Текст книги "Повесть о двух головах, или Провинциальные записки"

В принципе, после бани можно было бы и уйти из музея, но экскурсовод повел меня еще в одну маленькую комнатку, уставленную мертвыми пионерскими и комсомольскими знаменами, мертвыми вымпелами, мертвыми красными пилотками и галстуками. Знамена, как знамена, галстуки, как галстуки. Стояли мы под этими знаменами и ходили под ними. Оказалось, что все это кладбище можно оживить, если заказать обряд принятия в пионеры. Принимают всех – мужчин, женщин и детей в возрасте от десяти лет до семидесяти. Платите деньги и… Сначала группу кандидатов в пионеры разбивают на звенья. Звено, вспомнившее дату создания пионерской организации, объявляется победителем, и ему предоставляется почетное право внести знамя под барабанный бой и звуки начищенного до нестерпимого блеска горна. Перед знаменем все читают те самые слова, которые были написаны на обороте наших тонких школьных тетрадок за две копейки: «Вступая в ряды… перед лицом своих товарищей… торжественно обещаю… как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…» Каждому повязывают галстук, и все поют «Взвейтесь кострами, синие ночи». Некоторые со слезами на глазах. Вновь принятые пионеры уезжают домой счастливые и довольные.

У экскурсовода, пожилой дамы, так блестели глаза, когда она об этом рассказывала… Я чувствовал, что еще немного, и я второй раз вступлю в то же самое. Причем за собственные деньги.

В партию и в октябрята пока не принимают. Впрочем, я думаю, если договориться с туристическим агентством, которое все это организует, то за дополнительные деньги вас примут хоть в члены Политбюро ЦК КПСС и голосом самого Генерального секретаря, шамкая и причмокивая, объявят вас… кем захотите – тем и объявят.

Уже на улице вдруг представилось мне, как лет через десять или больше, еще оставшиеся в живых советские дедушки и бабушки будут тайком от верующих родителей отдавать внуков и правнуков в октябрята и пионеры, как дети будут носить тайком под школьной одеждой красные галстуки, как, быстро оглядевшись по сторонам, будут отдавать они пионерский салют еще оставшимся памятникам вождю мирового пролетариата, как на уроках православия, самодержавия и народности будут вместо молитв шептать еле слышно: «Перед лицом своих товарищей… торжественно обещаю… как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…»

* * *

Осеннее заспанное дождливое пасмурное непогожее серое мрачное тоскливое утро. Небо, мышиное войлочное пепельное застиранное измызганное промозглое свинцовое седое мутное и непроглядное, умерло еще неделю назад, и с тех пор из него все выходит дождь, затяжной обложной моросящий холодный тягучий скучный унылый бесконечный и колючий, точно щетина, растущая у покойника.

* * *

Был бы лет на двести помоложе – сейчас стоял бы посреди ноября на заднем крыльце в теплом суконном архалуке или даже бархатном рахат-лукуме, подбитым ангорским кроликом или белкой, и принимал бы у крестьян и крестьянок замороженных гусей, индюков, кур, яйца, шары сливочного масла и сыров, завернутые в чистые пестрядинные тряпицы, копченые окорокаподстреленных в господском лесу кабанов, лосиные и оленьи рога, связки рябчиков, мешки сушеных грибов. Охотничьим ножом отрезал бы на пробу толстый ломоть кабаньей ветчины, покрикивал бы с набитым ртом: «Куда прешь с окороком на рога осади осторожно яйца… ну яйца же твою мать… гусей и кур на тащи ледник да вот этого здорового Прошке на кухню пусть к обеду запечет с квашеной капустой и антоновкой».

Варенья разные вроде земляничного, черничного, вишневого, крыжовенного, из черной и красной смородины, райских яблок, кизилового, абрикосового, клубничного велеть сейчас же на женскую половину.

Кроме вишневого, конечно. Мутный мужицкий самогон, тот, который крестьяне гонят для себя, который еще перегонять и перегонять с березовыми углями, марганцовкой, изюмом, укропным семенем и молоком, который потом еще настаивать и настаивать на рябине, землянике, хрене, красном перце, ржаных сухарях, лимонных корках и клюкве, в больших стеклянных бутылях, оплетенных ивняком, бутылках поменьше и совсем в маленьких бутылочках, с горлышками, залитыми сургучом, – само собой, на мужскую. Имел бы свору гончих – велел бы псарям не кормить собак, чтобы завтра с рассветом отъехать в поля травить зайцев. Или передумал бы, а приказал бы конюху заложить каурого жеребца в шарабан, если бы у меня был жеребец и шарабан, не говоря о конюхе, и поехал бы за пять верст через реку, в соседнее имение, к двум сиротам – сестрам фон Штирлиц, выпускницам Смольного института. Набрал бы тянучек, тульских пряников с начинкой из яблочного повидла, каленых грецких орехов или вместо всего этого взял бы ящик шампанского и покатил бы в другую сторону – ко вдове штаб-ротмистра Курицына, с которым мы когда-то… Это, понятное дело, если бы я был холост и был бы знаком с Марией Сергеевной Курицыной, жгучей брюнеткой с ямочками на восхитительно пухлых щеках. Ну а если бы был женат, то пошел бы на женскую половину, приложился бы к ручке супруги, рассказал бы ей умирающим голосом про дурной сон с двумя черными крысами неестественной величины, которые пришли, понюхали и ушли, про ломоту в висках и пояснице, про приступы неудержимой икоты, про сухой кашель в простуженной на охоте печени и, отлепив вытянутые губы от бархатной руки, преданно глядя снизу вверх в ее бесконечно добрые глаза, попросил бы: «Прикажи, матушка, к обеду графинчик перцовой настоечки здоровье поправить. Не удовольствия ради, но здоровья для».

И губами изобразил бы звук продолжительного воздушного поцелуя… и, забывшись, ущипнул бы… и получил бы затре… и пошел бы в кабинет соснуть на диване часок перед обедом.

Судиславль

Впервые Судиславль появляется в летописи Солигаличского Воскресенского монастыря под тысяча триста шестидесятым годом. Появляется уже взрослым – с бородой и усами, в том смысле, что верхом на холме, опоясанный деревянным частоколом из толстых заостренных бревен, валами, рвом с водой и лягушками, уснащенный подземными ходами и деревянными башнями, из бойниц которых торчат стрелы туго натянутых луков, концы вострых сабель и все то, что должно торчать при защите крепости от злых басурман. По правде говоря, басурмане, в смысле татаро-монголы, и не думали нападать на Судиславль. Они, может, и напали бы, кабы не сплошные болота вокруг Судиславля, кабы не крошечный размер крепости, кабы на походной карте Киевской Руси, которой пользовались татарские темники, Судиславль был обозначен не случайным микроскопическим чернильным брызгом, а кружочком и названием, как Киев, Кострома или Владимир. Вот у поляков карты были не в пример точнее, и они… впрочем, до них мы еще успеем добраться. Короче говоря, если бы не повесть о том, как поссорился галицкий князь Андрей Федорович с костромским князем Никитой Ивановичем, если бы не их битва под стенами Судиславля, о которой писал солигаличский монах в своей летописи, то мы бы ждали появления Судиславля еще две сотни лет до тех самых пор, пока Иван Грозный не упомянул его в своей духовной грамоте.

Где же был Судиславль в допотопные, по-русски говоря в домонгольские, времена – вот загадка, которая не дает покоя краеведам. Назван городок по имени младшего сына Владимира Святого, Судислава Владимировича, князя Псковского, жившего в одиннадцатом веке, а значит… С другой стороны, Суздаль, основанный Владимиром и впервые упомянутый в девятьсот девяносто девятом году, назывался Судиславлем в честь Судислава. Правда, Ярослав Мудрый его (не брата, а город) потом переименовал в Суздаль, а Судиславль… Вот и выходит, что их (не братьев, а города) перепутали еще в детстве, и значит, что нынешний Судиславль и есть настоящий Суз… С третьей стороны или даже с четвертой, утверждают, что Судиславль потому так назван, что Судислав сначала его основал, а потом именно в нем сидел в заточении почти четверть века по приказу брата Ярослава, а не во Пскове, как утверждают те краеведы, которые с пятой стороны. Темная, однако, история. Как бы там ни было, а каждый судиславец, хоть и не громко и не во всеуслышание, но не преминет доверительно сообщить вам, что городок их и старше Москвы, и умнее, и в молодости был очень хорош собой, да и сейчас, но… как-то не сложилось. Бог его знает почему.

Те же краеведы, которых не устраивает ни одна из этих версий, утверждают, что Судиславль с незапамятных времен был историческим и географическим центром племени меря, а в языке племени меря был корень «моска», который обозначал коноплю. Достаточно одной буквы, чтобы этот корень превратился из конопли в название столицы нашей родины… Впрочем, тогда коноплю меряне выращивали для получения из нее пеньки, масла и мешковины, а вовсе не для того, для чего ее используют неугомонные краеведы[89]89
  Если им верить, то под Судиславлем есть множество подземных ходов, прорытых еще дружинниками Судислава и староверами, а в тех подземных ходах спрятаны несметные сокровища и книги, которые мать Судислава привезла из родительского дома, из Греции. Книги эти, понятное дело, составили часть библиотеки Ивана Грозного. Царь, когда ее прятал, так и не смог вспомнить, что часть книг у него зарыта в судиславских подземельях. Думал, это бояре взяли почитать и не вернули. Даже велел Малюте казнить нескольких на всякий случай.


[Закрыть].

Вернемся, однако, к Судиславлю. Во время Смуты в одной из своих вотчин поблизости от городка прятался от поляков малолетний Михаил Романов с матерью. Неподалеку от Судиславля и находилось то самое болото, в которое Иван Сусанин завел поляков и литовцев. Вот только памятник Сусанину поставили почему-то в Костроме. Еще и при советской власти сусанинское болото переписали в отдельный от Судиславля Сусанинский район. Впрочем, у нас так всегда. Взять хотя бы рассказ, который написал Тургенев, а памятник, как известно, поставили…

Михаил Иванович Глинка приезжал в Судиславль, когда писал свою знаменитую оперу, и даже собирался идти в лес, чтобы заблудиться и попасть в болото. Насилу композитора уговорили не делать этого. Принесли ему в номера гостиницы купца Мухина, где он остановился, самолучшей болотной ряски, мха, тины, ветвей багульника, коньяку, до которого Михаил Иванович был большой охотник, и уже через два или три дня весь город распевал знаменитую арию польского офицера Кшепшицюльского из четвертого действия: «Сусанин, Сусанин не видно ни зги…»

После того как поляков засосала русская трясина, Судиславль, потерявший всякое военное значение, решил понемногу хиреть. Наши провинциальные городки любят и умеют хиреть. Делают это с чувством, толком и расстановкой. Сначала их объезжают купцы и путешественники, потом на главной площади появляется лужа величиной с миргородскую, потом начинает рассветать на два часа позже обычного даже летом, потом жители начинают зевать в три раза чаще… У Судиславля не получилось. Город был ямской станцией на пути из Костромы в Галич, Чухлому и дальше на север, в Вологодскую губернию. Купцы проезжали по своим торговым делам, останавливались переночевать в трех или четырех местных гостиницах, требовали чаю, шампанского, блинов с икрой и соленых рыжиков к водке.

Кстати, о рыжиках. Издавна Судиславль вместе с Каргополем и Рязанью считался одним из самых крупных центров грибной торговли в России. Судиславские грибы всегда считались лучшими, поскольку они были без глаз, как рязанские, и везти их не надо было за тридевять земель, как каргопольские. В грибную пору жители Судиславля и окрестных деревень даже дома, случалось, заколачивали и уходили семьями в лес, на грибной промысел. Еще в конце девятнадцатого века одна семья за неделю сбора грибов могла легко заработать до полутора сотен рублей. На опушках лесов, в деревнях, во дворах судиславских мещан стояли во множестве грибоварни, и от этого в воздухе такая грибная спираль делалась, что непривычному человеку со свежего поветрия нельзя было продохнуть, а судиславцам – ничего. Только дышали глубже и улыбались себе в усы. Детишки и вовсе нанюхаются грибного навару за день так, что есть не просят. Улыбаются в усы и не просят. Грибы варили специальные люди – грибовары. Краеведы еще в позапрошлом веке стали собирать изустный фольклор грибоваров, описания их снов, рисунки. В двенадцатом году прошлого века, в Москве, в типографии И. Д. Сытина, уроженца, кстати, соседнего Солигаличского уезда, была отпечатана большая книга с цветными иллюстрациями под названием «Сны и сказки грибоваров Судиславля». Раскуплена, говорят, была мгновенно. С тех пор не переиздавалась ни разу.

Само собой, лучшие, самые отборные судиславские грибы поставлялись к царскому столу в свежем, сушеном и маринованном виде. Сигизмунд Герберштейн в своих «Записках о Московитских делах» рассказывает о том, как после одного из царских приемов в Александровской слободе посол шведского короля Густава, похлебав грибной лапши, два часа без остановки хохотал так, что его потом отливали холодной водой и романеей, а секретарь посольства только улыбнулся себе в усы, икнул два раза и отдал богу душу.

Теперь о судиславских грибоварах и их замечательных снах и сказках ходят только легенды. Той самой книжки, что издал Сытин, нет даже в местном краеведческом музее, а вместо нее висят по стенам небольшого зала расписные дуги с колокольчиками, стоит в углу необъятный овчинный тулуп судиславского ямщика, который и медведю будет впору, тут же чучело огромного медведя с оскаленной пастью, сувенирная кружка, привезенная кем-то из судиславцев с Ходынского поля, несколько женских платьев начала прошлого века, туфли местной модницы, в которых она принимала участие в конкурсе красоты по случаю проезда царской четы через Судиславль в тысяча девятьсот тринадцатом году и заняла первое место. Туфли привезли в музей из Костромы потомки этой красавицы[90]90
  Какой-нибудь москвич, а пуще того петербуржец, читая про эти туфли, только усмехнется криво да подумает про себя: «Эка невидаль. Туфли какие-то… Тащат в музей всякий хлам и потом его показывают за деньги». Не скажите. Проезжай через вас государь император, хоть бы и без супруги, да танцуй вы у него на балу, да займи первое место на конкурсе красавиц… да поцелуй он вас просто в пупок – так вы и этот пупок завещали бы музею.


[Закрыть]. Удивительное дело, но в судиславский музей предметы старины местные жители дарят, а не продают, как это теперь принято почти повсеместно. Подарен музею художником Комлевым и большой портрет купца первой гильдии Ивана Петровича Третьякова, уроженца здешних мест. О Германе Алексеевиче Комлеве, тоже уроженце Судиславля, будет отдельный рассказ, а о Третьякове надобно сказать, что богаче его в Судиславле не было, да, пожалуй, и нет. Есть, конечно, и сейчас люди небедные, с капиталами, но так, чтобы построить городу училище, или отреставрировать храм, или… но помогают, конечно. К примеру, местное предприятие по производству сварочного оборудования дало денег на ремонт туалета в городском краеведческом музее.

Третьяков по поручению местных купцов договорился в Петербурге о том, чтобы железная дорога Кострома – Галич прошла через Судиславль, Третьяков построил в городе винокуренный и токарный заводы, Третьяков скупил несколько десятков усадеб[91]91
  В усадьбе Долматово отбывал ссылку знаменитый покоритель Кавказа генерал Ермолов, историю усадьбы Шишкино описал Пушкин в «Записках Нащокина», а сосед Нащокиных, Илья Степанович Аристов, стал прототипом Гринева в «Капитанской дочке». Знал бы Аристов, которому и при жизни досталось, что и после смерти памяти его покоя не будет от школьников… Если бы родственница Лермонтова знала, что ее скандальное венчание в селе Ильинском возле Судиславля с заезжим итальянцем Александр Сергеевич сделает основой сюжета повести «Метель», то она, быть может, и остереглась бы…


[Закрыть] вокруг города, Третьяков[92]92
  Был у Третьякова тесть – купец второй гильдии Красильников. Тоже старообрядец. Ничего выдающегося. Торговал, как и все, холстами, грибами и сливочным маслом. Экономен был и бережлив, чтоб не сказать скуп. Детей и внуков заставлял на второй этаж своего дома подниматься по одной стороне лестницы, а спускаться по другой, чтоб подольше сохранить в целости и сохранности ступеньки. Не за это, однако, поминают его до сих пор недобрым словом земляки. Простить ему не могут того, что он двух своих дочерей специально не выдал замуж, чтобы те ухаживали за ним в старости. Ну ладно бы одну, но двух… В Судиславле и теперь бывает, что отцы дочерей на выданье пригрозят строптивицам… Но это уж редко. Можно сказать, почти никогда. Не те нынче времена, чтоб этим пугать. * Перед самой смертью, в год начала Первой мировой войны, Иван Петрович повредился в уме из-за того, что часть его капиталов находилась в немецких банках и в немецких ценных бумагах. И то сказать – объяви мы сейчас, к примеру, войну Германии или Америке, не говоря об Англии… Очередь из сумасшедших выстроится.


[Закрыть], собственно, и был золотым веком Судиславля. Иван Петрович и после смерти* помогает землякам – в его усадьбе, памятнике архитектуры федерального значения, и по сей день располагается районная больница. Перед самой своей кончиной советская власть решила построить новую больницу, в пять этажей, с фонтаном и садом, и уж почти построила ее, но… скоропостижно скончалась. Так и стоит недостроенная больница с выбитыми стеклами. Когда строили новую, на старую денег жалели – все равно переезжать, а вышло так, что и новой нет, и старая обветшала самым последним обветшанием. Во времена Советского Союза было в судиславском стационаре сто коек, а нынче всего тринадцать на тринадцать тысяч населения в Судиславле и районе. Ровно по одной койке на тысячу человек. Главный врач приезжает на работу каждый день из Костромы. Или почти каждый день. Власти советуют лечиться и лежать в больницах Костромы или Галича. Вот ведь как получается – уж и страны советов нет, и врачей нет, и коек больничных нет, а власти все не могут перестать советовать. В довершение ко всем бедам какой-то лихач врезался на автомобиле в парадное крыльцо больницы и сшиб один из двух столбиков, его подпиравших. Крыльцо чугунное, красивое и ажурное, с вензелем Третьякова. Столбик, понятное дело, долго не лежал на месте аварии – кто-то его прибрал. Власти злоумышленника хотели искать. Правда хотели, но заела их текучка. Может, и сейчас хотят. Тогда судиславцы собрали денег на новый столбик – не чугунный, но деревянный, чтобы до чугунного не дал крыльцу завалиться. Столбик-то сделали, но больничные власти запретили его устанавливать, усмотрев в этом самовольную реставрацию памятника федерального значения. Так и стоит крыльцо на одной ноге[93]93
  По правде говоря, и весь изрядно обветшавший город стоит на одной ноге. И не столько стоит, сколько понемногу погружается в болота, которыми он окружен. Как тот польский отряд, который погубил Сусанин. Раньше, не при большевиках, а еще до них, под улицами города и его домами была устроена разветвленная дренажная система. Вода под фундаментами домов не стояла, а уходила. Еще в советское время во время ремонтных работ находили в земле большого диаметра деревянные трубы. Никто их, конечно, не менял и не чинил. Теперь и ремонтные работы производят редко. Хоть поляков снова вызывай, чтобы тех, кто заводит город в трясину…


[Закрыть]. Наверное, всей этой истории удивился бы иностранец, но нас удивить… Добавлю только, что могилы Третьякова и его жены на судиславском городском кладбище приводили в порядок тоже на народные деньги.

В конце концов – кто им Третьяков, этим властям? Они пришли и ушли, а людям жить и ходить в больницу и на кладбище.

Вернемся к музейным экспонатам. Вот на стене висят два портрета – Николая Второго и его супруги. Портреты как портреты – напечатаны к десятилетнему юбилею царской семейной жизни. Необычного в них то, что семь десятков лет прятали их в дровяном сарае. Владелец этих портретов в самом начале советской власти работал в потребкооперации. Кто-то из соседей на него донес, что он продал воз лука. Или не воз, или не лука, или не продал, но кто-то донес. Долго тогда не думали – арестовали все имущество и продали с аукциона. Соседи все и купили. Самого владельца портретов подержали месяц или два в кутузке, а потом вместе с семьей выселили в свой же дровяной сарай во дворе. Второй раз его взяли уже по пятьдесят восьмой статье и отправили из сарая в Магадан, откуда он уже не вернулся. Директор местного краеведческого музея Ольга Борисовна Копылова помогла его дочери получить компенсацию за незаконно репрессированного отца, и в благодарность за это та принесла в дар музею два портрета. Простая история. Таких историй у нас вагон и не один, не говоря о маленьких тележках. Вот только, как сказала мне сотрудница музея, читать материалы дела тяжело. Все эти безответные просьбы вернуть зимнее пальто, шапку, керосинку…

На одной из витрин приметил я небольшую серую коробочку начала прошлого века с пожелтелой стопкой карточек внутри. На первой было красиво написано: «Почта Амура. Развлечение для взрослых».

К этому заголовку был пририсован упитанный Амур, увитый лентой, которая была завязана бантиком на пупке, а под Амуром напечатано: «Карточки, на которых написаны разные вопросы и ответы, кладутся на стол перед собравшимся обществом; если кто-нибудь из присутствующих захочет сказать что-либо другому лицу, то взяв из этих карточек одну с подходящей его мысли фразою, назвав камень или цвет, наименование которого помещено перед нею, передает лицу, с которым желает таким образом разговаривать. Лицо, получившее карточку, если желает ответить, поступает так же, как и первое и т. д. При помощи “Почты Амура” можно заинтриговать и наговорить друг другу приятное и неприятное, объясниться и т. д. – и все между прочим, сидя в обществе и занимаясь общим разговором». Когда вы прочтете этот абзац, попытайтесь представить общество, занятое общим разговором, представьте, как вы называете камень или цвет, потом представьте лицо, которое вы желаете заинтриговать и наговорить ему приятное, коробочку, в которую могли бы поместиться взрослые развлечения, и наконец попробуйте представить себе взрослых, которые так развлекались…

Возле коробочки с «Почтой Амура» лежит маленькая желтая монета тысяча восемьсот тридцатого года. Самые обычные золотые пять рублей. Это если смотреть на нее невооруженным взглядом, а вооруженным – она фальшивая дальше некуда. Уже в наше время нашла ее у себя на грядках местная жительница и принесла в музей. От монеты этой тянется тонкая ниточка почти на двести лет назад к богатому судиславскому купцу старообрядцу Папулину. В те времена был Судиславль центром старообрядчества. Сам Папулин имел маслобойную фабрику, полотняную фабрику, торговал тем, чем и все местные купцы торговали – кожами, холстами, коровьим маслом и, конечно, грибами. В богадельне (на самом деле она была старообрядческим скитом), которую он выстроил на окраине города, постоянно проживали богомольцы. Это если смотреть на них невооруженным взглядом, а если вооруженным – то беглые крестьяне. Они собирали ему грибы, вязали на продажу варежки, плели лапти и кружева. Сам Николай Андреевич много жертвовал на благотворительность, а потому власти не то чтобы совсем закрывали на его деятельность глаза, но смотрели сквозь пальцы. Папулин был настолько ловок, что сумел купить, разобрать и вывезти в Судиславль из Соль-вычегодска целую старообрядческую церковь, построенную еще во времена Ивана Грозного братьями Строгановыми. Оттуда же он вывез более тысячи икон строгановского письма. Сколько на самом деле было старообрядческих икон в его коллекции теперь уж не узнать. Поговаривают, что в его коллекции были иконы, писаные самим Рублевым, и Острожская Библия шестнадцатого века. Список изъятых икон, понятное дело, не сохранился. Куда подевалась Острожская Библия, когда папулинские сокровища поместили для хранения в ризнице костромского Ипатьевского монастыря… И не только она.

Брали Папулина по личному приказу Николая Первого в 1845 году целой воинской командой из шести с лишним десятков солдат, четырех унтер-офицеров и одного поручика. От веры своей он так и не отказался, а потому и умер в тюрьме Соловецкого монастыря. Как власти ни искали, как ни допрашивали Папулина и его подельников, а следов чеканки фальшивых монет так и не нашли.

Ну а теперь, пока экскурсовод не повел нас на второй этаж, расскажу о художнике Комлеве. Увы, в музее нет постоянной экспозиции, посвященной Герману Алексеевичу. Часть архивов, которые он еще при жизни передал в музей, некоторые его работы, фотографии хранятся в музейных запасниках. Даже и места нет для этой экспозиции, а ведь с его работами знакомы многие из нас. Был Комлев одним из лучших советских художников-миниатюристов. Не из тех, кто на рисовом зернышке пишет стихи из «Евгения Онегина», которые, кроме как в микроскоп, не разглядеть, а из тех, кто рисует почтовые марки и открытки. В детстве, когда я собирал марки с космическими ракетами, межпланетными станциями и портретами космонавтов, марки с рисунками Комлева… Нет, этого так просто не объяснить. Сидишь ты в гостях у одноклассника, или сидите вы на скамейке во дворе и изо всех сил меняетесь марками. Это вам не какой-нибудь аукцион «Сотбис», на котором можно просто взять и заплатить больше всех. Тут обмен, натуральнее которого не бывает. У тебя, к примеру, есть совершенно ненужные тебе девчоночьи марки с цветами или зайчиками, которые тебе подарила ничего не понимающая в ракетах бабушка, а у твоего товарища есть серия из трех марок, посвященная двадцатилетию Центра подготовки космонавтов. Вот и давай, торгуйся, прибавляй к своим цветам и зайчикам марку с танком или «Катюшей», а если и они не помогут, даже рогатку ручной работы с ручкой, украшенной резьбой и самой прочной на свете резинкой, за которую тебе отец чуть ухо…

Почти полтысячи почтовых миниатюр на самые различные темы нарисовал Комлев. В семидесятых годах он рисовал серию миниатюр, посвященных истории нашей почты. Два года изучал художник материалы к теме. В каких только музеях, архивах и библиотеках не бывал. Его эскизы утверждали в Академии наук. Если бы у нас с таким тщанием делали… хоть что-нибудь. Хотя бы ракеты, которые так виртуозно вписывал в крошечные бумажные квадратики с зубцами Еерман Алексеевич Комлев. Марки Комлеву заказывали и почтовые ведомства других стран. По просьбе Мадагаскара он нарисовал целую портретную галерею мальгашских национальных героев. Без хвостов, как и просили заказчики.

На втором этаже музея в маленькой комнатке сооружают олимпийский зал. Ну, тут, как говорится, комментарии излишни. Раз у всей страны в некотором роде праздник, то и в Судиславле он должен быть, что бы себе ни думали по этому поводу сотрудники музея. Их-то как раз никто спрашивать и не собирался. В олимпийский зал уже завезли потухший факел, который нес по Костроме, кажется, судиславский школьник, куртку, шапку и перчатки с олимпийской эмблемой и надписью «Сочи». Рядом с факелом висит на стене коврик с олимпийским мишкой, который выткала какая-то местная умелица еще к Московской Олимпиаде. Кажется, она во время работы над ковриком смотрела мультфильм о крокодиле Гене и Чебурашке. У мишки выткались такие огромные уши, что взмахни он ими как следует – улетел бы не только с коврика, но и из Судиславля. У противоположной стены висит на вешалке пожелтевший полушубок олимпийской чемпионки и уроженки Судиславля лыжницы Олюниной, которая победила всех лыжниц еще в Саппоро, в семьдесят втором году. Рядом с полушубком стоит, прислоненная к стене, ее победная лыжа. Стояли бы и две, да вторую забрал себе Московский музей истории Олимпийского движения, который тоже срочно…

Вот, собственно, и весь музей. Есть еще зал, где стоит пианино и где проходят вечера русского романса, на которые приходят местные старушки и те, которые, как выразился экскурсовод, «работали в культуре». Время от времени в зале устраивают тематические выставки или вернисажи художников. Взрослых судиславцев в музей не затащишь, а вот школьников можно. Если, конечно, постараться. Билет в музей стоит десять рублей, а потому сначала надо уговорить учителя, чтобы он собрал деньги у детей. Учителя уговариваются плохо, потому что родители детей уговариваются еще хуже, а доплачивать самим учителям не по карману. Многие в Судиславле получают минимальную зарплату. Впрочем, даже если родители и дадут ребенку червонец, то редкое дитя донесет эти деньги даже до половины пути в музей. Музейные сотрудники уговаривают и родителей. Объясняют им на пальцах, что бутылка водки, которую они покупают, стоит гораздо…

В советское время, как рассказывала мне директор музея, было проще[94]94
  В советское время было и сложнее. Два раза в год приезжал в музей проверяющий смотреть книгу отзывов – не написали ли в ней граждане что-нибудь антисоветского. Граждане, как водится, писали. Поскольку в те времена музей находился в маленькой сырой полуподвальной комнате старинного дома, то граждане советовали местным властям поменяться с музеем помещениями. Ну и разное другое, конечно, советовали. Не без того. В те времена всякая музейная экспозиция должна была, в соответствии с указаниями партии и правительства, состоять из строго определенных частей. Вот как в иконостасе любого храма праздничный чин всегда идет перед пророческим, а за пророческим – праотеческий, так и в музейной экспозиции сначала должен был быть раздел, посвященный Революции, за ним шла коллективизация, за ней – индустриализация, за индустриализацией – Великая отечественная война, а завершал историю период развитого социализма, в котором мы все тогда, по утверждению партии и правительства, находились. Вся история Судиславля до семнадцатого года проверяющих не интересовала. Ее могло просто не быть. Ольгу Борисовну, которая и тогда, тридцать лет назад, была директором музея, дважды в год ругательски ругали за то, что отдела развитого социализма у нее не было. За то, что предшествовавшие семнадцатому году шесть с лишним веков истории Судиславля умещались на маленьком столике, ее не ругали, а вот за отсутствие развитого социализма… Но тут помогло несчастье. Вернее, нехватка площади. Для развитого социализма Ольга Борисовна отвела угол за печкой. Так и доложила начальству. Начальство как услышало про угол за печкой, так… а когда успокоилось, велело передать, что развитому социализму за печкой не бывать, что это для него обидно, что… и опять разволновалось. Потом прошло еще совсем немного лет, и выяснилось, что ни за печкой, ни в каком другом месте развитому социализму не место. Да и был ли он вообще.


[Закрыть]. Школа заключала договор с музеем, а оплачивало все государство. В конце года государство перечисляло деньги с одного государственного счета на другой. Никто их и в руках-то не держал. Теперь всем охота деньги подержать в руках. И музей в этом смысле не исключение. Государство оплачивает музею только содержание здания и зарплату сотрудникам. Ну, зарплата в данном случае, конечно, слово слишком крепкое, которое надо разбавить. Тысячи две-три получает рядовой музейный сотрудник, но поскольку такой зарплаты у нас быть не может по закону, то государство само же и добавляет к этим тысячам еще несколько, чтобы получилась минимальная из всех возможных зарплат. Надо признать, что некоторые сотрудники музея получают и по семь тысяч, а уж сколько получает директор музея я и представить себе не смог. Короче говоря, все те деньги, все эти несусветные прибыли от билетов государство разрешает музею тратить на себя – половину на премиальные сотрудникам, а половину на развитие музея. На закупку музейных витрин, новых экспонатов, на научные исследования, на все то, что можно купить за эти деньги[95]95
  Компьютер на такие доходы не купить, а без него теперь никак. Отчеты начальство требует присылать по электронной почте. И тут опять помог Третьяков. Нет, директор музея не устраивал обрядов и не взывал к духу Ивана Петровича с просьбой дать денег на компьютер или хотя бы указать место, где они зарыты, а позвонил по обычному телефону его правнучке, Музе Владимировне, и денег не просил, но просто пожаловался. Муза Владимировна, у которой с деньгами не то, конечно, что у ее прадеда, в свою очередь попросила сына-академика, у которого тоже с деньгами… но он подарил музею компьютер. Пусть и бывший в употреблении, но вполне рабочий. Прошло десять лет. Видел я этот компьютер. Если бы он мог говорить, я бы у него спросил, как ему удалось дожить до такого преклонного возраста и сохранить работоспособность? Может, он каждое утро холодной водой умывал монитор?


[Закрыть]. Эти, с позволения сказать, деньги, к примеру, в исключительно урожайном на прибыль тринадцатом году составили ровно пятьдесят тысяч девятьсот рублей. Из них половину отдают на прибавку к зарплатам восьми музейным сотрудникам. В месяц получается каждому сотни по две с половиной или около того. Зато у них нет трат на транспорт, есть свои огороды, и они не лежат в больнице. Негде лежать. Перед тем, как лечь, надо еще настояться в очереди на больничные тринадцать коек[96]96
  Если еще раз взять в руки калькулятор, то получается, что на каждого из тринадцати тысяч жителей города и района приходится в среднем по одной тысячной койки, или три квадратных сантиметра больничного одеяла, или по сантиметру от ножки кровати, или по пять миллилитров объема подкроватного судна, если говорить о неприличном. Очень жаль, что теперь не принято, как это делалось при большевиках, сравнивать наше нынешнее положение с тысяча девятьсот тринадцатым годом. Прошло ровно сто лет, и мы, оглядываясь в наше светлое прошлое…


[Закрыть]. И хлеб в Судиславле отличного качества и куда как дешевле московского. Особенно хороши румяные ватрушки, пироги с вареньем, с рыбой, мясом, луком и яйцами. Изюму, доложу я вам, в одну судиславскую ватрушку кладут столько, сколько не кладут и в три московских, не говоря о костромских. И грибов в округе видимо-невидимо. Правда, после того, как в окрестностях Судиславля упразднили десяток ракетных шахт с баллистическими ракетами, выяснилось, что в те времена, когда они стояли на боевом дежурстве, из них вытекало ядовитое ракетное топливо. Не всегда, конечно, а иногда и даже очень иногда. Но очень ядовитое. Вытекало, как говорится, из вымечка по копытечку, а из копытечка во сыру землю. Не любят грибы ракетного топлива во сырой земле. Особенно в той земле, на которой они растут. А уж когда пустые ракетные шахты власти стали заполнять сотнями тонн оставшихся от наших реформ бумажных купюр, то к грибам стали подходить с опаской, а то и вовсе обходить их стороной.

Не все, конечно, в окрестностях Судиславля плохо. Из хорошего есть фабрика валенок и знаменитый на всю страну зверосовхоз, где на горе всем защитникам животных выращивают норку, соболя и лису. Во времена Советского Союза зверосовхоз входил в пятерку самых крупных зверосовхозов одной шестой части всей земной суши, а теперь и суши стало меньше, и зверосовхоз сбавил обороты в три с лишним раза. В три с лишним раза меньше убивают здесь каждый год животных. Сорок тысяч норок, соболей и лис. При зверосовхозе есть магазин мехов. Норковый полушубок, за который в Москве вы заплатите несусветных сто пятьдесят или даже двести тысяч и еще будете рады, что удачно купили, здесь вам обойдется в каких-нибудь сто. Ну, а для тех, кому по карману только подкладка в кармане норкового полушубка, есть меховые игрушки – норковые зайчики и собачки, котята, слоны и даже лоси из меха нутрии с замшевыми рогами. Все удовольствие – пятьсот рублей[97]97
  И вот еще что. Везде я называю Судиславль городом. На самом деле он сейчас числится не городом, а поселком городского типа. Был и уездным, и заштатным городом, и даже селом, а сейчас вот поселок. Как хотите, а называть поселком город, которому по самым скромным подсчетам пошла седьмая сотня лет, у меня язык не поворачивается.


[Закрыть].

* * *

Кабы у меня было ружье, то я теперь не сидел бы на седьмом этаже панельного дома за письменным столом, а выходил бы с собакой из черного ноябрьского леса, шел бы через черные мокрые кусты, сквозь промозглый туман на черном поле, перебирался вброд через ручей, наступал бы на коровьи лепешки на проселочной дороге, открывал бы калитку и, упреждая вопрос, сразу отвечал бы:

– Ты бы слышала какой был треск в кустах! Таких матерых зайцев я никогда в жизни не видел. Передние зубы торчали как клыки у кабана. Тут я сразу из двух стволов… Куда там! Туман такой – ни зги не видать. Не только зайца – мушек на стволе не видал. Палил чисто отпугнуть – чтобы на собаку не кинулся. Он потом ломанулся через орешник… Джек хотел за ним, но его уж и след простыл.

Джек при этих словах вильнул бы хвостом и посмотрел преданно жене в глаза.

– Никто не мешает тебе рассказывать все это и не имея ружья, – сказала бы жена.

Да как же не имея ружья… Язык не повернется… А запах пороха и ружейной смазки, а след на плече от ремня, а синяк на предплечье от приклада, а мелкие дробинки в тапках, карманах и постели?

– Хочешь, купим тебе ружейной мази. Намажешься…

– Да не мази, а смазки! Ты мне еще плечо ремнем натри, и синяк…

* * *

Утром проснешься, а трава уже поседела, и луна вся засахарена инеем. Затопишь печку, протрешь газетой запотевшие окна, принесешь из дровяного сарая зимние рамы, вытащишь из них клещами гвоздики, за которые весной цепляли веревочки для плетей комнатных огурцов, рамы вставишь, законопатишь щели поролоном и заклеишь сверху бумагой. Накинешь старую камуфляжную куртку, обуешь галоши и выйдешь во двор посмотреть – прямо ли поднимается столб дыма из трубы и нет ли у него недопустимого отклонения от перпендикуляра. Пройдешь в сад, закуришь, посмотришь на серое, в редких антоновских яблоках, небо, сладко поежишься от холода и вернешься в тепло. Спустишься в погреб, в который раз пересчитаешь заготовленные на зиму банки с солеными и маринованными огурцами, помидорами, клубничным вареньем, смородиновыми компотами, расправишь солому в ящике с блестящими зелеными симиренками, поговоришь с картошкой, морковкой и капустой, успокоишь их, пообещаешь, что сильных морозов не будет, споткнешься об огромную бесчувственную тыкву и на бутыль с вишневой наливкой даже искоса не взглянешь, потому как рано на нее смотреть, а тем более трогать. Перед сном подбросишь дров в печку и вместе с женой долго будешь, чертыхаясь, втаскивать в узкую прорезь еще пахнущего горячим утюгом цветастого ситцевого пододеяльника толстое зимнее одеяло и пришпиливать его в углах английскими булавками. Уснешь, думая о том, как там сейчас дым – не погнуло ли его вет… и тут же проснешься от оглушительного шороха в углу, за тумбочкой, – оказывается, мыши вернулись из огорода в погреб и теперь обустраиваются. Кинешь тапком в угол и подумаешь: «Ну вот. Теперь все дома. Можно зимовать».