Текст книги "Клейкие листочки. Мысли вразброс и вопреки"

Ревность – вечный двигатель

Ревность, как тема, продуктивна для искусства и литературы даже более, чем любовь. Любовь затрагивает двоих, а ревность – троих и позволяет сюжетно связать больше персонажей. Мотив ревности лежит в основе «Илиады», «Короля Лира», «Отелло», «Вертерa», «Красного и черного», «Евгения Онегина», «Братьев Карамазовых», «Анны Карениной»… Суть ревности в том, что она превращает любовь в ее противоположность. Любовь, ведущая к слиянию и счастью, быстро исчерпывает сюжет. Но чем больше любви, тем больше и вражды, порождаемой той же любовью. Не любовь Отелло к Дездемоне движет шекспировский сюжет, а его ревность к Яго. Тем самым ревность оказывается мощным двигателем страстей: симпатия превращается в антипатию, восхищение – в ненависть, нежность – в ярость.

Если бы в мироздании действовала только сила любви, все слилось бы в единый ком, планеты притянулись бы к звездам и сгорели в их пламени, а звезды упали бы в центр Галактики. В недавно опубликованных архивах Ньютона обнаруживается теологическая подоплека открытых им физических законов; в частности, он объясняет закон всемирного притяжения действием божественной любви. Но как тогда объяснить силы антигравитации, на которые все более определенно указывает современная физика в поисках причин, почему Вселенная расширяется быстрее, чем в прошлом, как будто кто-то раздвигает ее? Отрицательное давление так называемой "темной энергии" (у физической терминологии есть свой, неслучайный мистический смысл) противодействует гравитации, что можно сопоставить с силой ревности, которая превращает притяжение в отталкивание. Ревность – основа небесной механики, сложно уравновешивающей силы притяжения и отталкивания?

Тогда понятно, чего не хватает в эмпедокловой модели мира, которая строится на чередовании любви и вражды, – не хватает третьей силы, которая опосредовала бы их. Сила притяжения не упраздняет силу отталкивания, но живет в ней и рождает ее из себя, как из любви рождается ревность. Чем больше человек любит, тем больше он склонен отталкивать всех других от предмета своей любви. Если искать то единое, что лежит в основе и литературных сюжетов, и космоса, и истории, что движет планетами, людьми, персонажами, – то это великая, неиссякающая ревность, которая завязывает в один узел любовь и ненависть и не позволяет им победить друг друга.

Да и не только в космосе и истории… Сам Бог в Ветхом Завете называет себя Богом ревнующим – это одно из самых устойчивых Его (само) определений. "… Не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов". (Исх. 20:5) "… Возревновал Я об Иерусалиме и о Сионе ревностью великою" (Зах. 1:14). "До ревности любит дух, живущий в нас" (Иак. 4:5). Отношение между Всевышним и Израилем – любовные и "супружеские", как ясно из "Песни Песней", а потому и "ревнивые". Если бы Бог только любил своих избранных или только восставал на врагов своих, мировой процесс давно бы пришел к завершению. Но то единое и всемогущее, что лежит в основе Божьей воли, – это не остывающая ревность, а она не дает до конца сбыться ни милости, ни ярости, превращает одно в другое, и этим животворится мир.

В строке Данте, завершающей "Божественную комедию": "Любовь, что движет солнце и светила", – следовало бы "любовь" поменять на "ревность".

Революция как скандал

Революция – это скандал истории. Все летит вверх тормашками. Забываются все правила вежливости. Начинают выворачивать друг другу карманы и задирать подолы, сначала исподтишка, а потом все более наглея – и попутно объясняя потерпевшему, что сам он вор. Грабь награбленное. «Это мое», – кричат низшие сословия и волокут себе все без разбора, а высшие, утратив благородную осанку, упираются и не отдают. И по мордасам, по мордасам. Визгливые возгласы: «не твое!» – «отдай!» – «не трожь!» – так называемая идеология. Большевики: «А вот сейчас как вдарю!» Либералы: «А ну-ка убери руки!» Монархисты: «Вязать его, сукиного сына!» Меньшевики: «Полегче, полегче, сейчас разберемся, товарищи». Народ: «А ну отойди от меня, я припадочный!»

Достоевский изобразил непонятную для европейцев любовь русских к скандалам, когда все общественные приличия вдруг мигом слетают с людей, закрученных вихрем какого-то нервического припадка откровенности: режь правду-матку – и пропади все пропадом. Вот скандал, закипая по классам, чинам и сословиям, и грянул на все общество – революцией.

Понятно, отчего в западном обществе, при всей наклонности к марксизму, все-таки тему революции не затрагивают. О чем угодно толкуют с самых левых позиций: о богатстве и бедности, о неравномерном распределении доходов, об отчуждении и социальной несправедливости, о капиталистической эксплуатации, о буржуазном индивидуализме, о рыночной анархии и товарном фетишизме, о пороках потребительства. Кажется, еще чуть-чуть – и над страной нависнет призрак революции. Но чтобы сказать: давайте делать революцию, революция нужна нашему больному обществу, – до этого не доходит. На последний шаг не решаются. И быть может, по очень простой причине: не любят скандалов, боятся неприличия.

Самое-самое

Самое интересное… Самое красивое… Самое благое… Самое мудрое… В определении всех этих понятий есть общее: они выражаются соотношением максимума и минимума. Чем более достоверна идея и чем она менее вероятна, тем она интереснее. С научной точки зрения, лучшая теория та, которая наиболее убедительно доказывает нечто наименее очевидное. Или, по Нильсу Бору: достаточно ли безумна эта теория, чтобы быть истинной? С этической точки зрения, лучшее действие то, которое приносит благо всему человечеству, но совершить которое может лишь один человек. Делай то, что каждый должен был бы сделать на твоем месте, но чего никто не может сделать вместо тебя. Чем больше объектов у действия и чем меньше субъектов (то есть чем незаменимее субъект), тем выше его нравственный потенциал. С эстетической точки зрения, лучший сюжет тот, в котором сочетаются наибольшая естественность и наименьшая предсказуемость: каждое событие, каждый поворот действия должны восприниматься как глубоко закономерные, но при этом – неожиданные. Таким образом, и в науке, и в этике, и в искусстве действует общее правило: наибольшее в наименьшем. «Самое-самое» – это не просто повтор одного слова, это сокращенная формула: самое большое и самое малое образуют единство. Это закон, открытый философом Николаем Кузанским: совпадение абсолютного максимума и абсолютного минимума.

И тот же закон действует в религиозной сфере. Наибольшее – Царствие Божие – уподобляется наименьшему, горчичному зерну. Сам Бог умаляется не просто до человеческой, но до самой позорной участи, претерпевает гонение и крестную смерть. И, напротив, малые мира сего, в отличие от богатых и сильных, обретут Царствие Небесное. Будьте как дети – и возрастете до небес.

Таков закон предельной интенсивности: максимум в минимуме.

Свобода и судьба

К понятию необходимости ведет понятие свободной воли, а не наоборот, как полагали Гегель и Маркс, для которых свобода – осознанная необходимость. По Гегелю, «свобода имеет своей предпосылкой необходимость и содержит ее в себе как снятую». Все ровным счетом наоборот: необходимость имеет своей предпосылкой свободу. Не-обход-имость тогда и возникает, когда пытаешься что-то обойти, – логически и этимологически следует за «обходимостью», вбирает опыт свободы. Близкие по смыслу слова, образованные отрицанием: «неизбежность», «безвыходность», «неотвратимость» – также указывают на порыв к свободе: из-бегание, вы-хождение, от-ворачивание. Слово «не-об-ход-имость» содержит в себе краткую и трагическую историю свободы и говорит о ней даже больше, чем само слово «свобода». Сходная этимология у слов «necessarius», «necessary», «necessaire» в латинском, английском, французском и других европейских языках. Здесь корнем выступает «cedere», что означает «уступать», «отходить». «Necessarius» – буквально «неотступный», «неотпускающий», «несдающийся», «непреклонный», то есть ограничивающий свободу ухода, отступления. Необходимость – это свобода, дошедшая до конца и натолкнувшаяся на свои пределы.

Необходимость не может быть осознана, пока у нас нет опыта свободы, – и только в противодействии этой свободе необходимость воспринимается как судьба. Моя кожа – просто данность, пока я ношу ее на себе, не замечая ее. Но если мне становится в ней тесно и я пытаюсь выпрыгнуть из нее, – тогда-то я и понимаю, что это судьба, что я не могу сбросить свою кожу, расу, эпоху, культуру… Пока я живу в России, русский язык для меня – естественное средство общения. Переехав в другую страну и пытаясь освоить ее язык, я убеждаюсь опять и опять, что, вопреки своей воле, продолжаю мыслить по-русски: его грамматика довлеет моему сознанию и даже подсознанию. Тогда-то русский язык и становится моей судьбой. Только попыткой преодоления обстоятельств можно постичь их непреодолимость. Чтобы дорасти до понимания своей судьбы, нужны усилия свободной воли.

У растения и животного есть природа и среда, но нет судьбы. Для этого им не хватает главного – сопротивления природе и среде. Те данности, которым я тщетно бросаю вызов, ибо они не поддаются действию моей воли, – они-то и складываются в судьбу. Настоящим фаталистом, испытывающим ее непреклонность, становится лишь тот, кто доходит до крайностей своеволия, – как Печорин в "Герое нашего времени".

Судьба – это раздвоенная суть человека как судящего и судимого, дерзающего и потому обреченного. Здесь общий корень – "суд". Человек-судья и бытие-судьба действуют совместно и наперекор друг другу, как достойные соперники. Судьбы нет там, где есть совпадение вещи с порядком вещей, где растение растет, а животное живет. Человек – судьбообразующее существо именно потому, что он восстает против порядка вещей, изрекает свое слово – и слышит в ответ предреченное ему. «Рок» недаром того же корня, что и «речь». Такова этимология и латинского «fatum» – это причастие от «fari», сказать, то есть буквально «нечто сказанное, изреченное». Человек есть существо рекущее – и потому обрекаемое, подверженное року.

Святобесие – Каинов грех

История Каина напоминает о том, что первое убийство было совершено из высочайших побуждений. Именно религиозное рвение может обернуться самым страшным грехом. Это убийство не из жадности, не в борьбе за власть или женщину, т. е. по простым и «низким» мотивам. Каина мучит неутоленная духовная жажда, он ищет благословения свыше. Он возревновал Отца Небесного к брату, чья жертва была принята, а Каинова – отвергнута. Святобесие, одержимость священным – желание больше, чем другие, угодить Богу, вера в то, что твоя вера истиннее других. Это не просто гордыня, а гордыня веры. История Каина – предупреждение всем верующим, которые жаждут превознестись над собратьями по вере, и всем церквям, превозносящим себя над другими вероисповеданиями.

"Святобесие" – так В. Тредиаковский когда-то предлагал перевести "фанатизм" с французского. Слово не привилось, но сейчас у него появляется новый шанс. Слишком много вокруг святобесов – людей, знающих твердо, в чем спасение всех и вся, одержимых своей святостью или святостью своих убеждений и готовых пасти народы.

При этом очевидно, что святобесие и фанатизм – разные явления. Фанатик истово верит в Бога и готов пожертвовать собой ради Него. А святобесие – это выплеск ненависти и гордыни под видом защиты святынь. Агрессии в нас много, и самый легкий способ ее разрядки – это впасть в ярость и бешенство не за себя, не за свои маленькие боли и обиды, а за нечто абсолютно великое и святое. Тогда можно пороть, жечь, казнить – и разрешить это себе по совести…

Святобесие – это еще и святозлобие: злоба, которая воодушевляется святынями, высочайшими идеалами, в чем бы они ни заключались. В блоковской поэме "Двенадцать" красногвардейцы стреляют в Христа: "Черная злоба, святая злоба… Товарищ! Гляди в оба!" Но святозлобие может находить свое мрачное, человеконенавистническое вдохновение и в самом Христе, точнее, в учениях и обрядах, якобы Им освященных. Его именем заключать в тюрьму, убивать, мстить, призывать к насилию и деспотизму. Часто такая злоба нервически взвинчивает себя обличением иноверных или даже мельчайшими отступлениями от правил и обрядов в поведении единоверцев. У злости, как энергии разрушения, есть много спусковых механизмов, но самый опасный из них и приводящий к наибольшим жертвам, – это злоба "во имя святого".

Сила влияния

Михаил Катков, редактор «Русского вестника», был важный господин, а Федор Достоевский, который печатал своих «Братьев Карамазовых» в этом журнале, был гораздо менее важный господин. Вот почему в письмах к Каткову он лебезит, тушуется и «покорнейше просит». Как известно, потомки глубоко равнодушны к Каткову, а перед гением Достоевского они благоговеют. Но никакое восхищение потомков не в силах отменить того факта, что при жизни г. Катков был гораздо весомее, имел больше осанки и чувства собственного достоинства, заставлял считаться с собой, внушал почтение и даже робость. А на Достоевского достаточно было только посмотреть: таким человеком смело можно было пренебрегать, и если романы его и имели влияние, то сам он, как личность, влияния не имел.

Вот эта природа влияния, которое имел Катков и не имел Достоевский, представляет большую загадку. Что источают эти люди, какие волны распространяются от них? И почему творческие личности редко бывают влиятельными господами?

Силоамская башня

Вечный вопрос: «Почему?» Почему именно эти жители Крымска погибли при наводнении? Почему именно эти посетители кинотеатра в Колорадо стали жертвой бойни? Почему торнадо, цунами, землетрясение губят одних и щадят других? Почему умирает тот, кому время цвести, a выживает тот, кому время тлеть? Наша реакция на катастрофу: ужас, сострадание – и изумление перед ее непостижимым произволом.

В Евангелии от Луки мы находим откровение о беспричинности, но небеспоследственности стихийных бедствий и роковых происшествий. «… Думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам; но, если не покаетесь, все так же погибнете».

Парадокс в том, что погибшие погибли не оттого, что были виновны, – они не греховнее тех, кто уцелел. Но те, что остались жить, могут погибнуть уже по своей вине, ведь перед ними есть пример тех, кто умер, не успев раскаяться. Не доискиваясь причины гибели мертвых, Иисус обращается с призывом к живым, чтобы предотвратить их духовную гибель.

В этом суждении есть нарушение привычной логики: настоящее не выводимо из прошлого, но будущее определяется настоящим. В отличие от индийских концепций кармы и астрологического детерминизма, сложившаяся в иудео-христианстве концепция судьбы обнаруживает, что между прошлым и будущим нет равновесия причин и следствий, нет симметрии. Сейчас, в настоящем, человек наделен свободой именно потому, что над ним не тяготеет прошлое; а значит, он способен отвечать за то, что случится с ним в будущем. Нет вины на погибших, но ответственность ложится на живущих.

Скорость души

У Антониони есть фильм «За облаками». Там девушка рассказывает историю, которую прочитала в журнале. В одну восточную экспедицию были наняты носильщики из аборигенов, они долго шли, а потом неожиданно сели и просидели несколько часов. Потом вдруг встали и снова, как ни в чем не бывало, тронулись в путь. Руководитель экспедиции спросил у главного из них, почему они так долго не двигались с места. И тот ему объяснил: мы шли так быстро, что наши души не могли нас догнать. Поэтому мы их ждали.

Да, душа не успевает за нами. Но как часто и мы не успеваем за своей душой! Сидишь, работаешь, кругом все привычное, спешить вроде некуда – и вдруг понимаешь, что душа твоя уже где-то в другом месте, пора ее догонять. Куда-то мчаться, задыхаться, стучаться в чью-то дверь.

Сложность

Непревзойденная сложность людей Серебряного века… Вяч. Иванов, Мережковский, Блок, Белый, Сологуб, Л. Андреев, – какая-то россыпь переливчатых, бесконечно запутанных чувств и отношений. По сравнению с ними люди 21-го века – примитивные существа, состоящие из архетипов и стереотипов. Сложность кажется старомодной, как и вообще любой психологизм, внутренняя утонченность. И это упрощение – вовсе не результат социалистической революции: на Западе люди, как правило, психологически еще более прямолинейны и одноплановы, чем в современной России. Таких сложных людей – и авторов, и персонажей – просто больше нет на свете, а возможно, и не будет никогда.

А ведь казалось – это только начало. По сравнению с рационально-социальным 18-ым веком, эпохой классицизма и Просвещения, люди 19-го и особенно начала 20-го – романтики, декаденты, символисты – были необычайно утонченными, кружевными натурами, и думалось, что такова и будет линия человеческого развития – на внутреннее усложнение, богатство оттенков. Но она оборвалась – почему?

Слушание как призвание

Почему пророкам, гениям, наставникам человечества так редко удавалось высечь искру Божию в душах людей? Сами воспламенялись – а вокруг оставался мрак. Сами проповедовали – а стоящие вокруг молчали, готовые слушать терпеливо, но безотзывно. Ведь их уши уже забиты тысячами речей.

Чтобы молчащие заговорили, кто-то должен внимать им. Пришло время уже не Слову, а Слуху выполнить мессианское предназначение. В мир должен явиться тот, кто будет не учить, а учиться, ведь, как правило, у людей есть учителя, но нет учеников. Это и будет учение, приходящее к людям от них самих; они откроют в себе неведомые раньше смыслы, потому что спаситель откроет им свой слух. Творческий, активный, вбирающий слух. Только молчание может раскрыть людям, кто они есть на самом деле, какими наделены дарами. Они не знают, чем владеют, потому что им некому передать свои дары.

Этот наименьший, слушающий, позволит нам услышать самих себя. Он подарит нам удивление перед собственной мудростью. Я не пишу его имя с большой буквы – он должен быть меньше других, они возрастают на величину его самоумаления.

Но и в каждом из нас есть та слабость, то незнание, которые способны пробуждать силу и знание в других. Может быть, это и есть наше призвание, которое нужнее людям, чем наше знание и сила. Призвание Слуха.

Собачье богословие

Когда я завел собаку, мне стала понятнее вера в Бога. Я смотрел на нее и соизмерял с собой. Мы оба живые, хотим и любим жить. Мы оба едим, дышим, испытываем боль и радость… Но она не понимает 99 процентов того, что понимаю я. Например, что такое холодильник и как он устроен (впрочем, и я этого до конца не понимаю). Она не понимает, куда я ухожу, что такое университет, в чем состоит моя работа; что такое книги, как и для чего их читают. Мерой ее непонимания я могу измерить свое. Я не понимаю – и никто из людей не понимает – как устроена Вселенная и для чего она существует. Мы не понимаем, почему происходят несчастные случаи, в которых гибнут неповинные люди. Мы не понимаем, почему некоторые дети рождаются больными и умирают. Мерой моего превосходства над сознанием собаки я могу измерить превосходство другого сознания над моим – и тем самым признать достоверность его существования. Вот собака, вот я – и вот третий, чье сознание соотносится с моим примерно так же, как мое с собачьим.

Но вот собака умерла – и моей вере в Бога стало недоставать чего-то предметного, повседневного, невоскресного.

Событие

Событие – то, что происходит во времени, но при этом придает всем своим моментам одновременность. Например, такое событие, как вступление в брак, включает ряд последовательных во времени действий: знакомство, ухаживание, предложение и согласие, встречи с родственниками, процедура официальной регистрации, венчание, свадьба, медовый месяц, переезд в новый дом и т. д. Но структурно это одно событие, в котором все элементы взаимосвязаны и должны соприсутствовать, по крайней мере большинство из них. СобЫтие – со – бытиЕ разных моментов времени в надвременном единстве.

Tакое событие, как мирное соглашение между воюющими державами, включает ряд структурно необходимых и формально закрепленных действий: консультации экспертов, зондирование общественного мнения, принятие политического решения, переговоры на разных уровнях, межгосударственные визиты, подготовка и обмен текстами соглашения, подписание соглашения, торжественный прием, мероприятия по разведению войск и т. д., так что без одного из этих элементов другие лишаются смысла. Событие есть машина поглощения и уничтожения времени.

Вся человеческая жизнь может быть представлена как одно событие, которое не могло бы состояться без всех его разновременных составляющих, от рождения до смерти. Точно так же жизнь всего человечества может быть представлена как одно событие, все элементы которого, от первобытной эпохи до наших дней, должны соприсутствовать, чтобы структурно образовать событие всечеловеческой истории. Наконец, и вся жизнь Вселенной, с первого взрыва, положившего начало ее расширению и образованию галактик и звездного вещества, может быть представлена как одно событие, которое сжимает и синхронизирует в себе все космическое время и за пределом которого нет времени вообще. Такое мегасобытие само по себе является безвременным, принадлежит вечности.

Если время – подвижный образ вечности, то событие – это вечностный образ времени.