Текст книги "Клейкие листочки. Мысли вразброс и вопреки"

Упреки и обиды

Эмоциональные оттенки упреков очень разнообразны: от откровенной брани до милого укора и иронической похвалы. Упреки со слезами и со смехом. Криком и шепотом. Упреки-жалобы и упреки-обличения… Целая речевая вселенная, еще не исследованная.

Ответом на упрек бывает либо встречный упрек, обвинение, либо обида, т. е. переживание несправедливости упрека. Обида – это, по сути, тоже упрек, но в форме пассивной, не обострения, а отказа от отношений, что обостряет их еще сильнее.

Упрек и обида – самозаводящийся механизм взаимодействий между близкими людьми, одновременно и выражение близости, и ее разрушение. Упрекают тех и обижаются на тех, кто должен был бы понимать, а не понимает; должен был бы заботиться, а не заботится. С посторонних – какой спрос, а вот неблизость близких постоянно кровоточит, нарывает, болит. Есть в любовных и родственных отношениях завышенные и поэтому никогда не исполняемые ожидания. Если бы Маркс исследовал не экономические механизмы рыночных отношений, а психологические – семейных, то на место формулы "товар – деньги – товар" он поставил бы формулу "упрек – обида – упрек" (если начать с производителей упреков) или "обида – упрек – обида" (если начать с потребителей упреков, т. е. обиженных). Цепная реакция обид и упреков бесконечна, как товарный взаимообмен.

Упреки принадлежат к числу самых закоснелых речевых автоматизмов. Трудно, встретив знакомого человека, не сказать "здравствуйте". Вот так же трудно бывает не сказать близкому: "А почему ты…", "Ну вот опять ты…", "Сколько можно…", "Я же просил…" и т. д. Но если упреки почти неосознанно, автоматически срываются у нас с языка, то почему бы не подсластить их? Возможно ли такое: сладкие упреки? приятные упреки? Увы, таких словосочетаний почти нет. В интернете сто тысяч "горьких упреков" и всего десять "сладких". А между тем сладкие упреки есть, нам только нужно обогатиться этими речевыми сокровищами:

«Ты себя недостаточно бережешь».

"Ты держишься слишком смело и независимо".

"Перед кем ты мечешь бисер?"

"Ты еще не оценил, на что я для тебя способна".

На все эти упреки можно смело обижаться, потому что и обиды тогда будут сладкими.

Хитрость Бога

Обычно хитрость ассоциируется с тайным умыслом, а значит, с чем-то недобрым, постыдным. Евангелие говорит, что нет ничего тайного, что не стало бы явным. Но ведь и добро по Евангелию тоже должно делаться скрыто, не напоказ, – даже втайне от себя самого. «… Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». Добрые люди бывают хитрыми, насмешливыми, уклончивыми, скрывают свои мысли за иронической или скептической улыбкой. Но при этом готовы сделать даже больше того, чего можно от них ожидать.

В "Современном патерике" Майи Кучерской есть образ американского епископа, которому прихожане дарят машины – а они неведомо куда исчезают: "Спрашивают его, а он как дурачок сразу сделается. Разбил, простите, братья и сестры, старика, разбил вашу красавицу, в металлоломе лежит. И на колени бух!.. Ясный, веселый, бодрый такой старичок. Хоть и с хитрецой".

Здесь хитреца нужна именно для того, чтобы скрыть добрые дела, чтобы "милостыня была втайне" – машины или деньги с их продажи этот епископ отдавал нуждающимся.

Любое высшее знание включает в себя некоторое лукавство, уклончивость, потому что, открыв сразу все, можно навредить или запутать. Например, первоклассника учат, что из меньшего нельзя вычесть большее, из двух нельзя вычесть три. А уже в шестом классе, когда вводят отрицательные числа, объясняют, что так вычитать можно и что при вычитании трех из двух получается минус единица. Значит, первокласснику лгали? Но на том уровне понимания, который был ему доступен, это было единственно возможным и, по сути, правильным объяснением. Точно так же и родители прячут от ребенка лекарства, чтобы он не употребил их себе во зло.

Вот и добро – это сложная система, которая начинающим, то есть большинству из нас, преподносится не напрямую. Всевышний с нами часто поступает не слишком заботливо. Болезни, войны, революции, катастрофы, землетрясения, ураганы… Минусовые величины, смысла которых мы не понимаем, подобно первоклассникам. Как Бог может допускать и даже насылать зло, болезни? Если он всесилен, значит, не всеблаг, а если всеблаг, значит, не всесилен. Для объяснения мирового зла обычно используется аргумент от свободы: Бог создал человека свободным, а значит, не может насильно навязать ему добро. Но в отношении безличного зла: стихийных бедствий, эпидемий– этот аргумент не действует. Ведь не станем же мы приписывать ураганам и цунами свободу воли.

Тогда и остается объяснять зло в мире не свободой человека, а хитростью Бога. Именно она позволяет решить вопрос теодицеи (Богооправдания). "Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его" (1 Кор., 2:9). Следует признать Всевышнего не только всеблагим и всесильным, но и всехитрым, каким и должен быть ловец человеков и про-мыслитель судеб.

Хрупкость реального

В тяжелые минуты – болезни, утраты, одиночества – вдруг понимаешь, что реальность, на которую привык опираться, не прочнее, чем ты сам. Работа, отдых, книги, путешествия, жизнь города и мира… Все это начинает отступать и тускнеть. Реальность питается от твоей энергии, как компьютер – от батарейки, и если она разрядилась, то изображение начинает гаснуть. За реальностью нет ничего, кроме твоей способности воспринимать ее как реальность. Все время нужно поддерживать ее в рабочем состоянии. Усилием воли держать на своих плечах то, что само тебя держит.

Чеloveк

Чеloveк – это существо любящее и призванное к любви. Иногда чужой язык помогает увидеть то, о чем умалчивает свой. В сердцевине русского слова «человек» читается английское love – любовь. Об этом предназначении человека – главные заповеди: «возлюби Бога всем сердцем» и «возлюби ближнего своего как самого себя». Об этом же лирика и романы. «Tолько влюбленный имеет право на звание человека» (Александр Блок). Все эти мысли и заповеди сжимаются в одно слово: чеloveк. Быть человеком – значит любить. Чеloveк – это звучит любовно!

Человек и его жизнь

Может ли умному человеку выпасть глупая жизнь? Кажется, в жизни Пушкина было много бездумного и бессмысленного, включая роковую дуэль, хотя сам автор был умен. Но живущий бывает не столько автором, сколько персонажем своей жизни, а ведь известно, что у умных авторов порой встречаются глупые персонажи. Жизнь бывает умнее и смелее живущего – или глупее и боязливее. Может ли быть трусливой жизнь смельчака?

 
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.
 

И. Бродский. На смерть Жукова

Можно ли вообще применять к жизни свойства живущего – или умным и глупым, смелым и трусливым бывает только он сам? Нельзя исключить, что эти свойства переносимы с живущего на жизнь и обратно, но отсюда не следует, что они всегда совпадают. Ведь жизнь только частично зависит от живущего, а еще – от времени и места, от близких и дальних, от случая и судьбы… Как связан характер человека с характером его жизни, какими законами управляется эта связь и почему они могут так сильно разниться? Выдающийся человек может прожить вполне заурядную жизнь (приходят на ум П. Чаадаев, А. Фет, И. Гончаров). Но может ли, наоборот, заурядный человек, как, например, Брежнев, прожить великую жизнь? Здесь нет симметрии. Жизнь – это взаимодействие человека и обстоятельств, которые, как правило, мельче и пошлее живущего. Поэтому яркий человек проживает тусклую жизнь чаще, чем тусклый – яркую. Романтик и авантюрист в душе чаще ведет жизнь обывателя, чем обыватель в душе – жизнь романтика. Но бывает и так, что очень обыкновенный человек попадает в исторические обстоятельства, которые возносят его на необыкновенную высоту. Так выпало на долю почти всем прославленным деятелям сталинского круга, именами которых были названы улицы и города – Молотов, Каганович, Жданов, Ворошилов…

Можно представить себе тусклую жизнь яркого человека и яркую – тусклого, жестокую жизнь добряка, добрую – грешника, грустную – весельчака, трагическую жизнь комика или комическую – трагика… Жизнь человека может отличаться от него самого даже больше, чем он сам – от других людей.

Человеческое, слишком человеческое

Когда много наслышан о каком-то человеке, его идеях и подвигах, почти всегда испытываешь разочарование, глядя на его портрет. Ну вот, еще одно человекообразное: волосы, лоб, глаза, подбородок… все как у людей. А тебе воображалось!.. И как не надоест природе штамповать нас по одному шаблону? Человек открыл галактику – так пусть у него в глазах будут не черные точки – зрачки, а какие-нибудь спиралевидные туманности. Человек создал систему Абсолютного Идеализма – так пусть у него будет сфероподобное тело. Ведь такие разные духовные сущности! Одного гения воображаешь крестом, увитым зеленью; другого – радужным шаром; третьего – рябью на воде; четвертого – тенистым садом; пятого – звездным небом; шестого – лесным увертливым ручейком, а на поверку оказываются все те же два глаза и две руки. Мы совершенно иными, чем на портретах, представляем себе Гете, Гегеля, Ницше, пока читаем их или о них, проникаем в их духовные сущности и свершения. Смысл, излучаемый великими текстами, настолько превосходит человеческий масштаб их авторов, что перед их реальным обликом испытываешь недоумение. Вот с этим человеком: Руссо или Шопенгауэром, Марксом или Рембо, Гоголем или Набоковым, над текстами которых ты плакал, смеялся, мечтал, – смог бы ты дружески обменяться хоть парой слов, не говоря уж о духовном общении на уровне их же творений? Или тебя сразу же отпугнула бы замкнутость, заносчивость, насмешливость, угрюмость, тугодумие или легкомыслие этих субъектов, тексты которых покоряют сердце и ум?

Великий Плотин, создавший учение о Едином, стыдился своего тела. И действительно, мысль имеет настолько мощные формы воплощения, скорее похожие на вспышку вулкана, раскат грома, рассвет или закат, огромную птичью стаю, что для нее унизительно принимать форму кожи, волос, ногтей. "Ах, господин писатель, я столько Вас читала – а вижу впервые. Оказывается, Вы такое же двуногое животное, как и все. Морщины, мешки под глазами, прыщи, коричневые пятна на руках и подозрительный запах. Я-то воображала Вас чем-то средним между молнией, кентавром и Нарциссом".

В самом деле, после всего, что писатели нагромождают в своих сочинениях, после всех фейерверков, метафор, символов, запутанных ассоциаций, вкрадчивых иносказаний, – вот так взять и предъявить читателям свой лысеющий лоб, обвислый живот, свою абсолютную здешность, за которой ничего нет. Ни сверхчеловека, ни абсолютной идеи, ни всеединства, ни пролетарской борьбы, ни вечного возвращения… Все это остается в словах, в пачке бумаги или в книге на полке. А сам ты "взвешен и найден легким". И нечего было вещать насчет мировых загадок, исторических судеб, вечной любви и общения с Богом! Впору сгореть со стыда, ощущая себя самозванцем. От этой человеческой нищеты даже величайших гениев хочется уткнуться лицом в подушку, чтобы видеть их лишь в своем воображении.

Удивительно, что этих обыкновенных людей иногда кто-то любит, и даже больше, чем их творения.

Четвертое время: предбудущее

Прошлое, настоящее, будущее… К этому стандартному набору можно добавить еще одно время – между настоящим и будущим: предбудущее. Это время «пред» – предчувствия, предварения, предвосхищения. Волевые акты направлены, как правило, не в будущее, а в предбудущее. Это зона самого активного, бурного времени: желаний, побуждений, стремлений, намерений. Если будущее – это гладь неизвестного, в которой яснее всего отражаются Бог и судьба, то предбудущее – это ближайшая стремнина и водоворот, в котором все кружится и пенится. Если будущее – «то, что будет», то предбудущее – «то, чему быть» (или «не быть»).

В настоящем есть всегда томливость, устремление вперед. "Сердце будущим живет, настоящее уныло…" (А. Пушкин). Но не будущее, каким оно будет, а предбудущее, каким оно предстает вот-вот, в ближайшей перспективе, на расстоянии шага. Предбудущее – именно то, чем живет сейчас наше сердце: то время, которое всегда чуть-чуть впереди. Предбудущее – это "праздник ожидания праздника" (Ф. Искандер), и первый по остроте превосходит второй. Будущее – это отдаленная перспектива, а предбудущее – порог, перед которым мы стоим, область предельного напряжения всех сил и способностей. Одной ногой еще не оторвались от настоящего, другой еще не коснулись будущего – момент возможного падения. Или захватывающего прыжка.

Будущее – это полет фантазии: что там будет? как это можно вообразить? А предбудущее – фокус наших волевых усилий: что мне делать, каким быть? Но чем сильнее и целенаправленнее наша воля, тем более дальнюю перспективу она охватывает. Для обывательского сознания предбудущее сжимается до минут (чего бы поесть/выпить?), для деятеля, пророка, созидателя растягиваться на века (каким быть миру, человеку?). Для школьника, которому на следующий день предстоит экзамен, предбудущее – это завтра; а для писателя, работающего над романом, оно растягивается на несколько лет. Для таких волевых натур, как Л. Толстой или А. Солженицын, все будущее становилось предбудущим, не оставалось безмятежной глади грядущих лет и веков, все втягивалось в водоворот вплотную подступающих решений и поступков. Может быть, это и есть мера жизнеустремленности: какая доля будущего вовлечена в предбудущее?

"Времени больше не будет", – сказано в Апокалипсисе. Значит, не будет и будущего. "Будет" потеряет всякий смысл, как временнОе обеспечение нашей лени и недеяния: дескать, что-ни-будь да "будет", время само о нас позаботится… Нет, уже не позаботится. Исчезнет равнинное "будет". Останется только крутое, как обрыв, "будь", уже не как категория времени, а как категория предельно наполненного существования, деятельной вечности.

Так что четвертое время – это своего рода "пятая", подрывная колонна в стройной шеренге времен. Встраиваясь в ход времени и предельно его ускоряя, оно готовится взорвать его изнутри.

Чудо как правило и как исключение

Есть два рода чудес, точнее, два разных отношения к ним. Можно воспринимать чудо как нарушение естественных законов жизни. А можно воспринимать как чудо саму жизнь и ее законы. Если на ветках дуба вдруг зацветут розы – это чудо. Но такие чудеса случаются крайне редко, хотя их-то мы больше всего и жаждем, их нам отчаянно не хватает для полноты веры. Однако то, что огромный дуб вырастает из крохотного желудя, в котором уже заключен весь его ствол, и корни, и крона, – это не меньшее чудо, чем розы на дубе. По сути, это даже более поразительное чудо, поскольку оно являет себя в форме правила, а не исключения.

Для подкрепления своей веры мы жаждем чего-то исключительного: телепатии, ясновидения, голосов свыше, явления ангелов, мироточащих икон, нетленных мощей, превращения камня в хлеб или железа в золото… Но ведь и обыкновенный ребенок, со своим вполне определенным характером, являющийся в этот мир неведомо откуда, – чудо; гениальная строка, неведомо кем продиктованная поэту, – чудо; душа, не объяснимая материальным устройством мира, – чудо; человеческая цивилизация, не выводимая из законов природы, – чудо; да и, пожалуй, само бытие, не выводимое из небытия, – чудо. Творение мира из ничего, Большой Взрыв, создавший нашу Вселенную, – чудо из чудес, и научный разум замирает перед этим событием, дальше которого не может проникнуть никакая физика. Вероятно, чудесное ожидает нас и по ту сторону жизни, во всем том, что, приходя неизвестно откуда, уходит неизвестно куда.

Если мы научимся воспринимать эту чудесность правил, чудеса рождения, жизни, человека, мышления, любви, творчества, то нашей вере не нужно будет ждать подкрепления от вторичных чудес-исключений.

Щеку подставлять, но по ней не бить

На Западе большинство, воспитанное в христианском духе (настолько хорошо усвоенном, что уже бессознательном), готово подставлять свою щеку меньшинствам – расовым, этническим, культурным, сексуальным. Обличайте нас, бейте, побеждайте, вы от нас пострадали, вы имеете право на возмездие – комплекс кающегося аристократа или интеллигента, любимца природы или истории, который вдруг решил повиниться перед отверженными, «инакими».

Но отсюда вовсе не следует, что меньшинства имеют право бить по этой щеке и навязывать свою волю большинству. Подставлять свою щеку надо, а бить по чужой щеке не надо. Проблема меньшинств, в том числе иносексуальных, вполне решаема нравственно, если исходить из этого принципа: подставлять, но не бить.

Экзистенциальный народ

Крупнейшие и наиболее «российские» из россиян имели наклонность к самоотрицанию, что удивляет иностранцев. Например, в истории русской философии западных студентов больше всего поражают не те или иные движения, а отношение мыслителей к собственным идеям. Их удивляет, что:

Чаадаев был одновременно отцом и западничества, и славянофильства: в своей "Апологии сумасшедшего" он вывернул наизнанку смысл своего первого "Философического письма" и превознес как залог грядущего величия России ничтожество ее прошедшего и настоящего;

Лев Толстой отрекся от своих великих художественных творений ради мужицкой правды и проповеди опрощения;

Владимир Соловьев в своей предсмертной "Повести об Антихристе" выставил в ироническом и демоническом виде те заветные идеи, которым посвятил свою жизнь пророка-мыслителя: всеединство, универсализм, теократию, объединение церквей.

Этот список самоотрекающихся, круто меняющих свой жизненный путь, "сжигающих то, чему поклонялись", можно продолжить:

Гоголь, вытравляющий из себя художественный дар и "кощунственный" смех и сжигающий свой заветный труд, второй том "Мертвых душ".

Достоевский, который в своих полифонических романах спорит с самим собой, со своими излюбленными идеями, в том числе религиозными.

Розанов, совмещавший в себе юдофила и юдофоба, ревностно писавший за левых и правых, боровшийся с христианством и умерший причастником Христовых тайн.

Блок, поэт и рыцарь Прекрасной Дамы и Вечной Женственности, который впоследствии представил ее в образе блудницы, в "Балаганчике" и "Незнакомке".

Платонов, утопист, коммунист, технофил, который на основе своих идеалов создал глубочайшую антиутопию голого, "беспредметного" общества.

Даниил Андреев, визионер универсального государства-церкви Розы Мира, которая прокладывает путь Антихристу и предвосхищает его царство.

Советские власти в свое время замышляли поворот северных рек на юг, чтобы они орошали азиатские пустыни. Но столь же резко готовы менять русло своих идей русские мыслители. Им было в высшей степени свойственно то, что может быть понято как судьба всей России: сознательный или бессознательный жест иронии, "выкрутас", "передерг", которым уничтожается то, что создавалось веками и десятилетиями напряженного труда, – легкость и решительность расставания со своим прошлым.

России свойственна не только географическая, но и историческая обширность, при отсутствии явно выраженного поступательного движения. Это скорее круговорот, перебор и отбрасывание разных моделей, – невозможность осмысленной цели для этого велико-пустотного существования, экзистенциальный путь из ниоткуда – через всё – в неизвестность. Прогрессивность и пластичность – разные характеристики исторического движения: первое определяет меру развития, второе – размах колебаний. Ни православие, ни соборность, ни коммунизм, ни космизм, ни евразийство не способны исчерпать, выразить и оформить сущность России, потому что эта сущность ставится как задача и в такой постановке всегда удаляется от ищущего. Россия пробует себя в разных исторических жанрах: от анархии до тоталитаризма, от застоя до смуты, от революции до консервации, от крепостничества до капитализма, – но ей важна не столько сущность данного социального строя, сколько сам процесс погони за своим ускользающим "я".

Как есть экзистенциальныe личности, которые ничем определенным не становятся, но постоянно бьются над смыслом своего существования, так есть экзистенциальные народы, которые все время ищут себя, проецируют себя как задачу, как предмет вопрошания. Россия – то, что может или хочет стать Россией, нация-экзистенция.