Текст книги "Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник)"

Биолог пил чай с вареньем, интересовался Сашиной биографией: спрашивал, не произошло ли с ним чего-нибудь необычайного в последние недели или даже дни. Ответы заносил в тетрадку: он набирал статистику для докторской диссертации, где анализировал переломы в развитии злокачественных опухолей под влиянием стрессов и смены фенотипа, то есть окружающей среды. Просил раз в неделю звонить ему и информировать о ходе дел.

Звягин, услышав от Саши о визите, изобразил гнев и велел всех биологов и прочих любознательных ученых гнать в три шеи, а в крайнем случае подарить им десяток морских свинок из зоомагазина. Но к идее уехать куда-нибудь и сменить образ жизни отнесся одобрительно:

– Первый шаг сделан! сделан! – рубил он кулаком. – И – вы видите? сдвиг налицо! Значит – возможно! возможно!

Его слушали – с горящими глазами, бледнея от надежд…

– Не останавливаться! только не останавливаться!! – вбивал Звягин. – Каждый день, каждый час – шаг вперед, к цели, к победе! Развить успех, развить, это еще не победа – но это предвестие победы, это краешек ее возможности – за этот краешек надо ухватиться зубами, когтями, изо всех сил, и тащить, тащить!! Высоты боишься? – неожиданно спросил он Сашу.

Тот от неожиданности растерялся, поморгал. Сознался:

– Боюсь…

– Ты ничего больше не боишься! – закричал Звягин. – Отбоялся, хватит! В среду поедешь со мной – будешь прыгать с парашютом, с высоты в километр, чтоб небо с овчинку показалось, чтоб сердце ухнуло от страха, когда встаешь в дверце над свистящей бездной – и шагнешь вниз – и полетишь в пустоту! Вот так надо жить – остро, опасно, на полную катушку, испытывая новое, неизведанное, пьянящее! Совершать то, о чем всегда мечтал – здесь и сейчас, – вот что такое жить! Идти навстречу тому, чего боишься больше всего на свете, – и побеждать! – вот что такое жить! Испытывать себя на прочность в самых острых ситуациях – и выходить из них обновленным, счастливым своей силой и пережитым чувством – вот что такое жить!

(Вечером жена не выдержала, упрекнула:

– В своих странных увлечениях ты бываешь слишком жесток. А если он что-нибудь сломает? И зачем ему теперь сутки волноваться? Мог не предупреждать, а – сразу…

– Я еле начальника аэроклуба уломал, а теперь ты то же самое повторяешь, – грустно сказал Звягин. – Клин-то клином вышибают. Пусть трясется. Нужны сильнодействующие средства. Чтоб обмочился со страху – а потом запел от радости. Не могу же я его отправить замерзать в Антарктиду или спасаться из кораблекрушения. А в аэроклубе у меня все свои, я договорился.)

Среда выдалась пронзительно-ясной. На краю летного поля, где сквозь пожухшую прошлогоднюю траву пробивалась зелень, механики гоняли мотор «Яка». В парашютном классе семнадцатилетние ребята укладывали на длиннейших столах красные парашюты.

– Мой личный практикант, – представил Звягин, хлопая Сашу по плечу.

Начальник аэроклуба, отставной полковник, с неудовольствием посмотрел на значок-парашют с жетоном «350», демонстративно поблескивающий на светло-сером звягинском пиджаке. Перевел беспомощный взгляд на фотографию на стене своего кабинета – Галлай среди первого отряда космонавтов, с дарственной надписью – как будто прославленный испытатель Марк Галлай, успешно выходивший из любых передряг в воздухе, мог помочь ему сейчас на земле.

– Официально разрешить не могу… – страдая, сказал он.

– У меня есть удостоверение инструктора по парашютному спорту или нет? – удивился Звягин. – Я числюсь в вашем активе?

– Ты можешь прыгать… Я дал команду.

– Спасибо. А обо всем остальном вы ничего не знаете.

– Леня, ты понимаешь, чем мне это грозит?

– Мы же договаривались, Константин Лазаревич. В наихудшем случае вызываю своих ребят по «скорой» и оформляем бытовой травмой.

– А если…?

– Тогда они составляют акт, вызывают транспорт, несчастный случай, аэроклуб опять же не при чем.

Саша при этих фразах слегка позеленел и затравленно глянул в окно, где рокочущий «Як» рулил по полю.

Инструктор, паренек деловой и разворотливый, почтительно поздоровался со Звягиным и потащил их обмундировываться: комбинезоны, шлемы, башмаки на высокой шнуровке: «В час – старт, после обеда синоптики обещали погоду испортить».

– Твоя фамилия – Поливанов, запомнил? – вполголоса сказал он Саше.

Вдесятером, парашюты на спине, запасные на груди, они выстроились перед «Ан-2»: проверка, перекличка.

Когда раздалось спокойное:

– Поливанов.

– Я! – сипло выдавил Саша: его уже колотило; лямки давили плечи, терли между ног; он вспомнил мальчишек в парашютном классе и понял, что парашют может быть уложен небрежно, так, что не раскроется, и запасной не лучше. Еще можно было сказать, что он плохо себя чувствует, что он не готов, что он не Поливанов!..

– Напра-во!

«Уж лучше – сразу!» – отчаянно подумал он, спотыкаясь на лесенке.

Негромко ревущий «Ан» подпрыгнул и пошел вверх, казалось, почти без разбега. Лег на крыло – и далеко поплыли постройки и ряд самолетиков, а дальше, за пространством леса и полей, открывалась затуманенная сероватой желтизной панорама Ленинграда. Саша, вывертывая шею, прилип носом к иллюминатору, чувствуя коленом сидящего рядом Звягина.

Над пилотской кабиной зажглась лампочка и загудел зуммер. Инструктор проверил крепления вытяжных карабинов на тяге и открыл дверь. Туго зашелестел в проеме осязаемый, плотный ветер. Лица у всех напряглись.

«Уже?! Сейчас… прямо… кто первый? я ведь ни разу…» – Поливанов! – вдруг скомандовал инструктор резко.

Саша вдруг одеревенел, тело стало чужим, он словно наблюдал со стороны: вот встал с дюралевой скамейки, негнущиеся ноги сделали четыре маленьких шага до дверцы, вот повернулся к свистящему проему, уперся руками в верхний край, оглянулся на инструктора. Хотел независимо улыбнуться, но только скривился.

– Па-шел! – закричал инструктор, весело щерясь.

Вниз смотреть не надо было, Саша знал, но взглянул, и тотчас возникло ощущение кошмарного сна, нереальности, подкатила кислая слюна, качнуло головокружение…

– Не трогай! – предостерегающе крикнул Звягин инструктору, собиравшемуся сноровисто выпихнуть новичка, как и водится в таких случаях. – Пусть сам!

– Сам! – заорал он, встав рядом с Сашей, сжав жесткой рукой его лицо и тряся. – Ну – делай шаг!

Саша шагнул одной ногой на порог, невольно зажмурился, оттолкнулся, опуская руки, – и стал падать в бесконечную бездну!.. Обожгло холодом, ударило, швырнуло, исчезла ориентация, сознание угасло, холодным комком провалилось в живот и остановилось сердце. Через миг – через вечность – резко рвануло бедра и подмышки лямками подвески, мощно хлопнул наверху раскрывшийся купол, – и только тогда он вспомнил: раскинуть руки-ноги крестом, не прогибаться, голову поднять…

Но ужас и счастье уже слились воедино, остро и пьяняще: он плыл под парашютом между синим небом и зеленой землей. Сердце колотилось бешено, перехваченное горло отпустило, он вдохнул порывисто, со всхлипом. Задышал ровнее. Осторожно, боясь нарушить свое положение, повернул голову влево-вправо: мир был огромен и раскрыт до дальних пределов.

Лишь холодный ветер снизу, слезящий глаза, свидетельствовал о движении. Переполняло такое ощущение полноты бытия, которого он не испытывал никогда в жизни. Вобрав покалывающего воздуха, Саша неожиданно для себя запел-заорал «Коробушку»!..

Далеко внизу белел посадочный крест.

Земля оказалась совсем рядом – полетела навстречу стремительно. Густо и тепло ударили земные запахи – прогретой почвы, трав, набухших почек, бензина. «Ноги вместе, напряжены и чуть согнуты в коленях, приземление на всю ступню!» Земля подскочила вверх.

Удар произошел несильный – он успел разочарованно удивиться, – но ноги подогнулись, он сложился на корточки и тогда – как учил Звягин – повалился на бок. Его куда-то потащило – забыл, что надо гасить купол, да и не сумел бы, – но уже подбежали к нему, потянули стропы, отстегнули лямки, поставили на ноги, похлопали, тиснули:

– Молодец! Ну – как?

– Ага, – невпопад ответил он, глупо и блаженно улыбаясь.

Он плохо соображал, его качало. День сиял, как сон.

Только в стучащем, привычном вагоне метро Саша недоуменно вытаращился на Звягина:

– Леонид Борисович! Как же… я прыгнул первый – а в-вы меня в-внизу встретили… в-ведь вы меня подняли?!

– А я обогнал тебя в воздухе, – засмеялся Звягин. – Затяжным летел, понимаешь?

«Полученного заряда ему хватит на сутки. А потом…»

А на следующий вечер позвонила Рита.

Саша снял трубку – и услышал голос…

Пространство поплыло волнами, как мираж, и зазвенело тонким хрустальным звоном. Все эти долгие годы он в глубине души ждал, мечтал, в самые черные часы находил прибежище в грезе: зазвонит телефон – и это окажется Рита.

Этого не могло быть, но это случилось.

– Не ждал? – тихо спросил голос из семилетней дали, из юности, из надежд.

– Нет, – сказал Саша. – Ждал, – сказал он.

– Я увидела тебя вчера в метро. Ты был такой счастливый, прямо светился… А ты меня не заметил…

– Ты, – сказал он. – Это ты…

– Ну, как живешь? – спросила она, так же, как спрашивала всегда, когда он сходил с ума, ожидая ее звонка.

– Хорошо, – сказал он, проглатывая комок в горле. Снял телефон со столика в коридоре и, путаясь в разматывающемся проводе, понес в свою комнату, закрыл дверь. – А ты как живешь?

Голос в трубке помолчал и ответил:

– Плохо…

И это «плохо» вызвало в нем радость и боль одновременно: боль, потому что Рита (его Рита…) живет плохо, – и радость, потому что и она, через столько лет, несчастлива без него.

– Радуешься? – спросила Рита.

– Чему? – ответил он. – О чем ты… Как ты, расскажи…

– Так… Окончила институт, осталась в Ленинграде, работаю…

Он не решался спросить.

– Ты, наверное, женился, – сказала она.

– Нет, – сказал он.

– А я разошлась, – сказала Рита. – Почти сразу…

Раздались короткие предупреждающие гудки автомата.

– Подожди, еще монетку брошу, – сказала она.

– Я могу тебя увидеть? – спросил он. – Если хочешь.

– Если б не хотела – не позвонила бы, наверное.

– Где ты? – спросил он сорвавшимся голосом. – Я сейчас приеду. Ты где?..

– Уже поздно, – сказала она. – Завтра. Я очень хочу тебя видеть, слышишь? Ты придешь? Завтра в шесть, у метро «Балтийская»!

Он так и сидел с трубкой в руке, пока часы не уронили одиннадцать тяжелых бронзовых ударов. До встречи оставалось прожить девятнадцать часов.

…В двух случаях людям нечего сказать друг другу: когда они расставались так ненадолго, что ничего не успело произойти, – и когда разлука так затянулась, что изменилось все, в том числе и они сами, – и говорить уже не о чем.

Саша увидел, как она выходит с толпой из метро – вороная прядь, быстрая улыбка: она была та же самая, она не изменилась, она пришла. Он удивился своему спокойствию, только вдруг вылетели из головы все приготовленные слова – он не знал, что сказать, стоял и смотрел, пока она не протянула ему руку.

Он взял эту руку, помедлил отпускать, смотрел неотрывно, словно зрение насыщалось за все те семь лет, что минули.

Она что-то говорила, он что-то отвечал, ничего не понимая. Он только сознавал, что это она, рядом, оказалось, что они куда-то идут, и она держит его под руку, и он сквозь одежду ощущает тепло ее руки, а потом они очутились за столиком и официантка принесла кофе, и вдруг сразу наступил вечер, звук шагов рикошетировал от каменных стен узкой улочки, он споткнулся на лестнице, больно ударился лодыжкой, и увидел себя в маленькой комнате, свеча дважды отражалась в черном окне, скрипнул под ногой пол, а в углу дивана умостилась с ногами Рита, так, как она всегда любила сидеть, это была она, в том самом норвежском свитере. И постепенно до него стал доходить смысл звучащих слов.

– Помнишь – ты говорил, что это ошибка; что тоска сгрызет меня; что я пойму, что ты значишь для меня, но будет поздно; что я буду каяться… Да: я каялась, и тоска грызла меня, и часто казалось, что-то самое главное внутри она сгрызла.

– Почему же ты не пришла… не позвонила?..

– Это была для меня прошлая жизнь, в которой осталась другая я – лучше, моложе, чище. Разбитого не склеишь. Мне было очень плохо, и некуда деваться, и не могла я прийти за милостыней к тому, кому испортила жизнь. Что, просить прощения? ненавижу…

– Тебе не за что просить прощения. Человек не виноват в том, что он чувствует… Если я был тебе хоть на миг нужен…

– Ты был мне очень нужен. Один ты. Может быть, именно поэтому я не приходила раньше. Я помню все, все-все, что у нас было… Я никого не знала лучше тебя. И ни для кого я столько не значила, никто не понимал меня так, как ты, не умел угадать, о чем я думаю, и рассмешить, когда грустно. Мне было хорошо с тобой. Но я была девчонкой и не знала цену тому, что имела. А когда узнала, было уже поздно. В жизни всегда так… А ты забыл меня. Я была уверена, что ты давно женился…

– Ты знала, что я никогда не смогу забыть тебя. Я думал о тебе все время… Ты знала, что я не могу жениться на другой.

– Ты совсем ребенок.

– Нет. В разлуке с любимыми старятся быстро.

– А мне ведь часто хотелось, чтобы ты… Я мечтала, что ты сам меня найдешь, – и ненавидела за то, что ты смирился, как нюня, где-то там горюешь себе в тряпочку, когда мне плохо и я нуждаюсь в тебе. В твоей поддержке. В поддержке мужчины, понимаешь?

– Прости. Я идиот. Я ничтожество.

– Не надо. Не принимай мои слова близко к сердцу. Это я со зла… Оттого, что много выстрадала… Оттого, что мучила тебя, а сама была во всем виновата, и осталась у разбитого корыта…

Горящая свеча становилась все короче, и пропасть прошедших семи лет все сужалась между ними, и края сомкнулись, когда он услышал свой голос, произносящий сквозь все эти годы:

– Я люблю тебя, Ритка…

И обожгло ее дыхание, оглушил шепот:

– Я не хочу больше терять тебя, слышишь, Сашка… Я умру, если потеряю тебя еще раз, слышишь?..

И он не знал, говорит это, или ему только кажется:

– Как я мог жить без тебя, Ритка… Как я мог без тебя жить.

Простучали во дворе шаги, взвыл кот, звякнуло стекло.

– Только не надо торопиться, – сказала она. – Мы не должны торопиться… Я должна привыкнуть к тебе, слышишь. У нас еще все будет, у нас все впереди, слышишь?..

– Да, – отвечал он. – Да. Да. Как тебе лучше. Тебе. Да. Да.

И только невесть где в темной улице, забыв о закрытом метро, он вдруг остановился – как налетел на препятствие: цыганка нагадала правду!! Вдохновенный восторг охватил его: судьба, везение, фортуна вмешалась в его жизнь! Он же всегда знал, чувствовал, он верил, что произойдет какое-то чудо – и все станет хорошо!

Тот, кто сделал это чудо, потратил неделю. Каждый день (кроме выходных, на которые он и поменял два своих суточных дежурства) Звягин ждал в четверть шестого у подъезда проектного института на проспекте Огородникова. Оглядывались выходящие, появлялась тихая молодая женщина – тихая той неброской женственностью, которая особенно неотразимо действует на два противоположных типа мужчин, – на отъявленных авантюристов и робких мечтателей (возможно, потому, что вторые – те же авантюристы, но лишь в мечтах?..).

Женщина замечала его, вороная прядь вздрагивала, углы губ бессильно опускались: положение ее становилось невыносимым.

– Речь идет о человеческой жизни, – с тяжестью танка давил Звягин. – От вас не требуется ничего невозможного. Только позвонить ему, встретиться, провести один-два вечера.

– Где? Как? О чем вы?

– Я все объяснял. Комната есть. Что сказать ему – знаете.

– Я замужем, – привычно и устало отвечала она, – у меня ребенок. У меня свой дом, своя жизнь…

– Каждый из нас в ответе за того, кто его любит.

– Разве это поможет?.. – безнадежно говорила она.

– Поможет! – гвоздил Звягин. – Неужели так трудно: несколько ваших вечеров – и вся его жизнь?! Ну представьте себе: если б вы были санитаркой и надо вытащить раненого с поля боя – неужели бы вы дезертировали?

– Как вы можете сравнивать?!

– Очень просто. Там вам грозила бы смерть – а здесь вы не рискуете ничем. Неужели мирное время дает больше поводов для равнодушия к человеческой жизни?

Они ехали через весь город. Она слушала измученно.

– Вы никогда не простите себе его смерти. Не простите себе равнодушия, эгоизма и бессердечия к умирающему, который не задумываясь отдал бы за вас жизнь.

– Но где вы слышали о таких… диких, невозможных спектаклях?! – восклицала она.

– Что, что конкретно – невозможно из того, о чем я прошу?

Они сходили с трамвая, вместе с ней Звягин заходил в магазин и нес ее сумку с продуктами до угла.

– В каждой женщине должна жить сестра милосердия, неужели вы не можете несколько вечеров в жизни побыть ею – с тем, кто любит вас и смертельно болен?

– Да что ж это за сводничество!.. – Она выхватывала у него сумку и почти убегала к своему дому.

Назавтра все повторялось. Очевидная для Риты абсурдность плана Звягина сменялась сознанием его высшей – принципиальной – правоты…

– Но у меня муж!

– Он мужчина. Он поймет. Если он вас любит – поймет и другого, который вас тоже любит.

– Он меня страшно ревнует!

– Саша звал вас королевой Марго – помните? – молил и уламывал Звягин. – Вы целовались в белые ночи у разведенных мостов, вам было по восемнадцать лет – помните?

– За что ж вы меня мучите!.. – В ее голосе звенели слезы…

Звягин посылал к ней Сашину мать. Отца, Гришу. Он торопился. Натиск и измор. Мытьем и катаньем.

– Хорошо… – обреченно сказала она. – Вы правы. Я, в общем, с самого начала знала, что вы правы, оттого и дергалась. Но я не могу сказать это все мужу… Я не знаю, как…

Звягин знал, как. К мужу он отправился сам.

– Так, – сказал славный парень, мрачно выслушав Звягина. – Вы вообще нормальны или псих?

– Врезал бы я тебе сейчас, – сказал Звягин, – да толку с этого не будет. Не понимаешь ты просто…

Он с силой развернул парня к окну: на детской площадке мельтешила малышня.

– У тебя есть все: любимая жена, дочка, квартира, работа. Здоровье, планы, будущее. У твоих отца-матери есть внучка, а его родители лишаются единственного сына. У него – ничего нет; ничего. Понимаешь? Есть единственный шанс выжить. И этот шанс в твоих руках. Тебе стоит сказать «да» – и останется жить человек, который тебе ничего плохого не сделал. Он тебе не соперник, не враг: Рита тебя любит!

– Ну а дальше?

– Через несколько дней он уедет. Видимо, навсегда. Но встретиться с ней, поверить ей – это для него такой мощный толчок к жизни, такой взлет счастья, такой подъем желания жить, – что он может выжить. И должен выжить, понимаешь?..

Он гнул и ломал сопротивление осязаемо, как стальной прут.

– Помоги ему, браток, – тихо попросил он и отвернулся, сунув руки в карманы бритвенно отутюженных черных брюк. – Нельзя же, нельзя бросать человека в беде только потому, что тебе на это наплевать. Неужели он должен умереть, чтоб ты жил спокойней?..

– А… что она будет делать? – Муж смотрел в сторону.

– Ничего. Встретится с ним. Поговорит. Поврет ему… Может, он ее пару раз поцелует. Это ведь не так страшно, а. А ему это даст жизнь. Подарите ему жизнь, понимаешь? Тебе легче будет жить на свете, парень, когда ты будешь знать, что кто-то живет благодаря тебе. Ведь в конце концов вы же два мужчины, два человека, два солдата, вы же братья – неужели ты дашь своему же подохнуть зазря? Он же свой, свой!..

Минуты катились тяжело, как вагоны. Прут гнулся и треснул.

Славный парень, ее муж, крутнул головой и насупился.

– Она не согласится, – глухо сказал он.

– Она согласна, – ответил Звягин.

Саша не узнал об этом никогда. Звягин обо всем позаботился.

…Так же, как он позаботился о скором Сашином отъезде. Подробности и детали вызревали не один день. «Смена обстановки, суровые условия, физические перегрузки, стрессы и победные исходы, – короче, в пампасы его загнать! Психика мобилизуется, организм переключится на иной режим…»

– Идеальным вариантом было бы кораблекрушение на необитаемом острове, – задумчиво говорил он жене, меря комнату из угла в угол с пустым стаканом в руке. – Жаль, это не в нашей власти. Хорошо бы к рыбачкам на траулер – да сложновато: минимум шесть месяцев курсов, визирование…

Жена листала учебник географии и терла пальцами виски:

– А в экспедицию, к геологам?

– Ну что – экспедиция. Там от работы не переламываются. Не те нагрузки… Р-рымантика – нет… Плоты бы его сплавлять в Сибирь – так не сумеет, свалится с бревна и утонет.

Дочка разгибалась от шитья какой-то «необыкновенной» куртки:

– Я читала в одной книжке – на Алтае перегоняют баранов в горах: все лето верхом на лошади, настоящие ковбои!

Звягин цедил молочко, листал записные книжки.

– Как-то к нам в дивизию, когда ребята увольнялись в запас, пришло приглашение на работу в воздушные пожарные: десантник – это ж готовый специалист. Как бы по междугородной дозвониться в полк замполиту – он должен быть в курсе…

И в результате Звягин полетел в Галич – достаточно далеко, и в то же время под боком, при нынешнем развитии средств связи и транспорта.

В общежитии воздушных пожарных валялся на койке курчавый крепыш и тенькал на гитаре Окуджаву.

– Здорово, Боря!

Крепыш изумился, обрадовался, встал:

– Товарищ майор?! Какими судьбами?..

– Меня зовут Леонид Борисович, – сказал Звягин, стискивая руку не слабее своей. – За помощью приехал, Боря…

В городском саду было еще прохладно, влажно, они смахнули липкие почки со скамейки на солнечной прогалине. Закончив рассказ, Звягин сунул Боре томик Джека Лондона:

– Прочти «Страшные Соломоновы острова» – для ясности дела. Надо нагнать на него страху, понял? Чтоб ему пришлось собрать все силы, весь характер – и держаться, держаться! Ни ласки, ни участия – пусть трясется, ощущает страшные опасности.

– Нагоним, будьте спокойны… А – не сбежит?

– Нет. Не до смерти пугайте, а то знаю я вас, крутых десантников. Ребята как – поймут? Поддержат?

– Ребята хорошие. Пожарные. Парашютисты. Свои ребята.

– А после – подружись с ним. Похвали, ободри, чтоб расцвел от счастья и гордости, что – выдержал, смог. А?

Замысел был прост, но в наше время, когда любой поступок обрастает бумажным валом справок, свидетельств, разрешений и инструкций, – требовалось утрясти множество деталей, и каждая грозила превратить здравую мысль в несбыточную фантазию.

– Медкомиссия, – хмуро сказал Боря, обмозговывая задачу.

– Пройдешь вместо него, – приказал Звягин.

– Курсы подготовки, – был назван следующий риф.

– Узнавал. Сдаст теорию экстерном – начальник согласен.

– А практику?

– Договорюсь с преподавателем, сделает зачет по-быстрому.

– Количество прыжков.

– Привезет справку из Ленинграда.

– Вас не смутишь, – рассмеялся Боря. – Но… нечестно, а?

– Боря, – сказал Звягин, – тебе никогда не приходилось слышать, как ваши ребята делают запись в журнале, что видят огонь, и прыгают в зеленый лес подышать воздухом – чтоб получить по лишней десятке за прыжок и премию за пожар?

– Все бывает, – дипломатично отозвался пожарный.

– Летчик-испытатель Игорь Эйнис, Герой Советского Союза, был близорук, как курица, полжизни обманывал окулистов – таблицы для проверки зрения он выучил наизусть. Про одноглазого Анохина все знают. Про безногого Маресьева напомнить? Про хромого Гаринчу, второго после Пеле футболиста мира? Мне ли тебя, молодого парня, учить, что инструкции – не флажки, которыми волка обкладывают, они – для пользы дела, так? Вот и я – о пользе дела. Мы вреда никому не причиняем. На преступление не толкаю – сам первый удержу.

Звягин провел в Галиче сутки. Одаренный счастливой способностью располагать к себе людей, он «подготавливал почву». Да ведь и люди идут навстречу, когда к ним обращаешься по-человечески.

…Саша воспринял отъезд как счастливую необходимость. Он вернется через несколько месяцев здоровым. Семейство больше не выглядело подавленным – настроилось на борьбу. Это напоминало проводы в опасную экспедицию, которая обязательно увенчается успехом и принесет славу. Саша улыбался. Лицо его, еще недавно юношески неоформленное, приобрело жесткую определенность мужских черт.

Если б Звягину сказали сейчас, что победы не будет, он в первую очередь крайне удивился бы, а уж потом пришел в бешенство.

Рита стояла у вагона. Смеялась и плакала. Сыгранная легенда коснулась ее души: это уже не была неправда – это была одна из правд, сосуществующих порой в жизни. Она будет ждать. Она напишет и позвонит. Она приедет. Они расстаются ненадолго.

Выходной семафор в перспективе перрона вспыхнул зеленым.

От названия Галича веяло древнерусскими тайнами, а оказалось – город себе как город. Но рассматриваемый как поле сражения и будущей победы, он представлялся Саше необычным во всем – и улицы, и дома, и магазины. Это было его Бородино, и фитили были поднесены к наведенным пушкам.

У вокзала он вбился в разъезженный автобус и сошел через двадцать минут на проселке. Апрельское солнце грело черные поля, и по ним расхаживали черные грачи. Укатанная колея сворачивала к белеющему вдали флигелю с диспетчерской башенкой. Два вертолета – «Ми-8» и огромная «летающая цистерна» «Ми-6» – соседствовали с парой неизменных «Ан-2», растопыривших стрекозиные крылья.

– Ивченко… – протянул начальник пожарной части, проглядывая Сашины документы и разворачивая сопроводительное письмо от Звягина. – Прыжки есть? Так. Служили в инженерно-саперных? Неплохо… – Он откинулся в кресле. – Начинается теплый сезон, пожароопасность возрастает, люди нам требуются. Итак…

Количество формальностей расстраивало: скорей, скорей! Вернувшись из отдела кадров управления в общежитие, получил у коменданта матрас и постель и понес в комнату.

– Куда пр-решь?! – осадил его на пороге рык. Здоровенный парень осмотрел его разбойничьим нехорошим взглядом.

– Поселили сюда… – неуверенно объяснил Саша.

– Еще один смертник, – насмешливо прохрипел парень. – Давай сюда, – кивнул на пустую койку. – А то Леха сгорел недавно, скучно одному.

Саша положил скатанный тюфяк и помялся.

– На пожаре?.. – неловко спросил он.

– Нет, в пепельнице, – хрюкнул крепыш. – Меня видишь?! Шесть лет работаю – и все жив, и не инвалид. Долгожитель! Достопримечательность! Так что смотри, дело рисковое.

Он схватил Сашу за руку, спрессовал пальцы в слипшийся комок, представился:

– Борис Арсентьев. Старший сержант. Командир отделения. А теперь вали гуляй до шести – ко мне сейчас подруга придет. Ну?!

К шести часам спектакль был готов. Идею застращать новичка наскучавшиеся за зиму пожарные приняли с восторгом.

Саша застал в комнате скорбную тризну. На него не обратили внимания. Пьяные головорезы надрывали души.

– Мир праху его, – трагически возгласил один.

– Все там будем, – мрачно откликнулся другой.

Звякнули граненые стаканы, булькнула изображающая водку вода. Смачно выдохнули, зажевали бутерброды, хрустнули лучком.

– Наливай. Витьку тоже помянем.

– Какой парень! Два года в живых оставался…

Звяк! Бульк! Чавк. Хрусть. Огрызки летели на пол, в окно.

– Приземляюсь – а он уже висит на суку, как бабочка на булавке… Только вчера день рождения праздновали…

Боря заметил, наконец, Сашу, притулившегося в углу на койке.

– На лес прыгали, Витек и напоролся на дерево, – поведал он. – Сгоняй на кухню, притащи наш чайник – синий, без крышки.

– Совсем?.. – выговорил Саша.

– Нет – на минуточку! – рассердился тот и с чувством изобразил руками, как человек накалывается на кол.

Ландскнехты, горько подумал Саша, снимая с газа чайник. Бесчувственные скоты. Еще чай пить будут, бутерброды жрать. Тут их друзья гибнут, а они…

– …так и накрылся, – звучал хмурый голос. – Дают ему приказ – в огонь! И гаси чем хочешь. Сгорел дотла, только черепок нашли беленький…

Рассказ прервался придушенным рыдающим звуком.

Встали, выпили по полстакана воды за сгоревшего дотла.

– Такая наша судьба – светить другим, сгорая, как говорится.

– Ладно бы сгорая, – вздохнул маленький, похожий на подростка. – Вот у Швыдко парашют не раскрылся, собирали его с кочек, как кисель.

(Швыдко был толстый старик-каптерщик, отродясь не прыгавший ни с чего выше табурета.)

Сидели за полночь, кляли судьбу. Из воспоминаний следовало со всей очевидностью, что жизнь воздушных пожарных измеряется неделями и заключается в том, чтобы гореть, тонуть в болотах, задыхаться в дыму и разбиваться, причем иногда всем отделением вместе с самолетом. Гладиаторы по сравнению с ними имели спокойную и безопасную профессию.

– А Андрюха как на полосе препятствий шею сломал? А ведь целый год проработал! Невеста повеситься хотела…

– А Толяна на танцах зарезали, – присовокупил коротышка. Перечень жертв был бесконечен. Каждый выступал с жуткой историей, стараясь затмить остальных.

В разгаре ужасов вломился всклокоченный мужик и сообщил, что час назад Славка умер в больнице от ожогов. Возник ожесточенный спор, кому достанется Славкин серый костюм. Боря грохнул по замусоренному столу так, что лампочка под потолком заплясала: брать джинсы теперь его очередь. Остальное имущество покойного разыграли по жребию.

– Вот так и твое будут делить, салага, – зловеще предрек коротышка, последним покидая комнату. Саша сидел застывший, с ненадкушенным бутербродом в руке.

Ночь он пролежал в ознобе. Дремотная темнота расцвечивалась картинами катастроф, и реквиемом плыла последняя реплика: «С этой работой до зарплаты не доживешь».

Засерел рассвет, потянуло холодком из форточки, затрещало птичье пение. Да, это было здорово – жить и работать среди людей, постоянно рискующих жизнью: это ставило его в равные условия, любой из этих здоровяков мог погибнуть раньше его, и здоровье тут ни при чем. Такая доля – мужская! Достойная! Честная игра!

– Не раздумал? – внимательно спросил его Боря утром.

– Нет! – с подъемом ответил он.

Неожиданно Боря схватил его за подмышку, легким вращающим движением сбил с равновесия и послал через всю комнату – Саша плюхнулся на койку.

– Хилый, – было заключение. – Твое счастье: у меня в отделении человека не хватает. Медкомиссию за тебя пройду. Если б не Звягин за тебя просил, – сказал он, – я б тебе живо глаз на пузо натянул и моргать заставил. Нич-чо: сделаю из тебя мужчину. – Стянул с себя майку, напряг мышцы: – Вот таким надо быть, иначе хана, понял?!

Саша с завистью смотрел на рельефный торс, где перекатывались мощные бугры мускулов. Такой атлет врежет – мокро станет…

– Гонять тебя буду, как Сидорову козу, – мечтательно пообещал атлет.

И гонял! Две разминки в день: час утром и час вечером. Десятикилометровый кросс. Окатываясь в умывальнике ледяной водой, Саша топырил бицепсы перед зеркалом (растут?..). Через день парился в бане, до полусмерти отхлестанный в жгучем пару веником, коим орудовала безжалостная рука. Коснувшись подушки – проваливался в сон.

– Нашел себе жертву наш сержант, – гоготали из окон, когда Саша на спортплощадке спотыкался и падал от изнеможения.