Текст книги "Повесть о двух головах, или Провинциальные записки"

Торжок

Хотите – верьте, а хотите – нет, но до начала девятнадцатого века Торжок не существовал. То есть он, конечно, существовал еще с одна тысяча сто тридцать девятого года прописью, в том смысле, что летописью, и назывался то Торг, то Новый Торг, то Торжец, и его регулярно, с упорством достойным лучшего применения, жгли, грабили и снова жгли то новгородцы, то тверитяне, то москвичи, то монголо-татары, то поляки и с таким же упорством восстанавливали новоторы, но… все равно не существовал, поскольку, кроме самих его жителей и вышеперечисленных грабителей, о нем мало кто знал. Появился Торжок только тогда, когда через него проехал из Москвы в Петербург и обратно Александр Сергеевич Пушкин и отведал в придорожной гостинице у Дарьи Евдокимовны Пожарской ее знаменитых пожарских котлет – этих тульских пряников Торжка и его же градообразующих предприятий. Двадцать раз пришлось Пушкину проехать через город и даже посвятить ему целое четверостишие в стихотворении «Подорожная», прежде чем до нас наконец дошло – Торжок есть.

О пожарских котлетах надо рассказать отдельно от мух. История их создания, если верить краеведам, уходит в глубь веков. Сначала они утверждали, что рецепт котлет принадлежит если и не самому князю Пожарскому, то уж точно его повару. Потом оказалось, что в те далекие времена на Руси мухи уже были, а котлет еще не было, и пришлось признать, что Дарья Евдокимовна сама придумала этот рецепт. В конечном итоге угомонились на том, что ее предки по отцовской линии происходили от крепостных крестьян князя Пожарского. Едва утихли споры, как разыскались новые документы, неопровержимо свидетельствующие о том, что рецептом котлет расплатился с хозяйкой гостиницы проезжий француз. То ли шерамыжник издержался так, что не смог заплатить за ночлег и обед, то ли проиграл рецепт в карты – неизвестно. Говорят, что в бумагах покойной Пожарской наследники отыскали даже пиковую даму, на рубашке которой был записан рецепт, но она оказалась крапленой. Все это, конечно, совершенные враки, поскольку Дарья Евдокимовна была девицей и не только с заезжим французом, но даже и с кастрированным котом своим Василием играла только в подкидного дурака исключительно на щелбаны, а не на рецепты котлет.

Тем не менее кое-кто утверждал, что рецепт, проигранный французом, был и вовсе рецептом киевских котлет, но в начале девятнадцатого века Киев от Торжка был так далеко, что поверить в бузину в огороде еще можно, а в киевского дядьку и тем более француза… Космополиты договаривались даже до того, что пожарские котлеты генеалогически восходят к французским де-воляй, но им (не котлетам, а космополитам) повезло – времена тогда были уже оттепельные, и потому дело прикрыли, не доведя до кулинарной экспертизы, сославшись на ее невозможность ввиду отсутствия куриного мяса, яиц, сливочного масла и панировочных сухарей у следствия.

Кстати сказать, мало кто знает, что в советское время пожарские котлеты были побратимами киевских котлет и в тридцатых годах даже шла речь о том, чтобы поместить их изображения, вышитые золотыми и серебряными нитями, вместо шести голубей на герб Торжка. Нынче об этом никто и не вспоминает ни с той, ни с другой стороны. Спроси теперь новотора, а путце новоторку о киевских котлетах, так тотчас услышишь, что и свинину в них добавляют, и сало вместо сливочного масла, и даже куриные косточки в них чуть ли не собачьи.

К столетней годовщине смерти великого поэта новоторы решили поставить Пушкину памятник. Учитывая тот факт, что проезжал Александр Сергеевич через Торжок не два, не пять, а целых двадцать раз, памятник должен был быть как минимум конным. На конный Москва разрешения не дала из самой обычной зависти, а вовсе не потому, что конных памятников поэтам не бывает. Тогда решили изваять поэта за бронзовым двухтумбовым столом красного дерева с рукописью романа «Евгений Онегин» в левой руке и вилкой, с наколотой пожарской котлетой, – в правой. Пока согласовывали проект, пока выбивали финансирование… В семьдесят третьем году от бронзового стола, рукописи, котлеты и вилки осталась только курчавая голова на скромном постаменте, которую и установили на площади Пушкина. Памятника пожарским котлетам нет до сих пор. Не то чтобы паре котлет на тарелке с картофельным пюре и кружочками соленых огурцов по краю, но даже и одной – на вилке. Что же до гостиницы Дарьи Евдокимовны Пожарской, из окна которой Пушкин рассматривал на соседнем доме вывеску «Евгений Онегин – булочных и портновских дел мастер», то она и вовсе сгорела. Гостиницу, само собой, планируется восстановить, но обоев в цветочек, которыми были оклеена комната поэта, увы, уж не вернуть.

«Что за беда?» – спросит нечувствительный к таким мелочам наш современник. Найдутся и другие обои в цветочек. Туристы все равно ничего не заметят. Им хоть обои с кактусами наклей.

Да то беда, что именно цветочкам на тех, допожарных, обоях Александр Сергеевич, как выяснили пушкиноведы, посвятил знаменитое стихотворение «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я…», в котором, как подсчитали ученые, одной только нежности содержится больше, чем в ста поцелуях в губы, двухстах в руку, трехстах воздушных и в целой тысяче элегических вздохов. Первоначально оно называлось «П, ветам на обоях». Ходили слухи, что через год после пожара на одном из западных аукционов выставлялся обрывок обоев в цветочек с автографом великого поэта, но за такие деньги… Кинулись к Вексельбергу, но тот и слушать не стал. И дорого, сказал, и вообще… обои какие-то… Вот кабы Пушкин расписался на яйце Фаберже…

Было бы несправедливо и даже обидно ограничить рассказ о Торжке котлетами, хоть бы и такими вкусными, как пожарские, да Пушкиным. Между прочим, Александр Сергеевич в Торжке не только котлетами баловался, а еще и покупал вышитые золотом пояса, кошельки, перчатки и другую кожгалантерею Наталье Николаевне и женам своих друзей. Однажды—жене—Вяземского—подарил—такой красивый пояс, что Петр Андреевич Александру Сергеевичу…

Тут надо отступить лет на семьсот или даже восемьсот назад. Уже в то время в Торжке монахини начали вышивать золотом и серебром. Вышивкой украшали и ткани и сафьян, из которого делали знаменитые на всю Россию сапоги, которые и были Пожарскими котлетами Торжка в древние, допушкинские, времена. Если во время экскурсии по Торжку экскурсовод вам не пропоет «Привези мне из Торжка два сафьянных сапожка», то это не абориген, а черт знает откуда понаехавший или даже дешевая китайская подделка под экскурсовода. Одно время в Торжке успешно работали несколько заводов по производству сафьяна, который, как известно, выделывают из козлиной кожи. Не знаю – почему они прекратили свою деятельность… Козлов вроде меньше не стало…

Что же касается золотошвейного дела, то оно, к счастью, и сейчас в Торжке процветает в прямом и переносном смысле этого глагола. В музее золотошвейной фабрики вам покажут небесной красоты вышитые цветы и с такими мельчайшими подробностями вышитых в натуральную величину пчелок, к которым пальцами лучше не прикасаться – ужалят. Говорят, что сам император Наполеон еще в те поры, когда он делал вид, что дружит с Россией, просил у Павла Первого хотя бы одну золотошвейку из Торжка, чтобы вышить ему золотых пчел на личном гербе и мантии. Павел Петрович к просьбе отнесся благосклонно, но выполнить ее не успел, а уж его сыну было не до насекомых. Может, и зря не послал. Нет-нет, да и ужалили бы Бонапарта вышитые русскими руками пчелы.

Мало кто знает, что лучше всех умеют расшивать тюбетейки золотом не в Ташкенте, не в Бухаре и Самарканде, а именно в Торжке. Во времена Советского Союза к золотошвейкам из Торжка даже приезжали узбекские товарищи перенимать опыт. Узбекские товарищи тогда подумали – что мы будем глаз портить, палец колоть, тонкая золотая нитка в иголка вдевать… Надо будет начальству – возьмет человека, даст ему мешок киш-миш золотой, мешок киш-миш черный, урюк, дыня даст и пошлет его в Торжок, и он привезет из него тюбетейка золотой красный синий бархатный красивый всем членам ЦК, всем секретарям областным и даже некоторым районным… Что узбекские товарищи думают теперь – в Торжке не знают. Да и товарищи ли они теперь… Только и остались на память фабрике с десяток расшитых золотом красных, синих и черных бархатных тюбетеек, которые пылятся под стеклом в музее.

В углу одного из залов музея приметил я красивое панно под названием «Путешествие из Москвы в Петербург». Четыре мастерицы четыре месяца вышивали эту работу. По дороге из Москвы в Петербург через Торжок под небом, на котором вышиты тридцать три богатыря, Черномор, Царевна-Лебедь, Шемаханская царица и Золотой петушок, скачут три серебряные лошади, запряженные в три золотые кареты с тремя золотыми ямщиками на золотых облучках, а в самой средней из них сидит наше все и сочиняет, сочиняет, сочиняет… И все это вышитое изобилие, все эти золотые и серебряные цветы по обочинам дороги, все эти птички, исполнены с таким тонким вкусом, с таким барочным изяществом, точно это не просто картина, а вышитые стихи поют под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди…

Спустимся, однако, с расшитых золотом небес на нашу не расшитую золотыми цветами землю. Десять лет назад, в преддверии полувекового юбилея человека с одинаковыми именем и отчеством, решило губернское начальство подарить ему это удивительное панно, но… вдруг присмотрелось к нему повнимательнее и обомлело от ужаса. Даже от ужаса-ужаса. Пушкин катил из Москвы в Петербург!

«Ну и? – скажет неискушенный читатель. – В чем, собственно, если не ужас-ужас, то хотя бы ужас?»

Ужас-ужас в том, что направление из Москвы в Петербург могло стать как бы намеком как бы на возвращение как бы домой самого… Порулил, мол, пора и честь… Да за такую честь губернское начальство могли не только вычесть, но и поделить на ноль, невзирая ни на какие правила арифметики! Начальство утерло холодный пот со лба поменяло мокрые штаны и приказало срочно изготовить новое панно, на котором кареты катили бы не слева направо – из Москвы в Петербург, а справа налево – из Петербурга в Москву. И название не забыть поменять на радищевское! Четыре мастерицы вздохнули, взяли в руки четыре сорок четыре иглы…

Кабы я был редактор многотомной истории российского холуйства, то непременно втиснул бы в один из томов фотографии этих панно. Как раз между историями о солдатах, красящих пожухлую осеннюю траву в изумрудно-зеленый цвет, и дорожных рабочих, кладущих асфальт аккурат перед проездом машины императора. Впрочем, эти панно хорошо бы смотрелись и после главы о подарках лучшему другу физкультурников.

Кстати, о лучшем друге. На его портрет, вышитый одной из сотрудниц фабрики, я поначалу и внимания не обратил. Теперь можно какой угодно портрет где угодно повесить и ничего тебе за это не будет. Портрет как портрет. Я таких портретов в провинциальных музеях видел множество. Оказалось, что таких, да не таких. Вышила лучшего друга физкультурников эта верующая в него женщина в сорок седьмом году тайно, в порыве страсти. И всю свою жизнь прятала портрет у себя дома. Сначала потому, что вышила его без разрешения соответствующих органов, точно иконописец без благословения, после – потому, что, как выяснилось, лучший друг погубил столько физкультурников… а затем – потому, что привыкла его прятать. Наконец не выдержала и сдала портрет в музей. Представляю себе, как она вернулась в тот день домой из музея, опустошенная своим поступком, обвела взглядом стены комнаты в коммунальной квартире и вдруг поняла, что у нее не осталось на память от Сталина даже светлого пятна на обоях – только старое крепдешиновое платье, в которое она заворачивала портрет, прежде чем упрятать его в пыльный фанерный чемодан под кроватью.

Рядом с партизанским портретом генералиссимуса висит на стене огромное знамя красного бархата, на котором вышито: «Торжокская золотошвейная фабрика имени 8 марта», – а под знаменем стоят валторны, трубы и барабан единственного на всю Россию женского духового оркестра. Торжокский женский духовой оркестр золотошвеек мог порвать шаблон кому угодно. Как Тузик грелку. На всех демонстрациях они шли первыми и виртуозно вышивали такие мелодии… Они играли даже в городском саду, где, как известно, еще указом Ивана Грозного предписано играть только оркестрам усатых пожарных в сверкающих медных касках.

Справедливости ради надо сказать, что не одними произведениями искусства и подарками большим начальникам живы торжокские золотошвеи. Есть и у них то, что называется куском хлеба – погоны, звезды и эмблемы. Понятное дело, что лейтенантам с капитанами звездочки на погонах никто золотой канителью не вышивает – как их потом вместе с погонами в стакан с водкой засунешь при обмывании, а вот генеральские звезды…

Генеральских звезд у нас теперь столько, что хватит заполнить небо хоть бы и в столичном планетарии. Впрочем, звезды они и в Африке звезды. Ничего в них интересного нет. Другое дело эмблемы. Каждый начальник, приняв командование над вверенным ему родом войск, норовит внести свой вклад в развитие отечественной геральдики. Взять, к примеру, таможенную полицию. Давным-давно, еще во времена первого и последнего президента Советского Союза, заказали они себе сто пятьсот комплектов нашивок с эмблемами своей службы. Эмблему себе придумали вроде медицинской – змея с раскрытой пастью над открытым карманом. То ли карман на эмблеме получился слишком мал, то ли вышили его не золотыми, как было уговорено, а серебряными нитями, то ли решили поменять эмблему, то ли начальство у них сменилось, наполнив свой карман, но так и остались эти погоны на складах фабрики. Теперь их выдают посетителям в качестве билетов. Или это были эмблемы не таможенной, а налоговой полиции… Или не эмблемы…

И последнее о золотошвейках. Кукольный театр «Петрушка» при историко-этнографическом музее Торжка показывает для детей красочные, точно вышитые, спектакли в таких же красочных волшебных комнатах, затканных нитяной паутиной, уставленных старинными сундуками и диванами. В комнаты эти ведут необычайной красоты двери, расписанные руководителем театра, бывшей золотошвейкой… На самом деле я о другом. Просто не знаю, с чего начать… Короче говоря, кроме детских спектаклей театр ставит взрослые. Действующие лица там те же самые, что и в детских спектаклях, но действуют у них, как я понял, не только лица. Ну и слова соответствующие вроде «без хорошей жены опускаются штаны». Цены вполне умеренные. По восемьдесят рублей с носа. Приводишь с собою не меньше девяти друзей. Или платишь восемьсот рублей и смотришь сам с собою это кукольное порно. Нет, это все… бесспорно современно. Да и Петрушка, как известно, тот еще охальник. К тому же, надо зарабатывать, надо зарабатывать, надо зарабатывать… Нет, это все ханжество. Дремучее. Побывай, к примеру, проездом через Торжок, на таком представлении Пушкин – хохотал бы до слез. Уж он-то точно был не ханжа. Про Анну Петровну Керн такое писал в письме к Соболевскому… Ее, кстати, похоронили в окрестностях Торжка. Умерла она в Москве, но похоронить себя завещала в деревне Прямухино, рядом с могилой мужа. Это, без малого, сорок верст от Торжка. В город ее свинцовый гроб довезли и повезли дальше, но пошли проливные осенние дожди, и проселочную дорогу размыло. Так и похоронили на придорожном сельском погосте у деревни Прутня.

Экскурсоводы говорят, что к ее могиле ходят просить вечной любви. Признаться, всем этим россказням экскурсоводов веры мало. Что за вздор, ей-богу. Вы лучше прочтите предмету вашей страсти хотя бы раз «Я помню чудное мгновенье…», а потом каждый год повторяйте это в течение хотя бы десяти, а лучше двадцати лет – и вечная любовь вам обеспечена. Если вы, конечно, и сами собираетесь любить вечно.

Р. S. Что же до фильма «Закройщик из Торжка», то снимали его вовсе не в Торжке, а во Ржеве. Так что о нем и говорить нечего.

Р. Р. S. После визита в Торжок дня не проходило, чтобы я не вспоминал о пожарских котлетах. Хотелось их сделать самому, но, как и всякому химику, мне просто свербело что-нибудь изменить в методике приготовления. Короче говоря, замыслил я пожарские котлеты, отличающиеся тем, что в них монополия куриного мяса заменяется на тройственный союз мяса куриных ног, филе индейки и утиных грудок в равном соотношении. Кроме того, в фарш для котлет я добавил рубленой зелени – укропа и петрушки. Не потому чтобы я очень любил зелень, а потому, что мне нравится разноцветное. Все остальное почти ничем не отличается от общеизвестного рецепта. Да еще пригласил жену. В процессе приготовления всегда должен быть под рукой человек, которому ты можешь сказать «Промой мне глаз, в него попал фарш», или «Я же тебя предупреждал, что подгорит», или «Делай как хочешь, а я умываю руки». И потом – должен же кто-то отвечать, если не получится, или хвалить, если наоборот. И вообще – попробовал бы я ее не пригласить. Что вам сказать о котлетах… Представьте себе обычную девушку и девушку, умеющую готовить, играть на рояле и петь романсы. Вот так отличаются стандартные пожарские котлеты от тех, что приготовили мы. Они ровно в три раза нежнее, в четыре раза изысканнее обычных и на пятьдесят пять процентов быстрее тают на языке. У жены, к примеру, язык раза в два меньше моего, а котлета на ее языке растаяла так быстро, что я еще не успел доесть вторую, как она уже расправилась с первой. И еще один важный момент. Заранее поставьте на стол рядом с тарелкой полную рюмку

зубровки иначе опомнитесь только тогда, когда уже котлеты и след простыл на тарелке. Очень хороша к пожарским котлетам «Тверская горькая». Я ее привез из Торжка и вспомнил о ней только сейчас.

* * *

В конце марта или в начале апреля, когда лед еще так крепок, что может выдержать несколько сидящих рядом мужчин в ватных штанах, с удочками, начинается рыболовная масленица. Чаще всего приурочивают ее к какому-нибудь особенному клеву плотвы, или окуней, или молодых щук. О начале этого клева рыбаки предупреждают друг друга загодя. Теперь, во времена технического прогресса, достаточно председателю рыболовного общества разослать сообщения со словом «клев» по номерам, как немедля все до единого члены бросают все до единого дела, которыми они занимались, и мчатся, взявши удочки, коловорот, аварийный запас рыбы и водки, в условленное место.

Рыболовная масленица – праздник народный, а потому языческий. Единственный раз в году рыбаки приходят на рыбалку с женами и кошками. Перед началом праздника мужчины меряются коловоротами и ящиками, которые они называют шарабанами. У бывалого рыбака бока шарабана пестрят наклейками с маленькими рыбками. Чем больше ты поймал – тем больше у тебя наклеек. Такие наклейки выдаются в рыболовных сообществах по результатам контрольных взвешиваний в присутствии понятых, но в некоторых случаях… Рыбаков можно понять. И охотников, с прикладами ружей, сплошь гравированными крошечными изображениями лосей, медведей и кабанов, можно понять. Не говоря о летчиках-истребителях, которые даже в первый полет не вылетят без трех, а то и пяти звездочек на фюзеляже. Надо сказать, что рыбаки очень любят, точно филателисты, меняться такими наклейками. Конечно, за наклейку-плотву тебе не выменять наклейку-щуку или наклейку-сома, но за пять наклеек-судаков можно получить наклейку-осетра или даже наклейку-севрюгу. Впрочем, это все развлечения молодых рыбаков. Рыбаки с опытом не играют в подобные детские игры. У них все по-взрослому, и меряются они чешуей. Вытащит тебе из потайного кармашка рыбак чешуйку величиной с ноготь мизинца, и ты без всяких наклеек и разведения рук в стороны понимаешь, что окунь, у которого эта чешуйка была на боку, весил никак не менее пяти, а то и десяти килограммов. Без головы. Жаль только, что сорвался. Сам не видал, но мне рассказывали, что то ли в Саратове, то ли в Сызрани, в музее местного общества охотников и рыболовов, в сейфе у председателя еще с дореволюционных времен хранилось пять чешуек, каждая из которых была величиной с серебряный рубль, выпущенный к трехсотлетию дома Романовых. Чешуйки эти в советское время забрали на Выставку достижений народного хозяйства в павильон «Рыболовство», и они пропали оттуда еще до его открытия. И уж совсем редко у рыбаков, вернувшихся с рыбалки откуда-нибудь из-под Астрахани, можно… не выменять, нет, но купить за большие деньги еще большие чешуйки… Но это уж не рыбьи, а русалочьи, и к нашему рассказу о празднике они никакого отношения не имеют[39]39
  Честно говоря, мало кто из рыбаков, вернувшихся из дельты Волги, сам поймал русалку (как бы правдиво он об этом не рассказывал и не расставлял руки, показывая размеры бюста русалки) – скорее всего, эту чешуйку вместе с трехлитровой банкой черной икры перед самым отъездом домой он купил у браконьеров. Браконьеры же… наладили изготовление этих чешуек кустарным способом из полимерных материалов.


[Закрыть].

Первую пойманную на празднике рыбу всегда отдают кошке, а уж весь остальной улов идет в уху. Надо сказать, что против всех правил обычной рыбалки – до тех пор пока не закончится лов рыбы, водку разрешается пить только женам рыбаков и кошкам. После того как уха приготовлена и выпита[40]40
  Понятно дело, что уха не чай и ее не пьют, а едят, но у рыбаков свой язык, и они любую еду на рыбалке «пьют», хотя бы это была стопка копченой колбасы или стакан черного хлеба.


[Закрыть], на берегу водоема устанавливают чучело царь-рыбы и поджигают. Царь-рыба в каждой местности своя – у волжан это осетр, у тех, кто живет по берегам Амура, – белуга, у байкальцев – хариус. В тех местах, где есть только маленький пруд или речка-переплюйка, – это карась или уклейка, а там, где нет ни пруда ни реки, чаще всего сжигают чучело начальника ЖЭКа или главы администрации. Пока чучело горит – водят вокруг него хороводы и поют частушки о рыбалке и рыболовах, нередко самого непристойного содержания[41]41
  Если вы думаете, что частушки и песни охотников хоть на йоту приличнее…


[Закрыть]. К примеру, в старинной песне молодых рыболовов Рязанской губернии поется о крючке… Впрочем, тема непристойных частушек и песен настолько обширна, что не только выходит за рамки нашего рассказа, но и за рамки любого рассказа хоть о рыбалке, хоть об охоте, хоть о том, как дела.

* * *

Теперь хорошо жмуриться на солнце. Сидеть у окна пригородной электрички, смотреть на убегающие со всех ног от собак и мужчин, переполненных пивом, придорожные электрические столбы, на облизанные солнцем до блестящей корочки сугробы, на обледенелые платформы и ехать куда глаза глядят. Скоро-скоро чумазые слесари в железнодорожных депо станут снимать зимние, блестящие никелем колеса из мягкой стали и на их места ставить твердые летние, ржавые от хрома. Оранжевые рабочие весело матерясь полезут на столбы менять декабрьские, январские и февральские названия станций на мартовские, апрельские и майские. Станцию «Гололедица» заменят на «Распутица», а станцию «Перцовка» в ночь на Восьмое марта переименуют в «Полусладкое шампанское». Разносчицы, торгующие в вагонах электричек всякой всячиной по сто рублей, станут предлагать проезжающим вместо зимних байковых носовых платков с начесом летние из льна. Проводницы в фирменных поездах вденут в уши сережки с прозрачным горным хрусталем или топазами, чтобы украсить те места, от которых у них начинают расти ноги, и к этим бесконечным ногам вместо скрипа зимних сапог приладят перестук тонких и высоких каблуков, тяжелые зимние взгляды с прищуром заменят на невесомые, блуждающие… но все это еще когда будет, а пока хорошо сидеть у окна пригородной электрички, жмуриться на солнце, ехать куда глаза глядят и никуда не приезжать.

* * *

Так тепло, что последние сугробы, спрятавшиеся в темных сырых оврагах, обливаются холодным потом. Набухшие ручьи, раньше впадавшие в самые обычные лужи и считавшие за счастье впасть в какую-нибудь речку-переплюйку, теперь все как один норовят течь в моря, а то и в океаны. На подсохших пригорках малахитово зазеленели прошлогодние коровьи лепешки с деловито снующими в них насекомыми. Льда на озере, считай, что уж и нет. Те из любителей подледного лова, которые никак не могут перестроиться на летний лад, приносят намороженный дома лед и сидят на нем не дыша, боясь проломить. Никаким буром и тем более пешней к нему уже прикасаться нельзя, и потому сверлят в нем лунки аккуратно ручной дрелью, заправляя в патрон обычные сверла по металлу, диаметром не менее сантиметра или, для крупной рыбы, двух и даже трехсантиметровые перовые сверла по дереву. Рыбакам вообще трудно в межсезонье. Перейти на летнюю рыбалку – это значит не просто поменять короткую удочку на длинную и валенки на болотные сапоги, а еще и осознать, что водку, ледяную по умолчанию зимой, теперь надо перед употреблением охлаждать. В это смутное весеннее время, когда зимняя рыбалка уже кончилась, а летняя еще не началась, им снятся беспокойные эротические сны с икрой и русалками; при взгляде на расцветающие женские ноги в чулках в крупную сетку рыбак начинает что-то мучительно вспоминать и лихорадочно искать в карманах штанов то ли поплавок, то ли воблер…