Текст книги "Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник)"

16.

Увидев свой корабль на месте, Ольховский испытал непередаваемое облегчение.

Приняв рапорт вахтенного, он обратил внимание на Груню, сосредоточенного на странном занятии. Матрос подтаскивал к борту какие-то ядра неправильной формы и сбрасывал их в воду. С брезгливой гримасой он старался держать их подальше от себя, и после каждого долго отряхивал брезентовые рукавицы. Посреди палубы лежали две пирамиды этих шершавых и как бы полуразваленных чугунных кругляков.

Таких предметов на крейсере Ольховский не помнил.

– Это что? – поинтересовался он.

Груня выпрямился и вытер лоб.

– Товарищ командир! – губы его запрыгали. – Разрешите обратиться!

– Не обратиться, а доложить на вопрос.

– Я все же не Геракл, чтоб Авгиевы конюшни чистить. Почему же всегда я?.. меня?.. Есть же флотские наказания! Еще я только за чужим конем говно не убирал. Он валит, значит, свой навоз чугунный на палубу, а я, значит, оттаскивай.

– Что?! Опять обдолбался?!

От несправедливого оскорбления Груню понесло:

– Мне своих гальюнов мало чистить? – фальцетом запустил он. – Кому с князем разговаривать, а кому навоз грести? А зачем тогда революция?! Меня на флот призывали, а не в… не знаю!.. какие-то арестантские роты!

Последние слова заставили Ольховского расплыться в улыбке. Под этой улыбкой Груня посуровел и серьезно сказал:

– Разрешите доложить. Сегодня подаю рапорт об отправке в Сербию. Добровольцем. В сводную команду флота. Воевать. Миротворцем. На помощь славянским братьям. Обязаны передать по команде. Пусть наверху решат.

Он с испугом уставился на Ольховского и поспешно добавил, уже гораздо менее решительно:

– А что такого? У вас, говорят, у самого сын в Сербии, тоже сражается. Так что можете меня понять… товарищ капитан первого ранга. Что с вами? Петр Ильич? Да что я такого сказал-то!.. Вахтенный!! Доктора к командиру!!

Полежав в каюте и развеселившись рассказом Иванова-Седьмого, все ему объяснившим, это напоминало визит заботливого родственника к постели больного, Ольховский призвал Колчака. И посвятил его в происшедшие с ним сегодня события, стараясь не упускать деталей.

– Ну? – сказал он. – И что ты обо всем этом думаешь?

– Теперь понятно, с чего ты так разволновался, – покивал Колчак. – Не переживай, ни в какую Сербию, пока я жив, он не поедет. Из трюмов живой не вылезет, гнида. Нервный ты стал. Не успел даже узнать, что у нас тут без тебя было – а уже с колес. Значит, слушай. Ко мне Столыпин приезжал. Вернее, к нам, но тебя не было.

– Кто-кто?

– Ну кто. Тезка твой, Петр Аркадьевич. Великий реформатор.

– Еще один реформатор, – простонал Ольховский. – Чего надо?

– Во-первых, он хочет проводить аграрную реформу.

– Слава Богу. Дозрели, наконец. Не препятствовать.

– Во-вторых, у него, говорит, точные сведения, что его заказали браткам. И скоро шлепнут.

– Ну, значит, не проведет, – философски отозвался Ольховский. – Ты смотри, серьезные ребята эти аграрии. Им поперек не становись. Не хотят, а.

– Вот он нас и просил поторопиться. – Колчак взял со стола стакан с принесенным доктором жасминовым чаем и передал Ольховскому на диван.

Ольховский отхлебнул, покривился и указал на тумбу письменного стола, где жила коньячная бутылка. Щеки его порозовели, глазам вернулся блеск.

– И как же мы еще, интересно, поторопимся? – усмехнулся он. – Разнесем из всех стволов Кремль по камням?

– Я ему и говорю: «Ваше превосходительство, вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия». И что он мне отвечает? «Позвольте, – говорит, – я эту фразу сегодня употреблю на заседании кабинета министров?»

– Политик, – пожал плечами Ольховский. – И на чем расстались?

– В общем, на том и расстались. Но он все напирал на то, что нельзя останавливаться, пока цель не достигнута, иначе все усилия насмарку.

– Государственный ум. Прямо откровение.

– Ты погоди острить. Он имел в виду не вообще, а конкретно.

– То есть?

– Вот именно, – сказал Колчак.

Они чокнулись, выпили еще и помолчали. Над головой пробухали шаги, там уронили что-то тяжелое. И тотчас донесся перезвон храмовых колоколов. В иллюминаторе проплыли навигационные огни баржи, спускавшейся по течению.

– В сущности, что такое один снаряд в масштабах России, – вслух подумал Ольховский.

– Тем более, что разрыв был не отмечен. В лучшем случае, я думаю, там был камуфлет.

– М-да? А я с ужасом думаю, что же будет, если разрыв будет отмечен. Если мы и без разрыва имеем то, что на сегодняшний день имеем. А?

– А что будет. Хуже не будет. Что надо, то и будет. Как говорится, нельзя дураку полдела показывать. Это вроде гомеопатии наоборот: доза – это лекарство, а полдозы – яд. Вот такая политическая гомеопатия.

– Ладно, – Ольховский взглянул на часы и встал. – Подумаем еще немного. Решение примем после ужина.

В полночь баковое орудие произвело выстрел по Кремлю. Взрыватель Ольховский ввернул и установил лично. Разрыв был не отмечен.

17.

Доктор поднялся в установленное время по будильнику, осмотрел себя в позах перед зеркалом и принялся выполнять сто утренних наклонов и сто поворотов для укрепления мышц живота. Каюта мерно заскользила вверх-вниз и влево-вправо. В этом размашистом и затяжном возвратно-поступательном движении поначалу, как всегда, воспринимался привкус эротики, но по мере утомления мышц утреннее влечение исчезло. Тупые дневные мысли занимали свое место в голове.

Сегодня среди этих мыслей затесалось что-то необычное и как бы чужеродное. Не прекращая упражнений, доктор попытался сфокусировать внимание на этом чужеродном, и выяснилось, что оно относится к кружочку пейзажа, прыгающему в иллюминаторе.

Все элементы этого пейзажа, сколько захватывала круглая латунная рамка, были вполне знакомы. Но что-то сбивало с их привычного восприятия. Некоторое время доктор развлекал себя тем, что продолжая зарядку пытался уловить, в чем там дело. И перейдя к махам в стороны прогнувшись, утвердился в понимании, что дело в том, как эти составные элементы между собой соотнесены, в композиции, так сказать.

Окончив серию махов, он сделал вдох-выдох и высунулся в иллюминатор.

Прежде всего внимание привлекал левый край. Над ним сияла лазурь с легкими белоснежными облаками. Низменный речной берег был лишен каменной набережной. К нему приставали желтые ладьи, по обводам и размерам средние между казацкими стругами и норманскими драккарами. При этом они не спускали полосатых квадратных парусов. Из ладей выбирались слабо различимые за далью фигурки. Можно было разобрать только круглые щиты, и игольчато просверкивали в движении острия копий. Часть воинов уже собралась на лугу вокруг конной группы при шатре, над которым краснел зубчатый флажок. С ним соседствовал деревянный частокол, резной терем и золоченая колокольня.

С правого края лазурь была пожиже, а тучи пониже. К этим тучам вздымались дымы гигантской ТЭЦ, похожей на дворец, а между ними взлетала в зенит ракета каких-то миролюбивых пропорций. Она неистово мчалась на огненном помеле, но при этом каким-то образом умудрялась оставаться в одной и той же точке пространства. Это явно перекликалось с апорией Зенона о летящей стреле, стоящей на месте, и таким образом закольцовывало хронологию современного правого края с древним левым. На ракете было внятно написано: «Восток».

Это обозначение вносило в картину успокоительную черту здравого смысла. На всех картах восток изображается справа, а запад слева.

Между древним левым западом и прогрессивным правым востоком располагалось все остальное. Все остальное преимущественно состояло из бедствий и катастроф, над которыми высились отдельные памятники духа и символы мысли. Татары пировали на спинах русских пленников, опричники Грозного кого-то резали и что-то жгли, преображенские каре выкашивались пушечным огнем, и груды мерзлых зеков лежали под колючей проволокой. Былинная блондинка, оголенная не то к русской бане, не то к татарскому изнасилованию, скорбела. Со стороны горнего мира им противостояли мозаичные луковки Василия Блаженного и шпиль Московского университета.

Весь передний же план был густо забит толпой, в которой лица передних рядов можно было разобрать как знакомые. В центре находились Толстой с бородой, Достоевский со скорбью и Жуков с орденами. За ними маячил вчерашний Столыпин, судя по угрюмости уже застреленный, а Юрий Долгорукий о-конь поместился ближе к левым викингам.

И надо всем этим концентратом реял в полнеба привязной аэростат воздушного заграждения, почему-то с дирижабельной гондолой, на котором было написано буквами, сочетавшими элементы славянской вязи с заголовком газеты «Правда»: «100 ВЕКОВ».

– Клиника, – сказал доктор.

– Нельзя мешать спирт с пивом, – строго сказал внутренний голос.

Доктор потер лоб. Оказалось, что голова трещит.

– Дострелялись, суки, – с насмешкой сказал внутренний голос.

Насмешливая интонация была очень знакомой. Доктор всунул голову из иллюминатора обратно в каюту с чувством черепахи, спасающейся внутри родного панциря от кошмаров внешнего мира.

– Нравится? – спросил голос и материализовался в лейтенанта Беспятых. Уже ознакомившись со зрелищем, он зашел насладиться как реакцией на него, так и своим превосходством в глазах человека, способного это превосходство оценить.

– Юра, что случилось? – пугливо спросил доктор.

– А что? – невинно поинтересовался Беспятых. – Родную историю не узнаешь?

– Узнавать-то узнаю… – пробормотал доктор и стал надевать брюки, запутался ногой в штанине, отложил их и стал надевать майку. – Но уж больно круто…

– Объявления читать надо, – наставительно сказал Беспятых и кинул на незастеленную койку свежую газету, привезенную катером. – Культурной жизнью не живешь, только о половой и думаешь.

– А что?

– Сегодня открылась персональная выставка художника Ильи Глазунова. В центре экспозиции – эпохальное полотно рекордного размера «100 веков». Прошу! Занесено в книгу рекордов Гиннеса.

– Ни хрена себе полотно! Тряпочка… Это – полотно?!

– А что скажешь – дерюга?

– Но почему… вот так?

– Потому что гиперреализм. Слышал о таком течении? Чище голографии. Критики рыла воротят, а народу нравится. Доходчиво! И нарядно. Прям как в жизни, только красивше.

– Это… надолго?

– «Московский комсомолец» написал, что завтра уберут. Это даже для русского бардака чересчур. Не ты один ошарашился. Телик передавал, префект московской милиции вышел утром на балкон – и просто умер от инфаркта.

В иллюминатор донесся раздраженный начальственный баритон, отразившийся от воды сырым эхом:

– «Аврора»! «Аврора», вашу мать!! Почему выключили прожектор?! Включить немедленно! И стрелять! Стрелять, я сказал!!!

Над толпой высунулся по пояс человек – видимо, он влез на скамейку или мусорный ящик. Удлиненные подвитые волосы художественно обрамляли его барственно обрюзгшее лицо. Он махал кисточкой на манер дирижерской палки, а в другой руке держал мегафон.

– Пошел ты на …! – отвечал сигнальный мостик. – Светло уже! Вечером приходи. Снарядов на вас на всех не напасешься.

– У меня разрешение от мэрии! – надрывался человек.

– А вот и сам Глазунов, можешь полюбоваться, – пригласил Беспятых. – Ну как живой. Матерый человечище, да? На что это он там взобрался?.. Это он решил и нас в свою картину вставить, ты понял?

Доктор что-то считал, загибая пальцы.

– Погоди, – сказал он. – А почему «сто веков»? Ведь десять.

– Ну, – великодушно махнул рукой Беспятых, – у Пушкина тоже была двойка по арифметике.

Доктор закончил одевание и потер живот.

– Это все хорошо, но пора завтракать, – объявил он и потянулся задраить иллюминатор. Но что-то заставило его помедлить, а потом даже высунуться.

– Ба-а! – воскликнул он. – Не может быть!.. Влад Владыч! Юрка – погляди!

В толпе происходило локальное шевеление, которое бывает, когда кто-то вежливо проталкивается через плотно стоящих – а стояли более чем плотно, казалось даже, что слиплись. Выплыла поверху широкополая флотская фуражка. И, потеснив Столыпина и Достоевского, вперед выбрался слегка вспотевший в давке замполит «Авроры».

– Никак всю картошку в Оредеже собрали, – удивился Беспятых. Замполит влез зачем-то на гранитный парапет набережной, хотя его и так было отлично видно, сложил руки рупором и закричал:

– Эй! На «Авроре»! На катере!

В такой композиции возвышаясь впереди толпы знаменитостей, весь в элегантно-черном, он походил на дирижера-бенефицианта перед строем вышедшей на поклоны огромной труппы.

Через пять минут замполит докладывал Ольховскому о выполнении задачи, окончании срока работ в связи с завершением самих работ и о своем прибытии на родной корабль в связи с вышедоложенным. Сдал отмеченную командировку и занял свое место за столом в кают-компании.

Жрал он в три горла со счастливым видом. Кормили на картошке плохо.

18.

«10 ноября. 00 час. 00 мин. Произведен выстрел из бакового орудия, боевым снарядом, взрыватель фугасный, заряд полный, прямой наводкой, по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«11 ноября. 00.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«12 ноября. 00.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«13 ноября. 00.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«14 ноября. 00.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«15 ноября. 00.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Результат прежний. Без результата».

«16 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».

«17 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».

«18 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».

«19 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».

«20 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».

«21 ноября. 23 час. 50 мин. В целях проверки боепригодности снарядов произведен выстрел из кормового орудия главного калибра прямой наводкой по основанию памятника-монумента Петра I раб. скульпт. А.Церетели. Разрыв отмечен. Методом визуального наблюдения определено достаточное соответствие разрыва тротиловому эквиваленту снаряда. Цели нанесены незначительные повреждения. Осколком снаряда легко ранен матрос Г.Принсип. Раненому оказана необходимая медицинская помощь.

24.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«22 ноября. Произведен выстрел из первого орудия левого борта по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«23 ноября. Произведен выстрел из первого орудия правого борта по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«24 ноября. 22.36. Приступили к эволюциям по развороту корабля на 180° при помощи зафрахтованного реч. порт. буксира „Виктор Талалихин“. 23.18. Отданы кормовые якоря. Якоря взяли грунт. Поворот на прежнем месте завершен.

24.00. Произведен выстрел из кормового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«25 ноября. Произведен выстрел из кормового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«26 ноября. 22.19. Приступили к эволюциям по развороту корабля на 180° при помощи зафрахтованного реч. порт. буксира „Добролюбов“. 23.58. Отданы носовые якоря. Якоря взяли грунт. Поворот на прежнем месте завершен.

24.00. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю. Разрыв не отмечен».

«27 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».

«28 ноября. Произведен выстрел из бакового орудия по Кремлю».

«29 ноября. Произведен залп из бакового орудия и первых орудий левого и правого борта по Кремлю».

19 .

«Начальнику Высших артиллерийских курсов „Выстрел“ при МО РФ

генерал-полковнику Д.А.Драгунскому.

Убедительно прошу Вас рассмотреть вопрос о выделении 1 б/к (семьдесят пять выстрелов) или хотя бы 1/2 б/к (30-40 выстрелов) 152 мм калибра типа гаубицы M-I8, М-22, или же типа гаубицы-пушки МЛ-20С, или сходного с ними типа, для нужд крейсера КБФ „Аврора“, временно находящегося в настоящее время в г. Москва. Готовы на оплату по хозстоимости за наличный расчет.

Командир крейсера „Аврора“

капитан первого ранга П.Ольховский.

(подпись)».

«Начальнику Высших артиллерийских курсов

„Выстрел“ при МО РФ

генерал-полковнику Д.А.Драгунскому.

Убедительно прошу вас рассмотреть вопрос о выделении одного места на вверенных Вам курсах вне плана подготовки для прохождения ускоренного курса боевых стрельб для 1 (одного) наводчика из числа военнослужащих срочной службы БЧ-2 (артиллерийская служба) крейсера КБФ „Аврора“, временно находящегося в настоящее время на территории Московского Военного округа, в связи со срочной служебной необходимостью. Готовы на оплату всех расходов по прохождению ускоренного курса боевых стрельб нашим военнослужащим по хозстоимости за наличный расчет.

Командир крейсера „Аврора“

капитан первого ранга П.Ольховский.

(подпись)».

«В связи с наступлением зимнего сезона и согласно приказа коменданта Московского военного гарнизона о переходе на зимнюю форму одежды приказываю:

1. Экипажу вверенного мне корабля с завтрашнего числа перейти на зимнюю форму одежды.

2. Командиру БЧ-5 обеспечить отопление жилых и рабочих помещений корабля по зимнему режиму.

Командир крейсера „Аврора“

капитан первого ранга П.Ольховский.

(подпись)».

«За стрельбу из личного оружия без приказа при нахождении на боевом посту, повлекшую убийство птеродактиля, объявляю сигнальщику матросу Вырину два наряда вне очереди с отработкой в трюмах.

За приготовление жаркого из птеродактиля для экипажа, повлекшее снижение боеготовности ряда членов экипажа ввиду желудочного расстройства и необоснованных слухов, объявляю коку старшему матросу Лаврентьеву пять нарядов вне очереди с отработкой по месту обязанностей.

За принятие оперативных лечебно-оздоровительных мер по возвращению в строй пострадавших членов экипажа объявляю корабельному врачу ст. лейтенанту мед. службы Оленеву благодарность.

Баталеру мичману Куркину за отказ обеспечить ст. лейтенанту Оленеву комплект повседневного обмундирования взамен пострадавшего при работах объявляю выговор.

Матросу Бохану за нарушение субординации, выразившееся в форме замечания ст. лейтенанту Оленеву по поводу якобы идущего от него запаха после лечения пострадавших, объявляю три наряда вне очереди на мытье амбулатории, изолятора и гальюнов: офицерского, мичманского и для команды.

Капитану первого ранга в отставке Иванову-Седьмому за изготовление чучела птеродактиля для корабельного музея объявляю благодарность.

Командир крейсера „Аврора“

капитан первого ранга П.Ольховский.

(подпись)».

«В целях улучшения условий для визуального отмечания разрыва и в соответствии с военно-морской и столичной традицией производства выстрела орудием на кронверке Петропавловской крепости с сегодняшнего числа приказываю: выстрел, производимый в полночь 0 часов баковым орудием по Кремлю, дублировать в полдень 12.00 часов выстрелом, производимым из того же орудия по той же цели.

Командир крейсера „Аврора“

капитан первого ранга П.Ольховский.

(подпись)».

20.

Сначала на экране появилась хвойная гирлянда с блестками и шаром, а затем лицо Ельцина. В бестактно-резком свете софитов на нем выбивало сквозь макияж сероватую бледность, какая бывает от хронической бессонницы. На нее указывали и набрякшие красные веки.

Он подвигал лежащий перед ним листок, и обнаружилось, что на левой руке у него оторваны два пальца. Президент глянул в камеру и поспешно опустил поврежденную руку под стол, покривившись.

– Ого… – сказали в кают-компании. – Значит, так?..

Стало очень тихо.

– Сограждане, – с усилием начал президент. – Россияне.

Он сделал долгую паузу, во время которой пытался перестроить измученное выражение в торжественное.

– Сегодня, в канун Нового года, – продолжил он наконец, – нового, Двухтысячного года… в последний день уходящего тысячелетия… Я. Принял. Решение. И теперь – объявляю – его – всем.

Я-а ухожу-у в отставку.

Кают-компания беззвучно ухнула. Ольховский помотал головой. Беспятых вобрал полную грудь воздуха и протяжно выдохнул. Шурка затряс большим пальцем. Мознаим звонко шлепнул по ляжке. Кондрат врезал локтем Сидоровичу в бок.

– Решение далось мне нелегко, – делился президент. – Последнее время было осо-обенно трудным… для вашего президента. И днем… даже по ночам… не давали спать!.. нерешенные проблемы. Вот так лежишь – и вдруг!.. – Ельцин вздохнул: – приходит в голову мысль – все ли сделал?..

И вот теперь я говорю: с меня-а – хватит. Всего, как говорится, в меру… Уйти надо достойно. Вовремя. Пусть теперь другие (в его лице промелькнуло злорадство) – несут – эту – ношу!

За кадром что-то стукнуло. Ельцин вздрогнул и вжал голову в плечи. Но тут же выпрямился с механическим достоинством… Старика сделалось жаль.

– Легко еще отделался, – беззлобно сказал Габисония; на него шикнули.

– Мы мно-ого вместе прошли, – извлекал из себя слова по одному, как кирпичи, президент. – О-очень многое сделано. О-очень многое и не сделали. Ина-аче в жизни не бывает.

Главное. Что главное?..

«Главное в профессии пулеметчика – вовремя смыться», – ответил Груня, уклоняясь от затрещины.

– Главное – уже никто не сможет. Повернуть. Россию. Назад. – возразил Ельцин. – Были у нас ошибки. Были недостатки. Недочеты. Все у нас было, россияне… – с душераздирающей ностальгией прорвалось у него. – Без этого не обходится. Никогда… Но главное – мы сделали. Огромный! Шаг. В… ну-ужном направлении. К демократии. К построению! Новой, свободной – демократической – нашей с вами России.

И на этом пути – вместе с вами – ваш президент! Отдавал! Все силы… этому.

Нам мно-огие пытались мешать… – Ельцин с печальной укоризной посмотрел на кают-компанию.

– Что значит – «пытались»? – возмутился доктор.

Колчак хмыкнул.

– Но мы делали. А тепе-ерь пора уступить место молодым. Более молодым… с более све-ежими силами. Пусть поработают они, – Ельцин явственно ухмыльнулся. – Я-а не цепляюсь за власть.

Россияне. Президент добровольно оставляет власть…

По рядам пробежал смешок.

– Я-а, конечно, буду продолжать… за всем следить. В тихом месте. Спокойно… Как частное лицо на покое.

«Достали все-таки», – сказал Ольховский. – «Пробили!» – сказал Шурка. «Засадыли», – сказал Габисония. «В очко», – сказал Сидорович. «Все же шесть дюймов – это тебе не пол-литра», – сказал Серега Вырин. «Дорого нам встали его проводы на пенсию», – вздохнул Мознаим.

– Скоро наше с вами православное Рождество. Я поеду в Иерусалим. По святым местам. В Вифлеем. К гробу Господню. – Слово «гроб» президенту, похоже, не понравилось, он вдумался в его затихшее звучание и поправился: – К колыбели. Там вашего президента, россияне, наградят орденом… Андрея Первозванного… и другими… за заслуги пе-ервой степени – перед Отечеством.

Он скромно и солидно улыбнулся – так защитивший диссертацию отец семейства одаряет своей радостью домочадцев.

– Некоторые говорят, что там стреляют. Не страшно. К стрельбе мы с вами… как говорится, не привыкать.

Юрий Михайлович! Господин мэр. Даю вам одни сутки. Од-ни сут-ки. Чтобы в Москве было тихо. Вы меня поняли?

Вот такой у меня подарок вам к Новому году и к Рождеству, дорогие россияне. Сограждане.

С праздником вас!

Изображение задернулось заставкой.

Ольховский встал и выключил телевизор.

– Кок! – звонко крикнул он. – Шампанского! Четыре ящика! Бутылку каждому! Бла-го-да-рю за службу!

– За нашу победу, – усмехнулся Колчак.

– Вот и все, дурашка, а ты боялась, – пропел Серега Вырин.

Шурка подпрыгнул, пнул стул, взмахнул руками и петушиным голосом возвестил:

– Здравствуй, жопа, Новый Год!!!