Текст книги "Гораций"

Фактически обладая огромной властью, Меценат категорически отвергал все ее внешние проявления. Он никогда не занимал никаких официальных государственных должностей, отказался стать сенатором и до конца жизни довольствовался положением всадника⁵⁷. Поэт Проперций даже открыто высказывал свое недоумение из-за этого поведения Мецената:

 
Римский сановник, ты мог бы на форуме ставить секиры,
Властью своею в суде произносить приговор,
Мог бы свободно пройти сквозь копья мидян ратоборных
И украшать свой дворец пленным доспехом врага, –
Так как на подвиги те дает тебе Цезарь и силу,
И без помехи всегда льются богатства к тебе, –
Все же уходишь ты в тень, себя выставляя ничтожным,
Сам подбираешь края бурей надутых ветрил⁵⁸.
 

Положительные черты характера Мецената несколько блекли из-за его эксцентричности и изнеженности, тяги к яствам и роскоши, а также из-за навязчивого желания эпатировать публику своими выходками и одеждой⁵⁹. Многие античные писатели упрекали Мецената в этом, в особенности Сенека, который полагал, что именно изнеженность испортила Мецената, и из-за этого все его таланты и дарования не смогли раскрыться в полной мере⁶⁰. «От природы он был велик и мужествен духом, да только распустился от постоянных удач», добавляет Сенека в одном из своих писем⁶¹.

Действительно, Меценат обожал роскошь, ему нравились драгоценные камни и дорогая пурпурная одежда⁶². Известно также, что, в отличие от обычных римлян, придерживавшихся традиционной одежды, он не носил тогу и предпочитал более просторные одеяния, например, греческий плащ (паллий). При этом Меценат использовал его так, что «и на суде, и на ораторском возвышенье, и на любой сходке появлялся с закутанной в плащ головой, оставляя открытыми только оба уха, наподобье богатых беглецов в мимах»⁶³. Такая манера одеваться, безусловно, вызывала недоумение и насмешки. Более того, свободно набрасывая паллий на нижнюю одежду, он часто расхаживал по Риму в неподпоясанной тунике, что было уже прямым вызовом общественному мнению⁶⁴. Несмотря на все это, Меценат порой проявлял подлинное мужество. Например, в разгар гражданской войны, когда Рим был объят страхом и все граждане активно вооружались, он ходил по городским улицам в сопровождении всего лишь двух евнухов⁶⁵.

Меценат любил не только хорошо поесть, но и удивить других богатством обстановки и разнообразием яств на своем столе. По сообщению Плутарха, «на званом обеде у Мецената был квадратный стол рядом с его ложем, самого большого размера и непревзойденной красоты»⁶⁶. Известно также, что именно «Меценат ввел в обычай подавать на пирах мясо домашних ослят, которое в то время ценилось гораздо больше, чем мясо диких ослов; однако после Мецената ослиное мясо перестало быть деликатесом»⁶⁷. Кроме того, Меценат был любителем дорогих вин⁶⁸. Это, впрочем, не должно удивлять, поскольку он владел огромным количеством виноградников, разбросанных по всей Италии. Плиний Старший сообщает, что существовал даже специальный сорт вина – «меценатово», поступавший из Цизальпинской Галлии⁶⁹, вероятно, из имений Мецената.

Размеры и великолепие дворцов и загородных вилл Мецената поражали современников. Свою главную резиденцию он возвел около 36–31 годов до н. э. в Риме на Эсквилинском холме, который имел недобрую славу, поскольку издавна служил кладбищем для низших слоев населения. Трупы бедняков, бродяг и рабов вперемешку с мусором и отходами без разбора сбрасывали здесь в специально вырытые колодцы (puticuli). При археологических раскопках в 70-х годах XIX века ученые обнаружили около семидесяти пяти таких прямоугольных колодцев (4×5 метров), представлявших собой глубокие шахты, стены которых были выложены каменными плитами. На Эсквилине также нередко проводили казни, и трупы казненных сбрасывали в эти же колодцы, исторгавшие жуткий смрад разлагающейся плоти. При сильном ветре эти удушливые испарения, постоянно окутывавшие Эсквилин, опускались на город и несли с собой заразу и болезни. Гораций так описывает это ужасное место:

 
Прежде здесь трупы рабов погребались, которые раб же
В бедном гробу привозил за гроши из тесных каморок.
Кладбище здесь находилось для всякого нищего люда:
Для Пантолаба-шута и для мота мотов Номентана.
С надписью столб назначал по дороге им тысячу футов,
По полю триста, чтоб кто не вступился в наследие мертвых…⁷⁰
 

Не очень понятно, почему Эсквилинский холм был выбран Меценатом для постройки дворца и устройства сада. Тем не менее, по приказу Октавиана вся территория бывшего кладбища была засыпана грунтом на шесть-семь метров в высоту, а сверху разбит грандиозный сад⁷¹. Воздух полностью очистился и Эсквилин, по словам Горация, со временем стал считаться самым здоровым местом в Риме:

 
Ну, а теперь Эсквилин заселен; тут воздух здоровый.
Нынче по насыпи можно гулять, где еще столь недавно
Белые кости везде попадались печальному взору⁷².
 

Самым высоким сооружением Эсквилинского холма была башня Мецената («чертог, достигший небесных туч»)⁷³, находившаяся в садах; с ее вершины открывался восхитительный вид на Рим и Альбанские горы. Именно с этой башни в 64 году н. э. император Нерон наблюдал за пылающим Римом и декламировал свою песнь «Крушение Трои»⁷⁴. Известно также, что в садах Мецената был устроен большой бассейн, воду для которого специально нагревали, чтобы хозяин мог наслаждаться теплым купанием в любое время года⁷⁵.

После смерти бездетного Мецената его сады и Эсквилинский дворец по завещанию перешли во владение Августа. По возвращении с острова Родос во 2 году н. э. будущий император Тиберий поселился именно здесь⁷⁶. Позднее Нерон, сооружая свой знаменитый «Золотой дом», объединил в нем в одно целое Палатинский дворец и сады Мецената⁷⁷. Во II веке н. э. сады приобрел известнейший римский оратор Марк Корнелий Фронтон⁷⁸. К сожалению, об архитектуре и облике эсквилинского дворца Мецената ничего не известно. Тем не менее, он, очевидно, был огромным и роскошным, ведь даже сам Август, когда заболевал, предпочитал отлеживаться именно у Мецената⁷⁹.

Скорее всего, планировка этой резиденции была традиционной для I века до н. э. Дворцы знати, по сути, представляли собой сильно разросшиеся традиционные римские дома того времени. Строились они в основном из камня и обожженного кирпича, балки были деревянными, крыши крыли черепицей. Центром такого дома считался атрий (atrium) – большая зала с неглубоким бассейном для сбора дождевой воды (impluvium) под широким четырехугольным световым проемом в крыше (compluvium), которая соединяла все остальные части жилища. В атрии было принято принимать клиентов, гостей и родственников, обсуждать финансовые дела и политические новости. Не менее важным помещением, напрямую соединявшимся с атрием, был таблин (tablinum), который служил кабинетом хозяину дома, хранившим здесь важные бумаги в особом сундуке. По сторонам от таблина симметрично располагались две парадные комнаты-«крылья» (alae), где обычно устраивали родственников или гостей. Здесь же находились в специальных шкафчиках восковые маски предков. Другие комнаты, соединявшиеся с атрием, служили столовыми или кладовыми. Особое помещение отводилось для кухни. Дома часто были двух– или трехэтажные, но на верхних этажах обычно помещали рабов. Таблин соединялся с перистилем (peristylium) – внутренним двором, окруженным по периметру крытой колоннадой, центр которого занимал небольшой садик с бассейном, фонтанами и статуями. Вокруг колоннады располагались многочисленные комнаты: столовые (triclinium), спальни, ванные, библиотеки, гостиные, залы для бесед (exedra). Дворцы римской знати обильно украшались мраморными плитами и колоннами, бронзовыми и мраморными статуями, мозаиками, фресками и картинами.

Для обслуживания дворца был необходим значительный штат рабов-слуг (familia urbana). Возглавлял их обычно домоправитель, которого хозяин выбирал из наиболее преданных ему и послушных рабов. Специальные рабы следили за мебелью, постелью, одеждой, посудой, свитками в библиотеке, ванными комнатами, кладовыми и пр. Обязательно имелись раб-сторож и раб, встречавший гостей и докладывавший о них хозяину. Во дворце нельзя было обойтись без собственных поваров, хлебопеков, кондитеров, а также секретарей-переписчиков, чтецов, цирюльников, садовников, педагогов, врачей и даже музыкантов. Специальные рабы прислуживали за обеденным столом, следили за чистотой в доме, одевали и раздевали хозяина, носили его в специальных носилках-лектиках, сопровождали на улице, служили посыльными, письмоносцами и т. д. Собственный штат рабов имелся и у хозяйки: рабыни, которые причесывали и укладывали ей волосы, смотрели за ее украшениями и нарядами, сопровождали ее на прогулках, стирали и чинили ее одежду, кормилицы и рабыни-няньки, которые заботились о ее детях.

Жизнь городских рабов, в отличие от их сельских собратьев, работавших в поте лица с раннего утра до позднего вечера, была достаточно привольной. Работа по дому не представляла большой сложности и порой, выполнив все приказания хозяев, рабы основную часть дня бездельничали, слонялись по дому или просто спали. Античный писатель Колумелла так отзывался о городских рабах: «Эта беспечная и сонливая порода, привыкшая к безделью, Марсову полю, цирку, театрам, к азартной игре, харчевням и публичным домам, только и мечтает, что об этих пустяках»⁸⁰. В одном из посланий Гораций упрекает своего вилика, который скучает по недостойным городским развлечениям⁸¹. А когда городской раб Горация по имени Дав стал вести весьма вольные речи, поэт пригрозил отправить его в наказание в сельское имение: «Вон! А не то попадешь ты девятым в сабинское поле!»⁸² Этого городские рабы боялись как огня.

Известно также, что хозяева часто подвергали телесным наказаниям нерадивых городских рабов, заковывали их в колодки и сажали в карцер. За серьезное преступление хозяин мог отправить такого раба на мельницу, в каменоломню или на рудники, продать в гладиаторскую школу, а то и просто приказать убить – никакого наказания за это не предусматривалось.

Как уже говорилось, вокруг дворца Мецената на Эсквилине был разбит огромный сад. Со временем он приобрел большую известность, хотя был не единственным и не первым в Риме. Особенно славились сады Лукулла и сады Саллюстия на так называемом Холме Садов (современный Пинчио).

Знаменитый полководец, богач и гурман Луций Лициний Лукулл (118–56) разбил свои сады на юго-восточном склоне Холма Садов в 60 году до н. э. Именно он по праву считается родоначальником древнеримского садово-паркового искусства. Его сады, очевидно, украшали всевозможные дикорастущие и плодовые деревья, прекрасные статуи и изящные мраморные садовые вазы, беседки и фонтаны⁸³. К востоку от садов Лукулла находились сады Гая Саллюстия Криспа (86–35), знаменитого историка и политика. Они занимали огромную территорию: восточную часть Холма Садов, долину между ним и холмом Квиринал, и северный склон последнего. В этих садах, где находился и дворец Саллюстия, имелось множество статуй и фонтанов, а также протекал большой ручей. Существовали в Риме и другие сады и парки, но все они не предназначались для широкой публики. Лишь сады Юлия Цезаря за Тибром, перешедшие по его завещанию народу, стали общественным достоянием⁸⁴.

Известно, что для украшения садов римляне обычно использовали самые разные породы деревьев и кустарников, но предпочтение отдавали лавру, платану, дубу, буку, сосне, пинии, кипарису, каштану, земляничному дереву, можжевельнику, калине лавролистной, лавровишне, мирту, самшиту, олеандру, розмарину. Порой деревья стригли так, чтобы они составляли специальный рисунок. Часто в садах высаживали и фруктовые деревья. Уделяли много внимания вьющимся и красивоцветущим растениям. Римляне очень любили плющ и аканф, а также различные виды цветов, среди которых были, например, розы, штокрозы, фиалки, лилии, нарциссы, гиацинты, ирисы, анемоны, астры, маргаритки, маки, хризантемы, незабудки, ноготки, гвоздики, колокольчики, ромашки, мальвы, барвинки и др.⁸⁵

В садах и парках римской знати, как правило, устанавливали замечательные статуи и дорогие мраморные вазы, разбивали цветочные клумбы и создавали замысловатые боскеты (группы декоративных деревьев, посаженных особым образом), сооружали мраморные беседки и небольшие храмики, изящные портики и перголы (навесы из вьющихся растений, защищавшие от солнца), гимнасии (помещения для занятий спортом) и павильоны из цветного мрамора, а также диэты (летние столовые) и термы (бани). Обязательно имелись искусственные или естественного происхождения гроты с фонтанами или маленькими водопадами, которые летом освежали воздух и оживляли парк своим приятным журчанием. Тенистые портики позволяли защититься в зной от палящего солнца, а в ненастье – от дождя. В них удобно было прогуливаться в непогоду, а по вечерам любоваться закатом солнца. Ту же функцию исполняли обсаженные густыми тенистыми деревьями аллеи. Помимо многочисленных водных каналов и каскадов, фонтанов и нимфеев, в римских садах устраивали большие бассейны для купания.

От былого великолепия эсквилинских владений Мецената сохранилась лишь так называемая «аудитория» – небольшое здание для «рецитаций» (устных чтений), находившееся в самой глубине сада. Здесь Меценат, очевидно, слушал молодых сочинителей, искавших его расположения, а также своих друзей-поэтов, представлявших ему новые произведения⁸⁶, среди которых, естественно, был и Гораций.

«Аудитория Мецената» была обнаружена возле улицы Мерулана и раскопана в 1874 году. Она представляет собой прямоугольное здание (10,6 × 24,4 метра) с черно-белым мозаичным полом, имевшее некогда сводчатый потолок (7,4 метра). Западная часть помещения заканчивается полукруглой апсидой, где расположены скамьи в семь рядов – театроном (некоторые полагают, что это нимфей). Выше скамей в апсиде находятся пять глубоких ниш, и еще по шесть – в каждой из боковых стен зала. Ниши украшены прекрасными фресками с садовыми пейзажами (деревья, вазы, фонтаны и птицы). На одной из фресок изображен так называемый «ксист» (плоский сад): «В середине сада большое поле, ограниченное зигзагообразными линиями плетеной балюстрады, передняя его часть занята прямоугольным бассейном, в центре которого фонтан в виде высокой тонкой колонки, стоящей на квадратной базе и поддерживающей вазу. Бьющие из последней струи воды падают в бассейн, в котором плавают птицы. Такие же колонки с вазами стоят в полукруглых выступах, вдающихся спереди в соседние с бассейном поля. Вход сюда из среднего поля ведет через легкие ворота. Здесь помещаются писцины (искусственные водоемы), обложенные зеленым бордюром и, местами, обсаженные кустами. По краям ксиста длинные перголы, покрытые гирляндами. Колонки с гирляндами украшают и всю балюстраду на задней стороне ксиста. Спереди за краем ксиста стоит по треножнику с ножками в виде звериных лап»⁸⁷. Надо думать, что Гораций, декламируя в данной аудитории свои стихи перед Меценатом, не раз любовался этой замечательной фреской, изображавшей, возможно, один из уголков Эсквилинского сада.

Публичное устное чтение авторами своих произведений или «рецитацию» (recitatio) первым ввел в моду Азиний Поллион⁸⁸. Проходили рецитации следующим образом: автор устраивался перед публикой, сообщал, что за произведение он будет читать, а затем со скромным видом разворачивал свиток и начинал чтение. Особую роль играли правила произношения, понижение или повышение тона в нужных местах. В процессе чтения автор исподволь следил за реакцией публики, чтобы по мимике и жестам понять, как на самом деле принимают его сочинение. Кроме того, приличия требовали, чтобы он, прочитав достаточно большой кусок, периодически останавливался и объявлял, что хочет закончить чтение, тем самым заставляя публику просить его продолжать. По окончании чтения публика различными способами выражала свой восторг, а затем начиналось обсуждение услышанного. Каждый мог безбоязненно выражать свое мнение и указывать автору на его ошибки⁸⁹.

Однако уже столетие спустя публичные чтения стали делом обыденным и скучным. В одном из писем Плиний Младший жаловался своему другу на безразличие публики: «Большой урожай поэтов в этом году; в апреле не было почти ни одного дня без публичных чтений. Я радуюсь оживлению литературной деятельности и выступлениям талантливых людей, публично о себе заявляющих. Слушатели, однако, собираются лениво. Большинство сидит в портиках, тратит время на болтовню и время от времени приказывают сообщить себе, вошел ли чтец, произнес ли вступление, свернул ли уже значительную часть свитка. Только тогда они собираются, и то медленно, с задержками и уходят, не дожидаясь конца, – одни тайком и прячась, а другие свободно, без стеснения»⁹⁰.

При всем своем богатстве и экстравагантном поведении Меценат, как никто, умел дружить, быть верным и преданным⁹¹, о чем пишут многие античные писатели, особенно подчеркивая его многолетнюю дружбу с Августом⁹². По сообщению Плутарха, «от Мецената, обычного своего застольника, он (Август. – М. Б.) каждый год в день рождения получал в подарок чашу»⁹³. Ближайшими друзьями Мецената были поэты, входившие в его литературный кружок, а также философ Арий⁹⁴ и братья Виски, сыновья Вибия Виска, друга Августа⁹⁵. Долгое время он оказывал покровительство известнейшему актеру пантомимы Батиллу из Александрии, игрой которого искренне восторгался⁹⁶.

Меценат прославился не только как близкий друг Августа, блестящий государственный деятель и дипломат. Он был еще и весьма образованным и начитанным человеком, плодовитым писателем и поэтом, свободно владевшим не только латинским, но и греческим языком⁹⁷. Известно, что он создал множество произведений самых разных жанров – это и пьесы, и стихотворения, и научные трактаты, и диалоги, от которых, к сожалению, сохранились жалкие отрывки⁹⁸. Все его труды отличал своеобразный, «фирменный» стиль, выражавшийся в крайней изысканности и вычурности. Кроме того, по словам Диона Кассия, именно Меценат «первым изобрел знаки для быстрого письма и с помощью своего вольноотпущенника Аквилы довольно многих этому письму научил»⁹⁹.

Современники и потомки критиковали Мецената за «кудрявость» слога¹⁰⁰ и, очевидно, именно в силу этого его произведения не дошли до нас, так как читать их неподготовленному человеку было довольно трудно. По свидетельству Светония, даже сам Август «вышучивал своего друга Мецената за его, как он выражался, “напомаженные завитушки”, и даже писал на него пародии»¹⁰¹. Однако самым главным критиком творчества Мецената являлся Сенека, сохранивший для нас некоторые фрагменты его работ.

Какие же произведения принадлежали Меценату? Прежде всего, это многочисленные стихотворения (не менее десяти книг¹⁰²), которые, по сообщению грамматика Сервия, были весьма неплохими¹⁰³. Например, полностью сохранились две эпиграммы, посвященные Горацию:

 
Если пуще я собственного брюха
Не люблю тебя, друг Гораций, – пусть я
Окажусь худощавее, чем Нинний¹⁰⁴.
Оплакиваю, о жизнь моя, ни изумруды,
Ни бериллы, мой Флакк; не ищу
Ни блестящих белоснежных жемчугов,
Ни тех тинийской отделки тщательной
Колечек, ни камешков яшмы¹⁰⁵.
 

Сенека сохранил весьма своеобразное стихотворное произведение Мецената, которое он тем не менее довольно желчно комментирует и обвиняет автора в крайне изнеженности и безумной трусости перед лицом смерти¹⁰⁶:

 
Пусть хоть руки отнимутся,
    Пусть отнимутся ноги,
Спину пусть изувечит горб,
    Пусть шатаются зубы, –
Лишь бы жить, и отлично все!
    Даже если и вздернут
На крест, – жизнь сохраните мне!¹⁰⁷
 

Впрочем, с точки зрения современного человека, это стихотворение скорее свидетельствует не о трусости, а о большом жизнелюбии Мецената. Он совершенно справедливо полагал, что лучше самая ущербная жизнь, чем самая славная смерть и счастливая «загробная» жизнь. Известно его высказывание: «Что мне гробница моя? Похоронит останки природа!»¹⁰⁸

Не менее своеобразным является стихотворение, посвященное грозной богине Кибеле:

 
Явись сюда, о Кибела, суровая гор богиня,
Явись, и гудящим тимпаном ударь голову гибко.
Бок бича бойся – толпа твоих спутников воет¹⁰⁹.
 

Вполне возможно, что Меценат был адептом ее культа и этим произведением выразил свой религиозный трепет и восхищение. Кибела – это богиня фригийского происхождения, покровительница плодородия, диких зверей, горных вершин, непроходимых лесов. Изображалась она обычно в виде дородной женщины в башенной короне, с тимпаном (круглым ударным музыкальным инструментом с мембраной) в руках, иногда сидящей на троне или на свирепом льве. Ее жрецы во время священных церемоний бичевали себя и с воплями наносили друг другу тяжелые раны, о чем и говорится в последней строчке стихотворения Мецената.

Помимо стихотворений, Меценат написал еще несколько художественных произведений в прозе – это «Прометей»¹¹⁰ и «Октавия»¹¹¹. Однако об их содержании почти ничего нельзя сказать, так как уцелело лишь несколько коротких строк¹¹². Кроме того, по свидетельству Сервия, Меценат сочинил диалог под названием «Пир», в котором участвовали Мессала Корвин, поэты Вергилий и Гораций. Этот диалог, вероятно, был посвящен вину, поскольку автор от лица Мессалы говорит в нем о замечательных свойствах этого напитка¹¹³.

Известно также, что перу Мецената принадлежал некий научный трактат, посвященный морским животным, в частности, дельфинам. Плиний Старший ссылается на него как на достаточно серьезный труд в области биологии моря¹¹⁴. Кроме того, он упоминает Мецената среди авторов, которым принадлежали трактаты о драгоценных камнях и геммах¹¹⁵, что, впрочем, не должно удивлять, так как вельможа отличался пристрастием ко всякого рода драгоценностям и диковинкам. Даже Август в одном из своих писем к нему посмеялся над этой его слабостью: «Здравствуй, эбен (то есть черное дерево. – М. Б.) ты мой из Медуллии, эбур (то есть слоновая кость. – М. Б.) из Этрурии, лазерпиций арретинский, алмаз северный, жемчуг тибрский, смарагд Цильниев, яшма игувийцев, берилл Порсены, карбункул из Адрии, и, чтобы мне уж закончить совсем, припарочка распутниц»¹¹⁶. Не исключено также, что Меценат был автором исторического труда, посвященного эпохе Августа, на что намекают Гораций и Сервий¹¹⁷.

Особо следует выделить сочинение Мецената под названием «О моем образе жизни» («De cultu suo»). Вероятно, оно было написано в ответ на упреки современников, которым были непонятны образ жизни Мецената, его поведение и привычки. Сенека дает в одном из своих писем любопытную характеристику Мецената и несколько цитат из этого произведения, крайняя вычурность которых, по его мнению, свидетельствуют о душевной болезни автора¹¹⁸: «Как жил Меценат, известно настолько хорошо, что мне нет нужды здесь об этом рассказывать: как он разгуливал, каким был щеголем, как хотел, чтобы на него смотрели, как не желал прятать свои пороки. Так что же? Разве речь его не была такой же вольной и распоясанной, как он сам? Разве его слова – под стать его одежде, слугам, дому, жене – не должны были больше всего удивлять? Он был бы человеком большого дарования, если бы повел его правильным путем, если б не избегал быть понятным, если бы знал границы хотя бы в речи. Его красноречие – ты увидишь сам – это красноречие пьяного, темное, беспутное и беззаконное. Есть ли что позорнее? [Меценат, “О моем образе жизни”]: “По реке вдоль берегов, что лесами курчавятся, взгляни, как челны взбороздили русло, как, вспенивши мели, сад заставляют назад отбегать”. Или это: “Завитки кудрявой женщины голубит губами, – начинает, вздыхая, – так закинув усталую голову, безумствуют леса владыки”. – “Неисправимая шайка: на пирах они роются жадно, за бутылкой обыскивают домы, и надежда их требует смерти”. – “Гений, который свой праздник едва ли заметит, нити тонкого воска, и гремучая мельница, – а очаг украшают жена или мать”. – Разве не сразу по прочтении ты увидишь, что это тот самый, кто всегда расхаживал по Риму в неподпоясанной тунике (даже когда он замещал отсутствовавшего Цезаря, пароль получали от распоясанного полководца)? тот, кто и на суде, и на ораторском возвышенье, и на любой сходке появлялся с закутанной в плащ головой, оставляя открытыми только оба уха, наподобье богатых беглецов в мимах? тот, кто в разгар гражданской войны, когда город был в страхе и все вооружились, ходил по улицам в сопровожденье двух скопцов – больше мужчин, чем он сам? кто тысячу раз женился – и брал ту же самую жену? Эти слова, так беззаконно соединенные, так небрежно расставленные, употребленные вопреки общепринятому смыслу, свидетельствуют о нравах не менее невиданных, извращенных и странных. Больше всего его хвалят за незлобивость: он не касался меча, не проливал крови, и если чем и выставлял напоказ свое могущество, так только вольностью нравов. Но он сам подпортил эту свою славу затейливостью чудовищных речей. По ним видно, что он был изнежен, а не кроток. Это станет ясно любому, кто увидит его кудрявый слог, и перевернутые слова, и мысли, нередко величавые, но теряющие силу еще прежде, чем высказаны до конца. Чрезмерное счастье вскружило ему голову; иногда в этом повинен сам человек, иногда – время»¹¹⁹. Сенека и во многих других местах подчеркивает, что красноречие Мецената неприемлемо для воспитанного человека¹²⁰. Однако с этими несправедливыми упреками сложно согласиться. Сенека явно недолюбливал Мецената, возможно, завидовал ему; отсюда и крайняя пристрастность к его сочинениям.

Безусловно, сам Меценат трезво оценивал уровень своих произведений, поэтому и в историю он вошел не как великий писатель, и даже не как великолепный политик, и не как преданный друг Августа, и, уж конечно не как крайне богатый и изнеженный человек. Он вошел в историю прежде всего как покровитель поэтов, как подлинный «меценат».

Промежуток примерно между 40 и 15 годами до н. э. принято называть «золотым веком» древнеримской поэзии. Именно в этот небольшой период на поэтическом небосклоне Древнего Рима засияли звезды первой величины – Публий Вергилий Марон, Квинт Гораций Флакк и Секст Проперций. Их покровителем и близким другом был Меценат, организовавший нечто вроде литературного кружка и поддерживавший поэтов не только морально, но и материально. Этот кружок сформировался, по-видимому, примерно в 40–37 годах до н. э., а прекратил свое существование где-то после 13 года до н. э., поскольку большинство его членов к тому времени отошли в мир иной. В состав кружка в разное время входили: поэты Публий Вергилий Марон, Квинт Гораций Флакк, Секст Проперций, Луций Варий Руф, Домиций Марс, комедиограф и прозаик Гай Меценат Мелисс, поэт и прозаик Гай Вальгий Руф, Марк Плотий Тукка, критик Квинтилий Вар, грамматик и драматург Аристий Фуск, комедиограф Фунданий, ритор-грек Гелиодор, поэты и критики братья Виски.

Для чего же понадобилось Меценату собирать подле себя лучших римских поэтов? Дело в том, что он был весьма умным и прозорливым человеком. Как ближайший друг и советник Августа, он прекрасно понимал, что без поддержки общества и римской элиты императору будет весьма трудно осуществлять свои амбициозные реформы государственной власти. Чтобы получить эту поддержку, нужно сделать так, чтобы все поверили, что только великий и могущественный Август способен обеспечить счастье и процветание Римской державы. А чтобы все в это поверили, нужно возвеличить Августа, воспеть его деяния и военные подвиги в стихах и поэмах и распространить их в обществе. Иного пути в то время не существовало.

Следовательно, собирая вокруг себя величайших поэтов своего времени и обеспечивая их всем необходимым¹²¹, Меценат преследовал отнюдь не благотворительные цели. При этом он прекрасно понимал, что ни в коем случае нельзя приказывать стихотворцам славить Августа, так как никакое великое произведение не может быть создано против воли. Поэтому он действовал совсем другим путем, то есть просил, увещевал, уговаривал поэтов, очень мягко и доброжелательно, и одновременно осыпал их деньгами и подарками, жаловал им дома и виллы. В итоге даже самые строптивые из его друзей-поэтов со временем начинали славить деяния Августа в своих стихах, превознося императора до небес и именуя богом. Правда, тут же нашлись бездарные поэты, которые стали воспевать императора лишь с целью получить очередную подачку от власть имущих. В итоге в эпоху Августа появилось огромное количество стихоплетов, над чем не преминул посмеяться Гораций в своем послании императору: «Мы же, – учен, неучен, безразлично, – кропаем поэмы»¹²².

Итак, став клиентом Мецената, Гораций вступил в его литературный кружок. Первый свой большой труд – первую книгу «Сатир», изданную в 35 году до н. э., – поэт посвятил своему патрону. Гораций обращается к нему в первой, третьей и шестой сатирах. Он очень гордится тем, что Меценат, будучи человеком весьма знатного происхождения, не гнушается общаться с сыном вольноотпущенника, поскольку ценит людей не за родовитость, а за талант:

 
Нет! Ты орлиный свой нос задирать перед теми не любишь,
Кто неизвестен, как я, сын раба, получившего волю!
Ты говоришь, что тебе все равно, от кого кто родился,
Лишь бы родился свободным…¹²³
 

Надо сказать, что отношения «клиент-патрон» между Горацием и Меценатом довольно быстро переросли в крепкую дружбу, что вызывало у некоторых не только зависть¹²⁴, но и ненависть:

 
…Сын раба, получившего волю,
Всем я противен как сын раба, получившего волю:
Нынче – за то, что тебе, Меценат, я приятен и близок;
Прежде – за то, что трибуном я был во главе легиона.
В этом есть разница! Можно завидовать праву начальства,
Но недоступна для зависти дружба твоя, потому что
Только достойных берешь ты в друзья, чуждаясь искательств¹²⁵.
 

В 33 году до н. э. Меценат подарил Горацию небольшую сельскохозяйственную виллу в Сабинских горах, что позволило поэту наслаждаться жизнью на лоне природы, о чем речь ещё впереди. Будучи клиентом Мецената, Гораций довольно часто бывал на роскошных званых обедах в Эсквилинском дворце своего патрона¹²⁶. Тот же, в свою очередь, иногда посещал сабинскую виллу поэта, где отдыхал душой от государственных дел. Несколько од Горация, адресованных Меценату, являются своеобразными приглашениями на скромную дружескую трапезу в это поместье:

 
Будешь у меня ты вино простое
Пить из скромных чаш. Но его недаром
Я своей рукой засмолил в кувшине…¹²⁷
 

Или:

 
Царей тирренских отпрыск! Тебе давно
Храню, не тронув, с легким вином кувшин
И роз цветы; и из орехов
Масло тебе, Меценат, на кудри
 
 
Уже отжато. Брось промедление!
Не век же Тибур будешь ты зреть сырой,
И поле Эфулы покатой,
И Телегона-злодея горы¹²⁸.
 

Меценат, в свою очередь, сочинял об их дружбе шутливые эпиграммы, о чем уже говорилось выше.