Текст книги "Москва Поднебесная"

– Ага, – ответила ведущая, барахля носовыми пазухами, – заходи…

Лавандышева прошла. Не разуваясь, она продефилировала в гостиную, увидев, что всё вокруг заставлено бутылками из-под алкогольных напитков, немытой посудой, окурками и прочими непотребностями, сопровождающими запой.

– Водку будешь? – поинтересовалась у подруги Вознесенская, возникнув в комнате.

– Ты что! Ты больная? – удивилась певица.

– А что?

– Не знаешь, что ли?

– Чего?

– Что водку пить нельзя?

– Это почему ещё? – деловито поинтересовалась Эллада. И словно в доказательство, что водку пить не только не нельзя, а наоборот, можно, прошла к бару, налила полный фужер, предназначенный скорее для шампанского, и, приподняв платок, влила в себя новую порцию.

– Элка, ты что! – Подруга задрожала, округлив глаза до размеров бильярдных шаров. – Ты знаешь, что с теми, кто водку пьёт, происходит? Сама же журналистка, газет, что ли, не читала?

– Не-а!..

– Помнишь моего политика?

– Это который? Тот, что из «Партии разногласия»?

– Нет, – отмахнулась Катерина, – другой, из административного корпуса.

– А-а-а-а, – Вознесенская вспомнила, – он у меня на передаче был, рассказывал о… – но о чём рассказывал политик, Эллада не вспомнила. У неё снова зачесался пятачок, требуя добавки, и она потянулась за новой порцией. – Как его звали-то?

– Валерий Дмитриевич Гомнюк.

– Ну и что он?

– Мы с ним в субботу встречались у меня дома. Всё как полагается: цветы, закуска…

Эллада под тканью платка порозовела, подрагивая свиным носиком в предвкушении повествования интимного характера.

– Ну, и Валерка, как обычно, выпил слегка, – продолжала Лавандышева, её взор затуманился, словно она снова погружалась в события того дня, – я в это время с Фарухом по телефону разговаривала, а когда повернулась… – тут в глазах певицы застыл испуг, и она, сделав долгую трагическую паузу, выдохнула: – он превратился!

– В кого? – визгливо вскрикнула Эллада, уронив только что налитый бокал.

– В свинью!

– Как, и он? – Глаза тележурналистки подозрительно заметались.

– Не только он, все, кто водку пьёт, превращаются…

– А ты чего же? Ты чего не превращаешься? – злобно прохрипела Вознесенская.

– А я не пью! – гордо заявила звезда эстрады.

– Врёшь!

– Нет, не вру. Что я, дура, что ли, пить? Чтобы в свинью превратиться? – брезгливо заявила Лавандышева, не подозревая, что обидела подругу смертельно.

– Да ты же беспробудно жрёшь! Не просыхая! – закричала взбешённая Эллада, колебля дыханием платок.

– Когда это было, я теперь себя в форме держу…

На самом деле Лавандышева перестала потреблять именно в тот самый момент, когда её любовник Гомнюк обернулся хряком. Не желая следовать его примеру, Катерина в панике вылила весь имеющийся дома алкоголь в раковину, словно какую-то отраву.

– А это ты видела? – демонически изрекла Вознесенская и сорвала с лица ажурный платочек, предъявив подруге блестящий, покрытый испариной пятачок.

Лавандышева испуганно вскрикнула и попятилась, неловко спотыкаясь о разбросанные по ковру бутылки. Злобная, уродливая гримаса подруги заставила её сердце сжаться до размеров невызревшей сливы. В голове тревожной мембраной запульсировал страх.

– Что, нравится? – истерически хрюкнув, поинтересовалась перевоплощённая телезвезда.

С зажатой в руке початой бутылкой она наступала на певицу, и в глазах её блестел сумасшедший огонёк. Вид её был ужасен. Так, наверное, мог бы выглядеть маньяк-потрошитель, приближающийся к жертве. Отступающая Катерина задела журнальный столик, с которого, звеня, посыпалась грязная посуда, споткнулась и, подвернув ногу, упала на пол.

Вознесенская в этот момент, словно хищник, воинственно взвизгнула и набросилась на подругу, вцепившись той в волосы. Завязалась борьба. Лавандышева, напуганная до смерти, извивалась глистой, пытаясь укусить атакующую стерву, но та не давалась. Злобно хрюкая, обдавая певицу невозможно зловонным перегаром, Эллада пыхтела, жилистая и жёсткая, словно пружина, вжимая подругу в ковёр. В ней проснулись неведомые силы, и в какой-то момент она сломила сопротивление певицы, зажала той нос и вставила в распахнувшийся за глотком воздуха рот горлышко бутылки. Водка стремительно потекла внутрь Лавандышевой, и та рефлекторно проглотила её, поперхнувшись.

Сипя от ужаса, Катерина таращилась на дрожащее свинское рыло подруги и ощущала, как водка, пройдя по пищеводу, растекается тёплым воском в желудке.

– Сука! – прохрипела звёздная певица.

– Сама ты сука! – Эллада победоносно ослабила хватку. – Сука и свинья!

В домике

– Иван Афанасьевич, к вам посетители, – прозудел в селекторе голос секретарши Зины, – пускать?

– Кто такие? – насторожился начальник.

– Первый раз вижу. Говорят, по поводу переговоров на самом высоком уровне.

– Переговоров? – На минуту начальник замолчал. – Пусть пройдут.

Посетители, молодой человек и морщинистый старик, двинулись к двери начальника треста. За ними, ранее не замеченный секретаршей, появившийся словно из ниоткуда, величественно шествовал огромный пятнистый пёс.

– С собакой нельзя! – закричала Зиночка, испугавшись невесть откуда взявшегося зверя. Четвероногий посетитель остановился и замер, глядя огромными глазами на девушку.

– Уберите животное, – пискляво приказала служительница офиса. Но никто её не послушал. Совершенно по-человечьи собака встала на задние лапы и подошла к секретарше, покачивая хвостом. Зина ошалело отпрянула, врезавшись в стену, с которой шумно упал календарь. Пёс же, став ростом метра под три, остановился у парапета конторки, протянул лапу и завладел кофейной чашкой секретарши.

– Фу! Фу, нельзя! – вскрикнула Зина, выпучив глаза.

Однако пятнистый зверь, игнорируя запрет, саркастически ухмыльнулся и, как ни в чём не бывало, изящно отхлебнул дымящийся напиток, не по-собачьи вытянув нижнюю губу. Видно, кофе ему понравился, потому что он, раскрыв чудовищно огромную пасть, отправил в неё саму чашку и, похрустев стеклом, спокойно проглотил. Зина упала без чувств, а троица отправилась в кабинет гендиректора.

– Добрый день! – поздоровался старик, первым войдя в кабинет. За ним следом вошёл красивый молодой человек с пятнистой собакой.

Иван Афанасьевич Берг подозрительно осмотрел гостей и изумился крайне, увидев здоровенную псину.

– Это что? – брови его приподнялись, а папахоподобная шевелюра, казалось, съехала на затылок.

– Вы о чём? – хитро прищурился старик.

– Собака ваша? – громыхнул Берг тревожно.

– Он с нами, – согласился молодой человек, погладив пса.

– Вам здесь что, балаган? – брызнул директор треста из-под густых усов. – Вы в своём уме? В кабинет с животными?

– То есть, вы хотите сказать, что в кабинет животным нельзя? Однако сами сидите в кабинете? Следовательно, животным не являетесь? – поинтересовался старик, задумчиво осматривая обескураженного начальника. – Тогда кто же вы? Какое существо?

– Убирайтесь! – гаркнул Иван Афанасьевич страшно, словно врезавшийся в айсберг танкер. Это, однако, ничуть не испугало посетителей, а даже раззадорило. Пёс снова, как и в приёмной, встал на задние лапы, коснувшись кончиками ушей навесного потолка, и гавкнул. Гавкнул так, что от мощнейшей звуковой волны начальнику стало нехорошо, а в ушах загудело, словно рядом взорвался фугас. Берг побледнел и вжался в кресло.

– Вы не ответили на вопрос, – напомнил старик.

– Я – я – я, – начал, заикаясь, Берг, – я – человек, – пропищал он. – Я директор треста!

– Верно, вы человек – один из видов многообразной фауны планеты. В сущности, такое же животное, как и любое другое существо, движущееся по нити событий от рождения к смерти, правда, наделённое уникальным сознанием. И то, что вы директор, тоже верно. Поэтому, собственно, мы к вам и пришли. Нам нужен ваш офис.

– Мой офис? Зачем? – Иван Афанасьевич с ужасом косился на собаку, которая без приглашения уселась на стул возле стены и положила по-ковбойски лапу.

– Мы планируем вести здесь переговоры.

– Но это мой офис, – задрожал Берг. Он пытался внутренне себя успокоить, повторяя, словно молитву: «Она дрессированная, дрессированная, что тут такого?». Однако тревога только нарастала в душе. – Этот офис мой, – повторил он вслух, но как-то менее уверенно. Ивану Афанасьевичу вдруг стало очень страшно. Он был уверен, что сейчас должно произойти что-то чудовищное. Возможно, даже убийство.

– Это почему вы так решили? – вопрос задал пёс. Голос его, низкий и бархатистый, был вовсе не страшным и не зловещим, однако Иван Афанасьевич напугался до смерти.

«Я рехнулся, – решил он, и от осознания этого ему стало ещё хуже. Директору треста захотелось заплакать, захотелось, чтобы кто-нибудь его немедленно пожалел. Его чёрные усы, словно в момент отсырев, беспомощно повисли, зрачки расширились, и нижняя губа непроизвольно задрожала. – А может, это сон? – с надеждой подумал он. – Надо немедленно проснуться!». – Решив это, Берг суетливо осмотрелся, увидел на столе графин с водой, схватил его и, зажмурившись, выплеснул себе на лицо.

– Вам жарко? – поинтересовался пёс.

– Мне? – спросил директор, не открывая глаз. – А кто здесь? Кто это спрашивает?

– Меня зовут Берг, – представился пёс.

– А-а-а, – закивал директор, не желая разжмуриваться. – И вы Берг?

– Совершенно верно. Мы с вами тёзки.

– Понятно. – Директор олигофренически улыбнулся. – И вам нужен мой офис?

– Вы поразительно догадливы! – похвалил пятнистый посетитель.

В голове начальника треста вдруг словно что-то взорвалось.

– Берите! – вдруг самоотречённо вскрикнул он и вскочил из-за стола, непременно задев его огромным животом. Однако и сейчас глаз он не открыл, а для пущей надёжности заслонил их ладошками, как ребёнок. Аккуратно, вдоль стеллажей, Берг попятился к двери.

– Вы что же? Так прямо и уйдёте?

– Я в домике! – ответил директор, хихикнув. – Я в домике, а вас никого нет!

– Интересная версия, – задумался тёзка гендиректора.

Дошаркав до двери, обладатель «папахи» остановился и замер, словно ныряльщик перед прыжком с трамплина, а после, резко одёрнув руки, открыл глаза. Он увидел, что пёс теперь сидит в его кресле и, дымя его же недокуренной сигарой, деловито просматривает бумаги, а двое сопровождающих с родительским умилением смотрят на говорящего питомца. К тому же он вдруг заметил, что у старика из-под плаща торчит самый натуральный хвост.

– Я в домике! – произнёс Берг твёрдо, будто хотел убедить в этом и себя, и весь окружающий мир.

Пёс оторвался от бумаг, нахмурился, словно вспоминая что-то, и голосом, не терпящим возражений, произнёс:

– Идите! Идите, гражданин! И чтобы я вас здесь больше не видел!

Берг вышел из кабинета и, осоловелый, на негнущихся ногах, пошёл к выходу. В этот момент слева из-за конторки высунулась очнувшаяся секретарша Зина.

– Иван Афанасьевич, – позвала она, видя начальника, шагающего, точно луноход по неровной поверхности ночного светила. – Что с вами?

– Тс-с-с-с! – Берг испуганно оглянулся в сторону кабинета. – Я в домике!

– Где? – не поняла Зиночка.

– Никого нет, – пояснил начальник, глядя тревожно куда-то мимо подчинённой, – а я – в домике.

– Иван Афанасьевич…

– И вас, Зина, нет. Вы мне приснились!..

С этими словами директор треста вышел из дверей офиса и, рассекая пространство огромным животом, направился вперёд, не глядя и не понимая, куда идёт. Москва, жаркая, ослепительная, гудящая машинами и людьми, расступалась перед ним, словно прислуга перед великим императором. Люди с пугливым интересом смотрели на странного толстяка-пешехода, бороздящего тротуар с перекошенным лицом идиота, случайно нашедшего миллион долларов. Иван Афанасьевич шествовал, нелогично меняя траекторию, щетинил на прохожих усы и грозно гавкал на кошек голосом, похожим на обрушившийся с высоты жестяной карниз.

Свернув в переулок Электрический, он остановил девочку в сиреневой майке и протёртых джинсах, которая выгуливала пса породы шарпей.

Директор треста «Латунь» встал перед собакой, явно измученной жарой, а оттого высунувшей длинный алый язык, и умоляюще спросил:

– Вы тоже Берг?

В ответ собака предупредительно пролаяла. Иван Афанасьевич, состроив гримасу крайнего удивления, задал второй вопрос:

– Но позвольте, а кто же тогда я?

Собака, зарычала и, натянув поводок, напряглась.

– Ах, вот оно что? – изумился директор треста. – Ну, это у вас не пройдёт. – Он выпрямился и погрозил шарпею пальцем. – Я в домике!

Тут собака изловчилась и, подпрыгнув, схватила Берга за рукав. Он закричал страшно и, дёрнувшись всей своей массой, лишился рукава полностью. Далее он фланировал с одной обнажённой рукой, всем её активно демонстрируя.

– Видите? – хватал он зазевавшихся пешеходов, не успевших отбежать на безопасное расстояние. – Видите, что делают? Это же надо? А где, спрашивается, трактор? Где гипсокартон? А? – и заглядывал подозрительно в глаза.

Спустя час его задержали сотрудники правоохранительных органов при попытке написать на кремлёвской стене подобранной где-то зелёной краской лозунг: «БЕРГ – ЭТО Я!!!». При задержании он на все вопросы настойчиво отвечал, что никого нет, а сам он находится в домике. Сумасшедшего директора треста незамедлительно доставили в психиатрическую клинику имени Кащенко.

Заточка

– Выходи, – скомандовал розовощёкий милиционер, раскрыв двери «козлика».

Мамедов, озираясь раненым шакалом, выпрыгнул из машины и сплюнул на асфальт кровавый комок. Правый бок, обработанный ментовскими резиновыми орудиями, нестерпимо горел, посылая импульсы боли прямиком в центральную нервную систему. Задержавшие Мамедова сотрудники смотрели на свою жертву с надменным превосходством, явно намереваясь продолжить экзекуцию в отделении.

– За что меня? – взмолился Богдан, изобразив на лице горе такое, словно его родимый кишлак смела снежная лавина. – Я за женщину заступился. Вы бы лучше ту собаку забрали…

– Шевели костылями! – розовощёкий сержант пихнул Богдана, и тот обречённо двинулся ко входу в отделение. Перед задержанным раскрыли дверь, и он, шагнув в полумрак милицейской обители, очутился возле окошка дежурного.

– В обезьянник этого красавца, – отрекомендовал доставивший драчуна защитник правопорядка.

– Где взяли? – поинтересовался дежурный, разглядывая Богдана, как диковинного зверька в зоопарке.

– Избил одного, возле телецентра.

– Пьяный?

– Да нет вроде. – Розовощёкий сержант Сухарьков нагнулся к окошку. – Где ты за последние дни пьяных видел? Все давно с поросячьими мордами по клиникам сидят.

– Да, – вздохнул дежурный, ощущая мучительную ностальгию по алкогольному опьянению. Раньше практически ни один день не проходил у него в абсолютной трезвости, а теперь… – Там сейчас Трилитр вместе с Верой Степановной, допрашивают задержанных по делу башни, – предупредил он направившегося в обезьянник коллегу.

– А мне-то что, – равнодушно отозвался тот, подталкивая дубинкой Мамедова.

Они прошли по коридору, небрежно окрашенному краской неопределённого цвета, местами облупившейся, с тёмными подозрительными крапинками.

«На кровь похоже», – подумал Богдан, холодея. Стены отделения вызвали в нём неприятные воспоминания тюремного существования. На душе стало тоскливо и жутко. Мамедов, предчувствуя побои, шёл на ватных ногах, словно взятый в плен контуженный фриц.

В конце коридора они повернули налево, и Богдан увидел ряд камер, стоящий напротив них стол, за которым сидела симпатичная рыжеволосая милиционерша, и расхаживающего возле неё милицейского майора. Совершенно лысый, с черепом, напоминающим перевёрнутую трёхлитровую банку, майор что-то негромко говорил, а девушка смотрела на него с тоской. Услышав посторонние звуки, трёхлитровоголовый повернулся к вошедшим и вопросительно кивнул. Мамедова бросило в жар.

– За драку, – отрапортовал розовощёкий сержант, подталкивая Богдана к столу.

– А вот и он! – услышал обрадованный голос Богдан. Он донёсся из камеры, напротив которой стоял лишённый волос милицейский майор. Голос с лёгким кавказским акцентом принадлежал молодому человеку, который выступил из глубины камеры и уставился на Мамедова любопытными глазами. Черты его были совершенно птичьими. Мамедов попытался припомнить, видел ли он когда-нибудь этого носатого кавказца, и совершенно точно вспомнил, что не видел никогда.

– Это ИниПи? – К решётке подошёл другой уголовник. Лысый, в красном пиджаке, какие носили бандиты в конце девяностых, он выглядел, словно архаический экспонат музея истории развития преступности в России.

Богдану он показался похожим на одного зэка из тверской тюрьмы по кличке Жгут. Его так прозвали за любовь к удушению своих жертв любым попадавшимся под руку предметом. Но у Жгута, в отличие от этого, на лысой голове имелась оригинальная татуировка в виде пятиконечной кремлёвской звезды и штрих-код под ней с надписью «Сделано в СССР». Это, конечно, был не Жгут. Тем более посажен душитель был пожизненно и, следовательно, здесь находиться никак не мог. Зато трёхлитровоголовый майор, растерянно посматривающий то на Мамедова, то на арестантов за решёткой, был тот самый. Его Богдан узнал моментально.

Это он засадил Богдана пять лет назад, и сейчас, казалось, не помнил его. Но Богдан помнил. Он сразу внутренне обрадовался, что так быстро нашёл своего врага. Хищно улыбнувшись, представил он, как раскроит ненавистный череп топором или ещё чем. От таких мечтаний даже бок перестал болеть, а в душе вновь воспрянул подавленный дубинками дух.

– Вы его знаете? – встревожился майор, глядя на задержанного. Он его действительно не узнал. Ещё бы, помнить каждого негодяя, пойманного за свою милицейскую карьеру. Так, кроме мерзких уголовных рож, ничего другого и не запомнишь. Хотя что-то в чертах драчуна показалось Вифе Агнесовичу знакомым.

– Это как раз наш компаньон, – спокойно ответил горец, умилённо разглядывая Богдана.

Недавно освобождённому взгляд этот не понравился, и он, скривившись злобно, прохрипел:

– Я тебя, урода, первый раз вижу! Отвянь, шаболда!

Тут к решётке подскочил третий, сидевший до этого в углу, и тревожно всмотрелся в лицо Мамедова. В глазах его сквозило то трепетное чувство, с которым старушка-мать вглядывается в изменившееся до неузнаваемости лицо сына, вернувшегося с долгой кровавой войны.

– Это он?

– Он, – закивал похожий на птицу.

– Чего уставились? – ощетинился Мамедов, чувствуя неприятный подвох. «Сейчас ещё, чего доброго, припишут к этой компании, – подумал он, – а на них, может, «мокруха» висит». – Не знаю я вас!

– Диковатый у него видок, – хихикнул кавказец, и вдруг, не прилагая видимых усилий, раздвинул железные прутья решётки, словно те не из металла были, а из мягкой глины. Следивший за происходящим майор от неожиданности и удивления попятился к окну, схватив предварительно стул, в качестве орудия самообороны. Молоденькая милиционерша испуганно вскрикнула и, зажав рот ладошкой, следила за происходящим широко раскрытыми глазами, не вставая с места.

Горец покинул камеру и подошёл к Богдану, который и сам опешил, не зная, что делать.

– Ну, здравствуй, Форгезо!

Мамедов нервно моргнул.

– Я Богдан!

– Конечно, Богдан, – заулыбался кавказец, кивая клювообразным носом, – Богдан Мамедов, вор-рецидивист, в детстве упал с третьего этажа, получив серьёзную черепно-мозговую травму, в результате чего страдает провалами памяти и ночными кошмарами.

Мамедов, ничего не понимая, заморгал часто-часто, отыскивая в памяти всезнающего разгибателя решётки. Но нет, не нашёл.

– Мамедов? – вдруг насторожился майор у окна, подозрительно присматриваясь. – А не тот ли Богдан Мамедов, который в две тысячи первом… – Но не договорил.

Задержанный за драку повернулся к нему и налитыми ненавистью глазами призраком прошлого пробуравил Вифлеема Агнесовича насквозь. У майора от взгляда по позвоночнику прошёл неприятный холодок, и в душе появилось жуткое предчувствие.

– Я тебя, суку, на всю жизнь запомнил! Ты мне жизнь, падла, сломал, а теперь еле вспоминаешь? – прошипел Богдан.

– Да не может он быть ИниПи! – вскрикнул тревожно третий тип за решёткой, растерянно наблюдавший сцену из камеры.

– Тем не менее, это он! – парировал горец.

– Он, – подтвердил лысый анахронический бандит.

– Я вас троих не знаю, – не поворачиваясь, ответил Богдан, прожигая взглядом майора. – А вот с тобой, ментяра, у меня давнишние счёты!..

С этими словами Мамедов молниеносно выдернул из кармана заточку и метнул в Загробулько.

Ни розовощёкий, доставивший Богдана в отделение Сухарьков, ни Верочка, испуганная и растерянная, ни птицеподобный Гор не успели остановить его. Самодельная заточка с увесистой рукояткой и жалом, острым, как акулий резец, вонзилась в грудь майора с тупым упругим звуком. Загробулько, словно во сне, медленно опустил глаза, увидел торчащий из груди металлический штырь, выронил стул и, осев на подоконник, начал неловко соскальзывать на пол.

– Не-э-э-эт! – закричала рыжая практикантка.

– Вера? – тихо выдохнул майор. – Верочка, что же это… как же?..

– Вот тебе, мразь! – ликуя, вскрикнул Богдан и тут же получил по голове мощнейший удар. Это опомнившийся сержант запоздало обезвредил преступника. Ударил розовощёкий мент от всей души, с чувством и знанием дела, но было слишком поздно.

Загробулько умирал. На рубашке разрасталось блестящее кровавое пятно, похожее на диковинную бабочку. Майор бледнел, с каждой секундой теряя жизненные силы, глаза его тускнели и смотрели стеклянно куда-то в неизведанное пространство.