Текст книги "Секс в кино и литературе"

Но если сексологические аспекты утопии Ле Гуин спорны, то её человечность и справедливость не может не вызывать уважения. В её мире есть место для всех. “Ядерные” гомосексуалы могут легко пристроиться к мужскому составу седорету, избегая близости с жёнами. “Ядерные” гетеросексуалы вольны поступать прямо противоположным образом. Влюблённые юноша и девушка по всем правилам избирательности могут подобрать себе точно такую же пару, замкнутую друг на друга. Гомосексуальные связи в таком случае легко заменятся чисто дружескими, что, конечно же, не угрожает стабильности семьи.

После знакомства с “Рыбаком из Внутриморья” читатель видит “Левую руку тьмы” в новом свете. Действительно, гомосексуальный мир Гетена ничуть не счастливее земного, где правит гетеросексуальное большинство. Но в романе Ле Гуин гомосексуальное влечение Эстравена к Дженли приносит пользу в общепланетарном масштабе, позволив аборигенам приблизиться к сообществу сверхцивилизованных планет, достигших гармонии и покончивших с агрессией.

Не вызывает сомнений гомосексуальная (гомогендерная) направленность романов Урсулы Ле Гуин. “Левая рука тьмы” – ни что иное, как апология (защита) геев. Зачем это понадобилось писательнице?! Будь она геем, то есть мужчиной с гомосексуальным половым влечением, её мотивация была бы вполне понятной – каждый кулик хвалит своё болото. Но, слава Богу, абсолютное бескорыстие замечательной романистки не вызывает подозрений ни у кого. Нельзя уличить её и в нездоровом пристрастии к порнографическим вывертам, которыми страдают иные фантасты. Цитата из сочинения дамы-фантастки Ноэми Митчинсон, приведённая в начале первой главы, наглядно демонстрирует разницу между опусом графоманки и талантливым произведением мудрого и честного мастера.

Всё дело в стремлении Урсулы Ле Гуин к справедливости. Недаром “матриарх научной фантастики”, как привычно её именуют, по своему духу принадлежит к движению шестидесятых годов прошлого века, отстаивавшему равноправие и человеческое достоинство во всех сферах человеческой жизни. Его представители боролись с расовой сегрегацией, с военным вмешательством США во Вьетнаме. В эти же годы началось движение за отмену позорного уголовного преследования гомосексуалов, за равные права геев с гетеросексуальным большинством. Гомосексуалы остро нуждались в поддержке честных творчески одаренных людей. Ле Гуин не обманула их надежд.

Из чего только сделаны девочки?

Из конфет и пирожных,

Из сластей всевозможных.

Вот из чего сделаны девочки.

Самуил Маршак

Подобно апостолу Петру, троекратно отрёкшемуся от Христа, Владимир Набоков открещивался от своего героя и клеймил его половое извращение, по крайней мере, в трёх ипостасях: от лица двух своих персонажей и от себя лично.

Во-первых, он вложил покаянное самоосуждение в уста самого педофила. Псевдоним “Гумберт Гумберт” (или “Г. Г.”) выбран героем “Лолиты” не случайно. По его словам, он “лучше всего выражает требуемую гнусность” . В русском переводе, сделанном самим Набоковым, инициалы Г. Г. превращаются в“г. в квадрате” , что звучит особенно двусмысленно и обидно. Не дожидаясь суда, бедняга приговорил себя “к тридцати пяти годам за растление” . Набокову и эта кара показалась недостаточной: он обрёк преступника на смерть от разрыва аорты накануне начала судебных заседаний, отдав его на суд Божий.

Во-вторых, Набоков строго осуждает героя “Лолиты”, выступая под маской Джона Рея, мифического редактора рукописи романа и автора предисловия к нему. “У меня нет никакого желания прославлять господина Г. Г. – пишет он. – Нет сомнения в том, что он отвратителен, что он низок, что он служит ярким примером нравственной проказы, что в нём соединены свирепость и игривость, которые, может быть, и свидетельствуют о глубочайшем страдании, но не придают привлекательности некоторым его излияниям” .

Наконец, в-третьих, Набоков публично отрекается от Г. Г. и непосредственно от своего имени: “мною изобретённый Гумберт – иностранец и анархист; и я с ним расхожусь во многом – не только в вопросе нимфеток” . Заодно Набоков разоблачает и любимого им писателя Льюиса Кэрролла, отчасти похожего на Г. Г., осуждая автора “Алисы” “за его несчастное извращение” и “задвусмысленные снимки, которые он делал в затемнённых комнатах”.

“Мой роман содержит немало ссылок на физиологические позывы извращённого человека – это отрицать не могу” , – сокрушаясь, сознаётся писатель. В своё оправдание он утверждает, что в творчестве руководствовался лишь такими отвлечёнными идеями и художественными приёмами “как Взаимодействие между Вдохновением и Комбинационным Искусством” ; сама же по себе перверсия, мол, его нисколько не занимала. Выбор темы, по уверениям Набокова, тоже оказался чистой случайностью: его вдохновила случайно попавшая на глаза газетная заметка об обезьянке, изобразившей кусочком мела, попавшим к ней, прутья решётки собственной клетки. Тут-то Набоков и приступил к рассказу о педофиле, который женился на матери очень хорошенькой девочки, не достигшей пока половой зрелости, но сексуально привлекательной для множества взрослых мужчин. Писатель назвал подобных девочек–подростков “нимфетками”, (уменьшительное от “нимфа”). В номере гостиницы, снятом героем рассказа, он пытается осуществить близость с падчерицей, терпит неудачу и бросается под колёса грузовика. Впоследствии эта тема была радикально переработана, рассказ вырос до размеров романа, а термин “нимфетка” , изобретённый Набоковым, пополнил словари нескольких европейских языков. Как уверял впоследствии автор, уже будучи написанным, роман стал ему настолько безразличен, что он решил уничтожить рукопись “Лолиты”. Лишь жена спасла её от гибели. Вот и всё.

– Нет, не всё! – замечает писатель Виктор Ерофеев, уличая Набокова в подозрительной забывчивости и даже в том, что он намеренно путает карты. Сюжет рассказа о педофиле был изложен в книге, изданной задолго до появления газетной заметки об обезьянке. Что же касается образа “нимфетки”, то он кочевал из одного набоковского романа в другой и до, и после публикации “Лолиты” (“Приглашение на казнь”, “Камера обскура” и т. д.). Словом, тема “нимфеток” всегда была близка его сердцу, как бы он от неё не отрекался и какими бы нейтральными и отвлечёнными творческими интересами не прикрывался.

Если дело обстоит именно так, то каковы подлинные мотивы творчества автора романа, с какой целью написана его книга? Эта загадка тем более трудна для решения, что сам он, выражаясь словами Виктора Ерофеева, “темнит” и “водит читателя за нос”.

Джон Рей, пародийный двойник Набокова, в своём предисловии к рукописи Гумберта торжественно вещает о моральной значимости романа: «“Лолита” должна бы заставить нас всех – родителей, социальных работников, педагогов – с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надёжном мире» . Подлинный же автор, будучи эстетом и последователем великого Уайльда, с презрением отметает эту педагогическую версию как вздорную и не имеющую ничего общего с подлинным искусством. “Я не читаю и не произвожу дидактической литературы – пишет он– и чего бы ни плёл милый Джон Рей, “Лолита” вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали. Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением…”.

Виктор Ерофеев приводит свою трактовку романа: “Вся любовно-эротическая связь Г. Г. с Лолитой получает значение развёрнутой метафоры, тем самым, на мой взгляд, получая художественное оправдание. Самая же метафора возводится до символа, означающего не только этическую, но и эстетическую, а также экзистенциальную катастрофу, ибо у Лолиты и Г. Г. нет другого будущего, кроме будущей катастрофы. <…>

Другой вопрос, осудил ли Набоков своего Гумберта Гумберта в достаточной мере? Я полагаю, что да, поскольку он покарал этого эстета-извращенца всеобъемлющим отчаянием. Страсть к нимфеткам – пожизненный удел Гумберта Гумберта, но если в детстве его любовь к пра-Лолите, Аннабелле, была, пусть запретной, но не криминальной любовью подростка, то теперь великовозрастный мужчина оказывается силою вещей обыкновенным преступником. <…> С другой стороны, порочный Гумберт лишён взаимности, как лишён и творческого дара, оставаясь эрудитом и компилятором. Его любовь к Лолите способна породить только великолепный роман отчаяния, не имеющий иного продолжения, кроме тюремной камеры” . (Заметим как наивна слепота и как неуместен писательский снобизм этого ерофеевского “только” : ведь по версии Набокова, Г. Г. – сам автор рукописи “мемуаров” , повествующих о его любви к Лолите! Кроме того, он пишет чудесные стихи, приведённые в его произведении. Его ли упрекать в отсутствии творческого дара?! – М. Б.).

В целом с Ерофеевым можно согласиться, но, выделив один из существенных аспектов, он всё-таки далеко не полностью разрешил главную загадку “Лолиты”. На взгляд сексолога, за рамками его трактовки романа осталось самое важное.

Между тем, неугомонный Набоков приготовил для читателя ещё одну головоломку. Если он и впрямь полагает, что “физиологические позывы” его героя – ничто иное, как “извращение” , то почему бы Г. Г. не обратиться за врачебной помощью? Джон Рей нисколько не сомневается в том, что “пойди наш безумный мемуарист в то роковое лето к компетентному психопатологу, никакой беды бы не случилось”. “Всё это так, – но ведь тогда не было бы и книги” , – со вздохом добавляет он.

Г. Г. – свой человек у психиатров и психоаналитиков: время от времени он лечится в психиатрических отделениях и санаториях для душевнобольных в связи с его нервными срывами. Вот только делиться с врачами тайной своей болезненной страсти он не собирается. Мало того, по мере выхода из депрессии (“меланхолии и невыносимого томления” ), пациент начинает самым немилосердным образом дурачить врачей. “Я открыл неисчерпаемый источник здоровой потехи в том, чтобы разыгрывать психиатров, хитро поддакивая им, никогда не давая им заметить, что знаешь все их профессиональные штуки, придумывая им в угоду вещие сны в чистоклассическом стиле, дразня их подложными воспоминаниями о будто бы подсмотренных исконных сценах родительского сожительства и не позволяя им даже отдалённо догадываться о действительной беде их пациента”.

Нетрудно догадаться о настроениях самого Набокова, проглядывающего из-под личины Г. Г. и поражающего нас своей прозорливостью: он приписал какому-то эскулапу “способность заставить больного поверить, что тот был свидетелем собственного зачатия”. Писатель как в воду глядел. И впрямь, нашёлся некий “целитель” Рон Хаббард. В рамках “изобретённой” им псевдонауки дианетики (или саентологии) пациенту предлагается “вспомнить” толчки отцовским членом, которые он, будучи зародышем, получал в утробе матери при совокуплении своих родителей! И что же? Пациенты “вспоминали” не только это, но и перебранку своих будущих предков по ходу их занятия сексом!

Но, как бы ни был прозорлив Набоков, дианетика – лишь мошенническая пародия на психоанализ; Зигмунд Фрейд не в ответе за жуликов типа Хаббарда. Вряд ли стоило дурачить врачей и герою романа “Лолита”.

Между тем, отношение писателя к творцу психоанализа – ещё одна загадка. Психологическими открытиями, сделанными в рамках учения Фрейда, Набоков руководствуется на каждом шагу (то, что “Лолита” скроена по всем правилам фрейдизма, видно невооружённым глазом). Это не мешает писателю время от времени выступать с обличительными заявлениями в его адрес: “Пусть верят легковерные и пошляки, что все скорби лечатся ежедневным прикладыванием к детородным органам древнегреческих мифов. Мне всё равно” . Однако, противореча своей же критике, он то и дело пользуется яркими сексуальными символами, почерпнутыми из психоанализа. Так Г. Г. восклицает, что убьёт своего врага в самом “логовище зверя :там оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка – я всегда был верным последователем венского шамана”. Как странна, согласитесь, эта любовь-ненависть писателя к Фрейду!

Словом, “Лолита” – роман, полный загадок, противоречий и психологических ловушек, расставленных читателям.

В отличие от рассказа “Волшебник”, в котором незадачливый педофил, так ничего не добившись от девочки, гибнет под колёсами грузовика, “Лолита” поначалу напоминает счастливую сказку. Словно по мановению волшебной палочки, перед героем романа отступают все препятствия и трудности.

Женившись на матери своей малолетней избранницы, он разработал хитроумный, но нереалистичный план, с помощью которого собирался удовлетворять свою страсть. Г. Г. задумал подсыпать снотворное обеим, матери и дочке, тайно переходя из супружеской кровати в детскую. В постели с падчерицей (Долорес – Долли – Ло – Лолитой) педофил собирался довольствоваться лишь петтингом, дабы не лишать девочку невинности и избежать её беременности. Столь сложно задуманная и, конечно же, невыполнимая схема преступления так и не понадобилась. Гумберту сказочно везёт. Автор устранил главную помеху любовных притязаний своего героя, умертвив его жену в автомобильной катастрофе.

Отпала и необходимость усыплять Лолиту. Набоков скроил девочку по особым меркам: взрослые мужчины (“старики” в её восприятии) нравятся ей куда больше, чем сверстники. Мало того, в десятилетнем возрасте, то есть за два года до встречи с Г. Г. она влюбилась в педофила Клэра Куильти. Гумберт с его красивой артистичной внешностью привлёк внимание Лолиты с момента своего появления в их доме. А он с первого же взгляда, брошенного на девочку, разглядел в ней свою первую любовь Аннабеллу (пра-Лолиту, по выражению Виктора Ерофеева) и тут же почувствовал к ней безудержную страсть.

Отчим наивно полагал, что падчерица не замечает эротической подоплёки ласк, которыми он доводил себя до оргазма. Между тем, для неё было очевидным, что она участвует в вовсе не обычной возне взрослого с ребёнком. Девочка охотно принимает поцелуи и ласки Г. Г., ясно сознавая их эротический характер. Оказавшись в постели с отчимом, Лолита отнюдь не приходит в ужас и негодование. Она наслаждается ситуацией по всем правилам комплекса Электры – ревнивого соперничества с матерью. Речь идёт об аналоге знаменитого Эдипова комплекса; первый развивается у мальчиков, второй – у девочек:

“Вот бы мама взбесилась, если бы узнала, что мы с тобой любовники!”

“Господи, Лолита, как можно говорить такие вещи?”

“Но мы с тобой любовники, правда?”

“Никак нет. Не желаешь ли ты мне рассказать про твои маленькие проказы в лагере?”

О скаутских развлечениях Гумберт узнал чуть позже. И вновь сказочное везение (правда, сопряжённое с чувством ревности): вопреки его наивной уверенности в её целомудрии, девочка, оказалась, уже имела опыт половой жизни.

“Сперва мы лежали тихо. Я гладил её по волосам, и мы тихо целовались. <…> Она слегка откинулась, наблюдая за мной. Щёки у неё разгорелись, пухлая нежная губа блестела, мой оргазм был близок. Вдруг, со вспышкой хулиганского веселья (признак нимфетки!), она приложила рот к моему уху – но рассудок мой долго не мог разбить на слова жаркий гул её шёпота, и она его прерывала смехом, и смахивала кудри с лица, и снова пробовала, и удивительное чувство, что я живу в фантастическом, только что созданном, сумасшедшем мире, где всё дозволено, медленно охватывало меня по мере того, как я начал догадываться, что именно мне предлагалось. Я ответил, что не знаю о какой игре идёт речь, – не знаю, во что они с Чарли играли. “Ты хочешь сказать, что вы никогда – ?”, начала она, пристально глядя на меня с гримасой отвращения и недоверия. “Ты, – значит, никогда, – ?”, начала она снова. Я воспользовался передышкой, чтобы потыкаться лицом в разные нежные места. “Перестань”, гнусаво взвизгнула она, поспешно убирая загорелое лицо из-под моих губ. (Весьма курьёзным образом Лолита считала – и продолжала долго считать – все прикосновения, кроме поцелуя в губы да простого полового акта, либо “слюнявой романтикой”, либо “патологией”).

“То есть, ты никогда”, продолжала она настаивать (теперь уже стоя на коленях надо мной), “никогда не делал этого, когда был мальчиком?”

“Никогда”, ответил я с полной правдивостью.

“Прекрасно”, сказала Лолита, “так посмотри, как это делается”.

Для неё чистомеханический половой акт был неотъемлемой частью мира подростков, неведомого взрослым. Как поступают взрослые, чтобы иметь детей, это её совершенно не занимало. Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было бесчувственное приспособление, со мной никак не связанное. Ей, конечно, страшно хотелось поразить меня ухватками малолетней шпаны, но она совсем не была готова к некоторым расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своём положении, прикидывался безнадёжным дураком и предоставлял ей трудиться – по крайней мере пока ещё мог сам выносить моё невмешательство”.

Тот факт, что Лолита приобрела половой опыт со своим сверстником Чарли, вызвал у Г. Г. обиду и гнев ревности. В его пересказе дело обстояло так: ежедневно трое подростков– скаутов: она, её подруга Барбара и Чарли, уходили из их лагеря в лес. Лолита оставалась стоять “на стрёме”, пока её спутники занимались в кустах сексом. «Сначала моя Лолита отказывалась “попробовать”; однако, любопытство и чувство товарищества взяли вверх, и вскоре она и Барбара отдавались по очереди молчаливому, грубому и совершенно неутомимому Чарли, который, как кавалер, был едва ли привлекательнее сырой морковки. Хотя, признавая, что это было “в общем ничего, забавно”, и “хорошо против прыщиков на лице”, Лолита, я рад сказать, относилась к мозгам и манерам Чарли с величайшим презрением. Добавлю от себя, что этот блудливый мерзавчик не разбудил, а, пожалуй, наоборот, заглушил в ней женщину, несмотря на “забавность”».

Разумеется, чувства Г. Г. определялись, в первую очередь, ревностью, но дело этим не ограничивалось: ссылками на грубость и примитивизм сексуального опыта, полученного Лолитой с Чарли, он пытается объяснить собственные серьёзные проблемы. Они проявились сразу же после того, как, покинув номер в мотеле, где стали любовниками, Г. Г. и его падчерица начали свои скитания по Америке.

“При движении, которое сделала Лолита, чтобы влезть в автомобиль, по её лицу мелькнуло выражение боли. Оно мелькнуло опять, более многозначительно, когда она уселась подле меня. Не сомневаюсь, что второй раз это было сделано специально для меня. По глупости, я спросил, в чём дело. “Ничего, скотина”, ответила она. <…> “Кретин!” проговорила она, сладко улыбаясь мне, “Гадина! Я была свеженькой маргариткой, и, смотри, что ты сделал со мной. Я, собственно, должна была бы вызвать полицию и сказать им, что ты меня изнасиловал. Ах ты, грязный, грязный старик!”

Она не шутила. В голосе у неё звенела зловещая истерическая нотка. Немного погодя она стала жаловаться, втягивая с шипением воздух, что у неё там внутри всё болит, что она не может сидеть, что я разворотил в ней что-то. Пот катился у меня по шее. <…> Холодные пауки ползли у меня по спине. Сирота. Одинокое, брошенное на произвол судьбы дитя, с которым крепко-сложённый, дурно пахнущий мужчина энергично совершил половой акт три раза за одно утро”.

Сказка кончилась; Г. Г. пришлось покинуть облака, в которых он витал, и спуститься на грешную землю. Семейная жизнь педофила обернулась трагедией. Но, конечно же, в бедах, свалившихся на Г. Г., и в холодности Лолиты менее всего виноват механический секс Чарли, далёкий от нежности.

Увы, новоиспечённый отчим совсем не ориентировался в подростковой психологии. Его выспренние тирады о любви (“Придёт день, милая Ло, когда ты поймёшь многие чувства и положения, как, например, гармонию и красоту чисто духовных отношений” ) режут слух обычной девчонке, какой была Лолита. Она расценивает их как ханжеские и лживые. Остатки её влюблённости окончательно улетучились, как только она поняла, что отныне против своей воли обречена выполнять его сексуальные прихоти. Г. Г. пришлось выслушать порой в грубых, а порой и просто в непечатных выражениях всё, что она о нём думает. “Она сказала, что я несколько раз пытался растлить её в бытность мою жильцом у её матери. Она выразила уверенность, что я зарезал её мать. Она заявила, что отдастся первому мальчишке, который этого захочет, и что я ничего не могу против этого”.

Их первая семейная сцена (как и множество последующих) закончилась перемирием. В очередном мотеле Г. Г. снял номер с двумя комнатами, “…но среди ночи она, рыдая, перешла ко мне и мы тихонько с ней помирились. Ей, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти”.

Однако проблема осталась. Г. Г. жестоко ошибся, отождествляя обеих двенадцатилетних девочек, Аннабеллу, свою первую любовь, и Лолиту.

Двадцать пять лет назад на морском побережье всё происходило совсем иначе. “Внезапно мы оказались влюблёнными друг в дружку – безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно; я бы добавил – безнадёжно, ибо наше неистовое стремление ко взаимному обладанию могло быть утолено только, если бы каждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и души другого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, как без труда находят дети трущоб. После одного неудавшегося свидания у неё в саду, единственное, что нам было разрешено, в смысле встреч, это лежать в досягаемости взрослых, зрительной, если не слуховой, на той части пляжа, где было больше всего народу. Там на мягком песке, в нескольких шагах от старших мы валялись всё утро в оцепенелом исступлении любовной муки и пользовались всяким благословенным изъяном в ткани времени и пространства, чтобы притронуться друг к дружке: её рука, сквозь песок, подползала ко мне, придвигалась всё ближе, переставляя узкие загорелые пальцы, а затем перламутровое колено отправлялось в то же длинное, осторожное путешествие.

<…> Однажды поздно вечером ей удалось обмануть злостную бдительность родителей. Она вздрагивала и подёргивалась, пока я целовал её в уголок полураскрытых губ и в горячую мочку уха. Россыпь звёзд бледно горела над нами промеж силуэтов удлинённых листьев: эта отзывчивая бездна казалась столь же обнажённой как была она под своим лёгким платьицем. Её ноги, её прелестные оживлённые ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, что искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности – не то боль, не то наслаждение – появилось на её детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге тянулась к моим губам, причём голова её склонялась сонным, томным движением, которое было почти страдальческим, а её голые коленки ловили, сжимали мою кисть, и снова слабели. Её дрожащий рот, кривясь от горечи таинственного зелья, с лёгким придыханием приближался к моему лицу. Она старалась унять боль любви тем, что резко тёрла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась с порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и позволяла мне питаться её раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовый ей подарить всё – моё сердце, горло, внутренности, – давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти… а четыре месяца спустя она умерла от тифа на острове Корфу. <…>

Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. Я был крепкий паренёк и выжил, но отрава осталась в ране, и вот я уже мужал в лоне нашей цивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней. <…>

Не оттуда ли, не из блеска ли того далёкого лета пошла трещина через всю мою жизнь? Или, может быть, острое моё увлечение этим ребёнком было лишь признаком моего извращения?”

Разумеется, оттуда, тут Г. Г. абсолютно прав. Ошибается он в другом: они оба были не совсем обычными детьми. Дело не только в их крайней юности. Говоря: “моя Аннабелла не была для меня нимфеткой: я был ей ровня; задним числом я сам был фавнёнком, на том же очарованном острове времени” , – Г. Г. не в силах понять, что “нимфеткой” и “фавнёнком” их делал не столько их возраст, сколько присущий им обоим особый склад нервной системы. Любовная страсть тинэйджеров и то роковое влияние, которое она оставила в их душах, далеко выходят за рамки психосексуальной нормы.

У юной пары – у Аннабеллы и Г. Г. – были свои особенности, отличавшие их от большинства сверстников – они обладали низким порогом сексуальной возбудимости. Для героя романа это, в частности, подтверждается, тем, что, даже достигнув вполне зрелого возраста в 37 лет, он способен, словно подросток, испытать оргазм при поверхностном петтинге с Лолитой среди бела дня.

У обоих тинэйджеров – Аннабеллы и её возлюбленного остались самые светлые и яркие впечатления от их первой страсти, но в ходе импринтинга у Г. Г. произошло запечатление по возрасту партнёрши: половое возбуждение у него вызывали лишь неполовозрелые девочки, “нимфетки”.