять у нее детей. Детский психоаналитик символизировал для нее суровую мать, требующую возмещения за похищенных ею детей, одновременно выявляющую те ее агрессивные импульсы, которые она в свое время имела по отношению к собственным братьям и сестрам, и наказывающую за них.


[Закрыть], также сильно у женщин-педагогов и нянь, которые зачастую относятся к психоанализу совсем не дружелюбно. Такие и иные факторы, остающиеся по большей части неосознанными, требуют более или менее амбивалентного отношения родителей (особенно матери) к аналитику, и требование этого не отменяется фактом их осознанного понимания того, что ребенку необходимо психотерапевтическое лечение. Поэтому, даже при сознательном наличии доброй воли со стороны родственников ребенка, следует ожидать, что они могут быть и будут мешающим элементом в работе с ним. Уровень трудностей, проистекающих из этого фактора, будет, несомненно, зависеть от их бессознательного отношения (к проблеме. – Примеч. пер.) и от степени присущей им амбивалентности. Именно поэтому я встречалась с не меньшими трудностями в случаях, когда родители были хорошо осведомлены о том, что такое психоанализ, по сравнению с тем, когда они об этом не знали практически ничего. Также по этой причине я считаю какие-либо далеко идущие теоретические выводы и объяснения родителям еще до того, как начнется реальная аналитическая работа с ребенком, не только излишними, но и неуместными, так как подобные разъяснения часто оказывают неблагоприятное воздействие на комплексы самих родителей. Я ограничиваюсь несколькими фразами весьма общего плана о сути анализа, об оказываемом им влиянии, упоминаю тот факт, что в его процессе ребенок получит информацию сексуального характера, и готовлю родителей к возможности того, что в процессе терапевтической работы у ребенка могут временно возникнуть другие проблемы. Во всех случаях я (заранее. – Примеч. пер.) полностью отказываюсь сообщать родителям подробности анализа. Ребенок, удостаивающий меня своим доверием, имеет не меньшее право на деликатное к себе отношение, чем любой взрослый.

Наша первоочередная цель в установлении взаимоотношений с родителями, по моему убеждению, – добиться их поддержки нашей работы путем того, что они принципиально будут максимально воздерживаться от любого вмешательства – внешнего и внутреннего. Это подразумевает, что они не будут побуждать ребенка вопросами или каким-либо другим образом рассказывать о сеансах психоанализа, а также откажутся от какой-либо поддержки любых выражений сопротивления анализу, которые ребенок может выказывать. Но нам может потребоваться и более активная их помощь в случаях, когда ребенок полностью охвачен острой тревогой и открыто сопротивляется. В таких ситуациях – мне тут вспоминаются примеры с Рут и Труде[113]113
  См. главу 2.


[Закрыть] – на плечи тех, кто в ответе за ребенка, ложится задача найти пути и способы того, чтобы, несмотря на все трудности, побудить его прийти (к психоаналитику. – Примеч. пер.). Как вытекает из всего моего практического опыта, это всегда было возможно, так как, в общем и целом, даже когда сопротивление очень сильно, все равно существует позитивный перенос на аналитика, то есть можно сказать, что отношение ребенка к своему психоаналитику носит амбивалентный характер. Однако никогда нельзя допускать, чтобы помощь, оказываемая нам со стороны окружения ребенка, становилась неотъемлемым дополнением аналитической работы. Периоды сильного сопротивления если и могут случаться, то должны быть редкими и не длиться долго. Задачей аналитика должно быть их предотвращение или, если они неизбежны, быстрое их купирование.

Если нам удается установить хорошие отношения с родителями ребенка и увериться, что их бессознательное – наш союзник, то иногда удается получить полезную информацию о поведении ребенка за пределами времени, отводимого на аналитические сеансы; например, об изменениях, возникновениях или исчезновениях тех или иных симптомов, что может быть связано с нашей работой. Но если получить такую информацию от родителей возможно только ценой появления каких-либо иных трудностей, то я предпочту обойтись без нее, поскольку она хоть и ценна, но не является необходимой или незаменимой. Я всегда внушаю родителям, что даже случайно нельзя давать ребенку понять, что какое-либо его продвижение в развитии, воспитании, образовании произошло вследствие данного мной совета, чтобы полностью разделить его психоанализ и воспитание. Таким образом, психоанализ остается, как это и должно быть, чисто личным делом, касающимся только меня и моего пациента.

С детьми в не меньшей степени, чем со взрослыми, важно то, чтобы психоанализ проводился на рабочем месте психоаналитика и чтобы соблюдалось установленное расписание сеансов. Дополнительной мерой, направленной на избежание смещения аналитической ситуации, я считаю необходимость, чтобы человек, который приводит ко мне ребенка, не ожидал его у меня. Он должен приводить, а потом забирать его в назначенное время.

Я также избегаю своего вмешательства в процесс воспитания ребенка, по крайней мере, если вижу, что ошибки при этом не являются слишком большими, так как они обычно слишком сильно зависят от имеющихся комплексов самих родителей, а поэтому советы, как правило, не только оказываются бесполезными, но и приводят к росту родительских тревожности и чувства вины. А это только создает препятствия для аналитической работы и неблагоприятно влияет на общее отношение родителей к своему ребенку[114]114
  В качестве иллюстрации я хочу привести пример одной матери, которая хорошо знала, что такое психоанализ, и верила в него, основываясь на успешно прогрессировавшем лечении ее сильно невротической десятилетней дочери. Несмотря на это, мне оказалось очень трудно отговорить ее от постоянного контроля за выполнением девочкой домашних заданий, хотя даже для нее (матери) было очевидно, что, поступая так, она только усиливает трудности ребенка с уроками. Когда же наконец по моему настоянию она (мать) отказалась от этого контроля, я узнала во время аналитических сессий с ребенком, что мать все время старается выпытать, как проходит наша работа. Опять же по моему требованию она прекратила это, но начала говорить дочке, что у той по утрам под глазами темные круги – ремарка, которой она ранее сопровождала свои запреты мастурбации. Когда же эти комментарии, которые явно мешали анализу, в свою очередь закончились, мать стала обращать чрезмерное внимание на одежду дочери, говорить, что та слишком много времени проводит в туалете, таким образом только усиливая строптивость ребенка. Тут я прекратила все свои попытки повлиять на мать девочки в связи со всем этим и стала относиться к вмешательству такого рода как к части аналитического материала. Через некоторое время, в течение которого с моей стороны не было никаких увещеваний, эти вмешательства уменьшились. Из чего я смогла сделать вывод о том, что для ребенка все это приобретало одинаковое значение на уровне бессознательного, а именно символизировало попытки разузнать о мастурбации и упрекнуть в этом. То, что это («воспитательные» попытки контролировать. – Примеч. пер.) имело аналогичные корни в комплексах самой матери, подтверждалось тем фактом, что ее сознательное стремление исправить ошибки в воспитании, против чего я возражала, было весьма тщетным. В самом деле, казалось, что мои советы только увеличивали ее трудности в отношениях с дочерью. Могу отметить, что у меня были аналогичные примеры в целом ряде других случаев.


[Закрыть].

Эта ситуация становится значительно лучше по завершении аналитической работы или после того, как она уже продвинулась достаточно далеко. Устранение или значительное ослабление невроза у ребенка оказывает очень благоприятное воздействие на его родителей. Так как мать ощущает, что ее трудности в общении с ребенком становятся все менее серьезными, у нее самой тоже ослабляется чувство вины, что способствует улучшению ее общего отношения к нему. Мать становится более восприимчивой к советам психоаналитика по поводу воспитания ребенка, и – что является очень важным моментом – у нее уменьшается внутреннее неприятие этих советов. Тем не менее в свете своего практического опыта я не очень верю в возможность как-то повлиять на непосредственное окружение ребенка. Лучше всего будет нацеливаться на результат, который может быть достигнут непосредственно с самим ребенком, так как этот результат будет способствовать лучшей адаптируемости последнего к его непростому окружению и поможет лучше справляться с возможными трудностями, которые это окружение может привносить в его жизнь. Конечно, способность противостоять трудностям имеет свои пределы. Там, где окружение ребенка слишком неблагоприятно, мы можем быть не до конца успешными в наших усилиях и, возможно, нам придется сталкиваться с вероятностью рецидива невроза. Однако я постоянно встречалась с такого рода случаями, которые показывали, что достигнутые результаты, даже если они не означали полного излечения невроза, приводили к существенному облегчению тяжелой ситуации для ребенка и к улучшениям в его развитии. Более того, представляется достаточно верным предположить, что если нам удастся внести фундаментальные изменения в глубинные слои (психики. – Примеч. пер.), то даже если болезнь вернется, она уже не будет настолько тяжелой. Так же полезно будет отметить, что в некоторых случаях такого рода уменьшение остроты и степени детского невроза будет оказывать благоприятное воздействие на окружающих, которые тоже могут быть невротиками[115]115
  В случае с одним четырнадцатилетним парнем, взаимоотношения которого с членами его семьи были исключительно сложными и наполненными стрессом, которого привели ко мне для его психоанализа по причине серьезных трудностей в его характере, я обнаружила, что улучшение его состояния имело исключительно положительное влияние на характер его сестры, которая была на год его старше и никогда не проходила никакой психотерапии; отношения между матерью и сыном также улучшились.


[Закрыть]. Иногда после завершения успешно проведенной психотерапии возникает возможность сменить окружение ребенка, например перевести его в другую школу, что ранее было неприемлемо из-за его невроза и недостаточной приспособляемости.

Что касается того, стоит рекомендовать аналитику достаточно часто видеться с родителями ребенка или, наоборот, стараться максимально воздерживаться, то это зависит от каждого обстоятельства конкретного случая. В целом ряде ситуаций я обнаруживала, что второй вариант является наилучшим способом избежать трений в моих взаимоотношениях с матерью ребенка.

Амбивалентность, с которой родители относятся к психоаналитической работе со своим ребенком, помогает объяснить один факт, который оказывается неожиданным и достаточно болезненно воспринимаемым неопытными аналитиками: даже в самых успешных случаях терапии со стороны родителей вряд ли будет по этому поводу выражаться очень большая признательность. Несмотря на то что в моей практике я часто встречала очень умных и понимающих родителей, в большинстве случаев те симптомы, которые побудили их привести ребенка ко мне, очень легко и быстро ими забывались, а из виду упускалась важность произошедших благоприятных изменений. В дополнение к этому мы всегда должны помнить, что они просто не в состоянии оценивать отдельные элементы достигнутых нами результатов[116]116
  Имеется в виду, что они не могут это оценивать, поскольку не являются профессионалами в психоанализе. – Примеч. пер.


[Закрыть], а поэтому и не могут также понять значимость самого главного элемента. Психоанализ взрослого человека доказывает ему свою ценность, так как разрешает трудности, ухудшающие качество его жизни. Мы-то сами знаем, что, проводя аналитическую работу с ребенком, мы предотвращаем появление у него таких же трудностей и даже психозов, а вот родители, как правило, этого не осознают. Родитель, сталкиваясь с серьезными симптомами у ребенка, рассматривает их как повод для своей тревоги и раздражения, но обычно не понимает в полной мере их важность и опасность по той причине, что они не оказывают воздействия на повседневную жизнь ребенка в такой же огромной мере, в какой невротическое заболевание влияет на жизнь взрослого человека. Но я думаю, что мы вполне в состоянии примириться с тем, что не можем и не должны ожидать соответствующей степени родительской признательности, если осознаем тот факт, что наша работа в первую очередь направлена на благо ребенка, а не на получение благодарности от его родителей.