Текст книги "Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник)"

– Мнителен. Тревожен. Боится рака.

– Ипохондрик он. Неврастеник, – объявил ободренный Гриша. – Я бы рискнул определить предынфарктное состояние.

– Прогноз?

– А что прогноз? – поскреб в буйной шевелюре Гриша. – Может себе благополучно доскрипеть до семидесяти… А может утром не проснуться.

– Ты у меня молодец, – похлопал его по колену Звягин. – Когда наконец диплом получишь, студент?

– Через год, – обиделся Гриша.

– Сколько твой год уже тянется?.. Да. Ну, а лечение?

– Лечение… Кто мне говорил, что нынешние болезни лекарствами не лечатся, – не вы ли? Надо менять стереотип – образ жизни у него губительный, насколько я понимаю. Недовольство жизнью – вот как его болезнь называется. Ему бы поработать грузчиком на Колыме, влюбиться в кинозвезду, пройти на плоту по горной реке – все хвори как рукой снимает.

– Ценю оптимизм, – кивнул Звягин. – А его семья?

Гриша крякнул. Галочка выпалила:

– Много радости доставляет семье его кислая физиономия! Он жене, небось, все печенки выел. И дети издерганными растут. Знаю я таких…

– А если они его вообще в последний путь проводят? – добавил Гриша солидарно.

– Ребята, – сказал Звягин, – внутренний голос мне подсказывает, что всегда, когда у нас налаживалась серьезная беседа, нас немедленно усылали на вызов. С кем поспорить, что в течение десяти минут поедем?

– Только не со мной, – ответил Гриша.

Через пять минут они катили в Девяткино – «попал под поезд».

– Ты отчаянно интеллигентный фельдшер, Григорий, – сказал Звягин.

– Стараемся… – донеслось из салона.

Жена с дочкой приехали в понедельник «Красной стрелой». Вокзал бурлил, солнце просвечивало Лиговку, капли блестели на тюльпанах и гвоздиках лоточниц, очередь на такси переминалась и двигала чемоданы.

– Как Москва?

– Большая и шумная, – дочка повела плечиком пренебрежительно, верная патриотизму ленинградки. – Везде толпы…

– Давно ли ты росла по гарнизонам, – подивился Звягин.

После завтрака, накрытого на белой скатерти, с веткой вербы в тонкой синей вазе, жена испытующе посмотрела на Звягина и засмеялась.

– Куда ты без нас ходил?

– На Петропавловку, например.

– Был в соборе?

– Не совсем. Там рядом отличные шашлыки.

– И с кем ты их ел?

– Хм. С одним знакомым.

– Разумеется, это твой новый знакомый?

Звягин кашлянул и рассказал все.

– Как мне надоели твои душеспасительные мероприятия, – взялась за виски жена.

– Тебе? Это мне они надоели, – проворчал Звягин. – Я виноват, что ко мне прохожие липнут?

– Почему к другим не липнут?

– У папы располагающая внешность, – объяснила дочка.

– Леня, – сказала жена. – А ведь дело не в том, что тебе его жалко. И даже не в том, что тебе энергию девать некуда. А в том, что тебе нравится вершить чужие судьбы. Ты иногда играешь живыми людьми, как марионетками!

– Оставь в покое бедного тюфяка, – поддакнула дочка.

– Устами младенцев глаголет безответственность, – сощурился Звягин. – Плюнуть на него легче легкого. А через месяц ребята с пятнадцатой станции пусть его откачивают после инфаркта, так?

– Откачивать после инфаркта будут меня, – сказала жена.

– Я пошла гулять, – поспешно заявила дочка. – Миритесь сами, вы вполне взрослые.

Половину ночи Звягин провел на кухне. Чистая страница блокнота украсилась единственной строчкой:

«Заповедь первая. Выговаривайся».

Не думалось.

В три часа жена поставила чайник на газ, вздохнула и осторожно погладила его по руке.

– Всех не пережалеешь, – зло сказал Звягин. – Не знаю я, что с ним делать. Пойдем спать, Ира.

«Она права. Я не благодетель. Во мне, наверное, пропал мелкий тиран. Люблю устраивать все по своему вкусу. Ненавижу несчастных, неприкаянных, бестолковых. Ненавижу их слабость, незадачливость, неумелость. Ненавижу, когда человек не знает, чего он хочет. Ненавижу, когда не умеют добиваться своего. Ненавижу примирившихся с поражением. Если человек не любит бороться, как он может рассчитывать на счастье в жизни?»

Назавтра жена отправилась к подруге (тоже учительнице английского языка) и привезла Дейла Карнеги «Как обрести спокойствие и жить полноценной жизнью». Звягин недоверчиво поморщился, но заглотил книгу залпом.

Володя получил ее от него на три дня.

И узнал, что нужно уметь отгородиться от прошлого и от будущего и жить делами сегодняшними. Что бесплодные воспоминания и пустые мечты отравляют жизнь. Что беспокойство разрушает здоровье и укорачивает жизнь. Что всегда можно разобраться в причинах беспокойства и найти способ избежать его. Что надо быть готовым к худшему и посильно действовать, дабы оно не произошло. Собрать факты, проанализировать их, принять решение – и действовать.

«1. В чем состоит проблема?

2. В чем причина возникновения проблемы?

3. Каковы пути возможного решения проблемы?

4. Какое решение вы предлагаете?

5. Направьте все силы на выполнение принятого решения – и не беспокойтесь о результате!»

– старательно, как школьник, выписывал он.

Из текста явствовало, что нельзя терять равновесие из-за мелочей; что надо уметь вовремя остановиться и примириться с неизбежным; что активная работа – лучшее лекарство от тоски; что всегда надо бодриться и думать о светлом; что мстить кому-то за причиненные неприятности обходится себе дороже; что не следует ждать благодарности, а уметь находить радость в собственном добром поступке; что считать надо не свои несчастья, а свои удачи, ведь всегда есть люди, которым гораздо хуже, чем вам.

Прагматичный автор проводил свою линию с последовательностью роторного канавокопателя. «Помните, что несправедливая критика зачастую есть скрытый комплимент: ведь никто не пинает дохлую собаку. Ведите счет своим глупостям и ошибкам, чтоб не совершать их впредь. Делайте дела в порядке их важности. Отдыхайте раньше, чем пришла усталость. Умейте расслабляться».

– Вычитал что-нибудь для себя полезное? – спросил Звягин в той же шашлычной под тентом.

– По-моему, Владимир Леви пишет в общем не хуже. – Володя посыпал мясо кинзой. – Зачем ты меня тогда разыграл?

– Не понравился ты мне.

– А теперь?

– А теперь интересно.

– Что – интересно?

– Интересно, что именно в жизни тебя не устраивает. Работа?

– Работа. Разве я инженер? Так, помесь чертежника с чиновником…

– Друзья?

– «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты…» Не осталось у меня друзей, на которых всегда можно положиться…

– Здоровье?

– А, разваливаться уже начал, я ж тебе рассказывал…

– Зарплата?

– Конечно хотелось бы больше. А кому не хочется?

– Место жительства?

– Хрен-ново мне на этом месте жительства.

– Про Америку мы уже слышали. Едем дальше. Жена?

– Ну знаешь… Это вопрос сложный, – безрадостно констатировал допрашиваемый.

– Так за что же ты держишься? – спросил Звягин. – Когда утром не хочется идти на работу, а вечером не хочется идти домой, жизнь надо менять.

– А дети?.. – Володя следил, как чайка скользит над теплоходом, высматривая что-то в пенной кильватерной струе.

Звягин сдвинул ему шляпу на затылок. Спросил негромко:

– А если бы ты полюбил другую женщину? Ушел бы?

– Я задавал себе этот вопрос… Десять лет назад выбор так и встал. Любил я тогда, Леня, хорошую женщину. И она меня. Долго тянулось. И сейчас, наверно, не до конца еще прошло… да поздно уже. Не хватило духу уйти! А надо было… Дурак я был, и никогда себе этого не прощу. Боялся, а чего – не знаю…

– А если бы ушел?

– Было бы в этом мое счастье. Часто так думаю… Радостно мне с ней было, понимаешь, радостно. По мне она была. Мы друг друга понимали и чувствовали – не поверишь, как. – Он с грустным удивлением повел головой. – Даже когда ссорились, понимали. Каждый жест понимали! Всегда было о чем говорить, да, никогда не было скучно.

– А дети? – с новой интонацией спросил Звягин.

– Многие разводятся – и живут. Жизнь есть жизнь… Ведь не бросил бы совсем, помогал бы чем мог, одевал-обувал. Посмотришь по сторонам: берут детей на выходные, проводят вместе отпуск, и хоть не идеальный это вариант, а ничего уж такого ужасного…

Они расстались молча. Растравленный воспоминаниями Володя угрюмо ссутулился и пошагал к троллейбусной остановке. Звягин смотрел ему вслед с задумчивостью шахматиста, просчитывающего партию на десять ходов вперед. Потом отвернулся и засвистал «Турецкий марш», немилосердно фальшивя.

Людям чаще нужны слушатели, чем советчики, подумал он. Нехитрая истина. Человеку надо, чтоб его выслушали и поняли. И подтвердили ему его собственные мысли и желания.

И что тогда, спросил он себя? Тогда человек начинает сопротивляться собеседнику и спорить. Почему? Потому что ему хочется выслушивать все новые доказательства собственной правоты. И вот когда он уже не сможет опровергать их – то есть не сможет опровергать себя самого, – он начинает верить себе всерьез.

«Не мы, видите ли, выбирали свою судьбу. Наоборот, видите ли: это она нас выбрала, накинула петлю, затянула на глотке – и осталось кислорода самая малость, чтоб кое-как дышать можно было». Обожаю пристрастие бездельников к глубокомыслию. Еще бы. Такому Володе хочется, чтобы все у него было хорошо, и еще ему хочется, чтобы для этого не нужно было совершать никаких поступков. Принять решение, совершить поступок и нести за него ответственность – этого мы не любим. Наш любимый вид спорта – плавание по течению. Вид искусства – пение жалоб. Вид работы – околачивание груш.

На следующую встречу он вызвал Володю, не застав по телефону на работе, местной телеграммой. (Отправка подобных внутригородских телеграмм всегда развлекала его каким-то мальчишеским озорством.)

– Бюллетеню, – вяло объяснил Володя. – Грипп. – Кашлянул.

– Почему у меня нет гриппа? – озлился Звягин.

– Не знаю.

– Потому что мне некогда болеть! Потому что мои полторы ставки – это работа, а не отбывание повинности, потому что я не скорблю мировой скорбью, потому что я живу, а не существую! И голова моя занята кучей дел. В том числе и твоих.

– Каких еще моих? – Володя поднял брови, собрав лоб в морщины.

– Болезный мой, – сказал Звягин. Помолчал примирительно. – Я хотел задать тебе один вопрос. Предположим, ты бы вдруг узнал, что жить тебе осталось один год. Что бы ты тогда сделал?

Володя опустил вилку с наколотым куском.

– Уехал бы, – проговорил он.

– Куда? В Америку?

– Ага. Куда глаза глядят. Лежишь ночью, смотришь в темноту, и думаешь, представляешь себе в подробностях. Уволился бы с работы. Те пару тысяч, что накоплены на машину, положил бы на имя жены. В портфель – только бритву и смену белья, денег себе – самый минимум. И утром, солнечным, ясным, едешь на такси в аэропорт. Суешь руки в карманы, читаешь расписание рейсов – и берешь билет в любую страну, в любой город, какой душа пожелает. Понимаешь – любой!.. И летишь, чтобы прожить там вторую жизнь. Потому что от первой – сил уже нет, ничего не хочется. Когда есть уже опыт и есть еще силы – все начать с нуля, увидеть то, чего не видел, оказаться свободным от всего, что тебя повязало тут по рукам и ногам.

– А работа?

– Работа всегда везде найдется для того, кто не лентяй. Причем – р-работа, а не какой-то мартышкин труд, когда никому ничего не надо!

– А семья?

– А если бы я уехал на год в командировку? В Антарктиду на зимовку? А если бы у меня вдруг и года не оказалось?..

– Плохо живешь, но трезво мыслишь, – сказал Звягин. – Позволь привести в назидание одну байку. Женатый мужчина за шестьдесят долго любил одну женщину, а она его. Но она не могла оставить больного мужа, а ее друг жалел жену. И вот он угодил в онкологию, исход операции вызывал сомнение. И тут только, ужаснувшись скоротечности жизни, они поклялись: если он останется жив – они соединятся навсегда. Все оказалось так просто: из больницы она привезла его к себе, мгновенно разменяв квартиру и наняв сиделку бывшему мужу.

– Агитируешь? – вздохнул Володя. – Историю сейчас придумал?

Звягин усмехнулся жестко.

– История подлинная. И не столь редкая. Да через год он помер, запоздала операция. И до самого конца они не могли толком понять: почему раньше не сделали то, о чем мечтали полжизни?

А теперь скажи: что для тебя труднее – оторваться отсюда или прорваться туда?

Вздох и пожатие плеч – типичный ответ советского интеллигента на призыв к действию.

– Прорваться – это уже трудности конкретные… хотя все это практически невозможно… – меланхолически тянул интеллигент. – А оторваться… есть ведь совесть, душа, привязанности… долг, наконец.

– Ты в школе биологию учил?

– А что?

– Есть такое животное – гигантский ленивец.

– Это в мой адрес?

– Льстишь себе. Ты экземпляр средненький… ленивец советикус вульгарис.

После ужина, расхаживая по комнате и твердо ввинчивая каблуки в ковер, Звягин ни с того ни с сего обрушился на жену:

– Из всех литературных шедевров, которыми ты меня потчуешь уже двадцать лет, я особенно не переношу чеховских «Трех сестер»! Меня еще в школе трясло: «В Москву, в Москву!» – а сами сидят на месте. Купить билеты и ехать в Москву!

– Ты варвар, – горестно сказала жена. – Ты неспособен понять, что художественная литература и практическое руководство по реанимации – это разные жанры.

– Я знаю, что это разные жанры. А все равно трясет: хочешь ехать – сядь и езжай! Не то проплачешь всю жизнь. Вот и он пусть едет!

– А если дорога перекрыта?

– Выкуй топор и проруби ход через завал!

Жена дописала до точки конспект завтрашнего урока и погасила настольную лампу.

– Ты полагаешь, отъезд явится для него выходом?

– Полагаю! Самое главное – он снимет груз со своей души, исполнит давно желаемое.

– А дальше? От себя, как известно, не уедешь.

– Зато можно уехать от других, – хмыкнул Звягин.

– Там хорошо, где нас нет.

– Из двух одно: либо он вернется, что глубоко сомнительно, либо нет. Но если и да – прежняя жизнь перестанет быть тягостной, потому что он сравнит ее с другой и сделает добровольный выбор.

– Ты рассуждаешь, словно его судьба в твоей власти!

Звягин с расстановкой нацедил в стакан молока и сделал глоток.

– Сильный и умный всегда властен над слабым и глупым, – без ложной скромности сказал он. – Задайся целью – тьфу!.. Я соблазняю его жену, и она признается ему, что любит другого. Я подпаиваю его, разбиваю камнем витрину и сдаю тепленького милицейскому патрулю: вытрезвитель, уголовное дело о хулиганстве – и он вылетает с работы с треском. Я объясняю ситуацию знакомому кардиологу – и тот пугает его насчет здоровья так, что он задумывается о последних месяцах жизни. Все, свободен, может катиться на все четыре стороны и тараниться в Америку!

– Мой муж – супермен! – покрутила головой жена.

– И самое смешное – он был бы еще благодарен судьбе, избавившей его от необходимости принять решение и отвечать за него.

– Что же тебя останавливает?

– Слишком много чести для него, – буркнул Звягин.

В это самое время Володя решал, кто он есть и как ему надо жить. Он стоял на балконе, коченея от сырого ветра, и звезды кололи ему глаза…

«По молодости, вот по чему ты тоскуешь, – говорил Звягин. – А молодость – это перспектива. Это будущее. Неисчерпаемость выбора. Множество вариантов, из которых можно выбирать. Так получи эту возможность!»

«Лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и сожалеть», – говорил Звягин.

«Почему к любимой женщине можно уйти, а к любимой жизни – нет?» – говорил он.

Аргументы откладывались в сознании Володи, как кирпичики. Кирпичиками мостилась дорога в звенящее и страшноватое счастье. Он почти физически ощутил дорогу под своими ногами.

«Пройдет время, и она с детьми приедет к тебе, если вы оба захотите», – говорил Звягин.

«Сорокалетний мужчина не может улететь к чертовой матери! В другую сторону! делов-то! весь мир так живет! Люди в одиночку океан переплывают! Ты червяк!» – гремел он.

«Если ты несчастен с ближними, то их своим несчастьем счастливее не делаешь», – пожимал плечами.

Капля точила камень. Да была та капля не воды родниковой, а концентрата серной кислоты, и била она с точностью и силой пули призового стрелка; да и камешек-то попался не гранит.

Утром, заступая на дежурство, Звягин встретил на станции усталого после ночи Джахадзе.

– Слушай анекдот. Начальник и подчиненный в поезде. Подчиненный вертится, кряхтит. «Ты чего?» – «Пить охота…» – «Так пойди напейся!» – «Вставать лень…» – «А принеси-ка мне стакан воды!» – «Слушаюсь». – «Принес? А теперь выпей. Теперь все в порядке?»

Пиратская физиономия Джахадзе выразила недоумение:

– Этот анекдот я слышал от своего дедушки, но там был генерал и денщик.

– Вечные сюжеты. Что я ценил в армейской системе: дан приказ – изволь выполнять, и никаких сомнений. А тут…

– Кому и что ты хочешь приказать? – догадался Джахадзе.

– Нельзя приказать быть свободным, – маловразумительно ответил Звягин.

Джахадзе подумал, разъяснений не дождался и шагнул к дверям.

– Ты знаешь, кто такой Шервуд Андерсон? – окликнул Звягин.

– Пол Андерсон был штангист, – порылся в памяти Джахадзе.

– Я тоже до вчерашнего дня не знал. Жена просветила. Ему было уже сорок лет, и он был владельцем рекламной конторы, когда однажды утром он посмотрел на стены, плюнул на пол, снял с крючка шляпу и вышел, не закрыв за собой дверь. И никогда в жизни в контору больше не возвратился.

– А что с ним стало? – заинтересовался Джахадзе.

– Стал знаменитым писателем. Ладно, езжай спать, у тебя под глазами круги.

– Если б стать знаменитым писателем было так просто, все конторы стояли пустые настежь.

– Картина слишком красивая, чтоб быть реальной. Я тут одному-то конторщику мозги не могу вправить, а ты бросаешься к мировым масштабам.

Он скромничал. Володина жизнь теперь била ключом, и все, как говорится, по голове: мозги вправлялись. Дни складывались в недели, и ни одна неделя не обходилась без происшествий.

Он филонил дома с привычной простудой, полеживал поутру с книжечкой, оставшись один, когда в дверь отчаянно зазвонили.

Прошлепал в трусах:

– Кто там?

– Откройте, ради Бога, скорее, – задыхающийся женский голос.

В дверном глазке – светловолосая девушка, пальтишко запахивает на горле, милая вроде, испуганная вроде… на площадке больше никого нет.

– Пожалуйста, впустите меня, скорее!..

Володя растерянно протянул руку за своим пальто к вешалке, задрапировался им, и отворил. Девушка влетела молниеносно и бесшумно и захлопнула за собой дверь. Нашла взглядом и повернула выключатель.

– Уф-ф… – с огромным облегчением перевела дух она.

– Э-э… вы не объясните, в чем дело?.. – спросил Володя, в меру ошарашенный этим явлением.

– Простите. Сейчас все объясню, конечно, – благодарно произнесла девушка, налаживая дыхание. – Такое вторжение… Ну, бывают в жизни ситуации… понимаешь?..

Он начал понимать, кивнул с превосходством благополучного хозяина над застигнутым грозой гостем, и даже перестал стесняться своих голых ног из-под пальто.

– Ну, как мужчина женщину, вы меня можете понять, наверное?.. Я была… в гостях… ну, у человека… и тут…

Володя сочувственно кивнул и улыбнулся осторожно. Девушка была определенно мила. Лет двадцати пяти, не старше. Глазки карие, ресницы мохнатые, ручки маленькие, – это он рассмотрел уже в комнате, куда они как-то незаметно переместились.

– Вы садитесь, – предложил он, и она села.

– Короче, пришлось удирать, – она состроила комическую гримасу, а сама еще подрагивала. – Простите, – сказала она, – колотит еще. У вас не нашлось бы капельку чего-нибудь выпить?

– Если вас устроит дешевый портвейн… – промямлил Володя.

– Обожаю его как память о студенческих годах.

«Сколько же ей лет?..» Он полез в стенной шкаф и из старой коробки со щетками и кремами извлек завернутую в газету бутылку – заначка профессионала. На кухне открыл ее, нацепил быстро штаны и свитер, прихватил рюмки.

– А можно ударную дозу? – невинно спросила она.

Он улыбнулся, пожал плечами; применили стаканы, и удачно применили, просто сказочно славно день начинался.

– Если уж за знакомство – меня зовут Марина.

– Володя. Что же вы не снимаете пальто? давайте, я повешу в прихожей.

– Меня все еще трясет. Можно, я посижу пока так?

Бутылка кончилась быстро, и Володя воспарил в высокие выси, любуясь красавицей. Если вам доведется пить в обществе, найдите взглядом самую некрасивую женщину и не отводите глаз на протяжении всего времени; в тот момент, когда она покажется вам милой и желанной – встаньте и идите домой: вы пьяны; так гласит древний английский рецепт. Но Марина была в самом деле красива, и ясный блеск глаз, нежный поворот шеи, изысканная впадинка под скулой – все было всамделишным, а не алкогольной иллюзией.

– Вам не жарко? – спросил Володя, невинно желая (кроме естественного гостеприимства, да и невоспитанно, в конце концов, сидеть в гостях за столом – в пальто) увидеть чуть больше, чем позволяла угадывать мохнатая бежевая ткань на жесткой, очевидно, подкладке.

Марина достала из кармана длинную красную пачку, вытащила тонкую коричневую сигарету, душисто пыхнула от поднесенной им спички и просто сказала:

– У меня под ним ничего нет. Не успела.

– А? – идиотски спросил Володя, раскрывая рот набок, как хваченный кондрашкой.

– Хотя и жарко, – улыбнулась Марина, встала, расстегнула пуговицы, глядя ему в глаза, сняла пальто и повесила на спинку соседнего стула.

На ней были чулки и туфли.

Она была безупречна; а все подробности потрясенный Володя пожирал выпученными глазами по отдельности и в совокупности, и чувство реальности покинуло его, а вместо него появилось другое чувство, как нельзя более естественное.

Она села, закинула ногу на ногу и продолжала курить.

– Сейчас я бы с удовольствием выпила кофе, – улыбнулась она.

Володя деревянно кивнул, не своим голосом идиотски сказал:

– Естественно, – хотя что ж тут было естественного, с другой стороны, и, шарахаясь и задевая стены, пошел на кухню. Там он уронил ряд предметов кухонной утвари и сварил кофе.

– Надеюсь, я вас не очень шокирую, – просто и дружественно произнесла Марина, прихлебывая.

– Н-нет, – проблеял он, тщетно изображая, что все в порядке.

– А душ тоже можно принять?

– П-пы-пожалуйста.

Через минуту она высунулась из ванной, где шумел душ:

– Володя, извините, вы не заняты? Можно вас на минуточку?

Он пошел на зов, с трудом храня равновесие в карусели грез, видений, мечтаний и прочих вожделений.

– Я злоупотребляю вашим гостеприимством, но если бы вы были так любезны потереть между лопаток, – она была сама вежливость, воспитанность и простота, и от этого контраста ее тона и ситуации, к которой этот тон применялся, у Володи заклинивало мозги.

– Я бы советовала вам раздеться, а то всю одежду намочит, – порекомендовала она, изгибаясь всем задним фасадом под его рукой с намыленной губкой.

Шнур догорел. «Не может быть!!» – взорвался в мозгу динамитный патрон, и Володя, ослепнув от предощущения невозможных наяву блаженств, бросился в море любви.

Это оказалось весьма бурное море, ласковое и нежное, где шторм и штиль сменяли друг друга, а качка бросала до небес, отделяя душу от тела, и неизвестно, сколько именно алмазов можно насчитать в упомянутых небесах, но море было бескрайне и неутомимо, и Володя сосчитал все алмазы, или во всяком случае гораздо более, нежели мог предполагать.

– Откуда ты взялась?.. – неземным голосом вопросил он, с трудом всплывая в реальность, где через полчаса дочка должна была вернуться из школы.

– С улицы, отвечал Гаврош. – Она поцеловала его, встала с измочаленной постели и пошла в душ. – Нет-нет, теперь я сама.

После душа влезла в пальто, из другого кармана извлекла косметичку и стала набрасывать грим.

– А теперь – еще кофе и пару бутербродов. – Скомандовала. Ласково, но скомандовала.

Он неверными руками напялил домашний наряд и выполнил приказ, плывя в сладком изнеможении.

– Послушай… почему?

Она проглотила кусок и улыбнулась ему.

– Я что… нравлюсь тебе?..

– Кокетка, – сказала она. – А что, такой мужчина, как ты, может не нравиться женщине?

– Да чем, собственно?.. – Он добросовестно осмотрел себя взором глаз и взором мысленным, и пожал плечами.

– В тебе масса мужества, которое только и жаждет реализации, – пояснила она. – И настоящая женщина это всегда чувствует. А этому, знаешь, очень трудно противиться.

Володя сглотнул.

– У меня никогда в жизни так не было, – сказал он.

– У меня тоже, – с некоторым укоризненным назиданием прозвучал ответ.

Она взглянула на настенные часы и встала уходить, и он ее не удерживал, а даже воспринял предстоящий уход с благодарностью, потому что до прихода дочери оставалось минут десять, пожалуй.

– Телефон дай, – попросил он в прихожей.

– Не надо, – покачала она головой.

– Почему?!

– Это было так хорошо… и неожиданно… как сказка… так в жизни даже не бывает…

– Я не могу больше не увидеть тебя!!! – Он был опять сбит с ног, ошарашен, смят.

– Ну что ты, – она ласково поцеловала его в щеку. – У тебя, конечно, много женщин… ты донжуан, ловелас, бабник, трахальщик, что там еще…

– Нет!!! – закричал Володя.

– Не смеши меня, милый, я не девочка. Будем это считать просто приключением. Но это было самое замечательное приключение в моей жизни, – с искренностью и страстью прошептала она.

– Ты мне позвонишь?

– Не надо.

– Почему?!

– Потому что еще одна такая встреча – и я не смогу без тебя жить. За эти несколько часов все во мне перевернулось, понимаешь? У женщин это не так, как у мужчин.

– У меня тоже перевернулось!

– У тебя семья. Дети.

– Я все равно уеду! – вырвалось у него.

– Куда?

– В Америку! – отчаянно выдал он.

– Говорят, там женщин еще больше, чем здесь, – улыбнулась она и открыла дверной замок. – Мне пора бежать, милый.

И только тут он спохватился:

– Но куда же ты… так?..

Она махнула рукой:

– Схвачу машину… ничего, не простужусь. – И, выскользнув из его объятий, исчезла, защелкнув за собой дверь.

Володя добрел до постели и рухнул в полубессознательном состоянии. Он щипал себя и мотал головой, но на столе стояли две чашки, и два стакана, и окурки в пепельнице были тонкие, коричневые, и ныло тягуче и сладко внизу живота.

Окурки. Он взглянул на часы и стал быстро прибираться, успев даже постелить чистую простынь: «Был жар, вспотел…»

Ну, пот-то высох, и был смыт душем, и видение рядом под душем колыхалось помрачающе; а вот жар не вовсе исчез, прижился в глубине, как рдеющий уголь под пеплом и золой, способный в любой миг дать пламя, яркое, с треском, только раздуй его.

Пришло вдруг письмо от однокашника из Штатов. Однокашник расписывал прелести своего житья и осведомлялся с иезуитской вкрадчивостью, насколько счастливо Володя живет, не мрет ли еще с голоду Питер, и не задумывался ли его старинный друг (вот те раз! ужели друг? а в общем и верно друзьями вроде были – так показалось Володе сквозь ностальгическую дымку годов) насчет сменить место пребывания, рвануть в большой мир?

Володя перечитывал письмо, запивал информацию портвейном, всю суррогатную мерзость которого вдруг явственно ощутил, словно сам побывал в пресловутом «большом мире» и контраст тамошнего и нашего пойла ушиб его, и бетонная мрачность боролась в нем с огненными выбросами надежды.

Уверенность в себе кристаллизовалась в нем, странным образом одновременно увеличивая и мнительность, но мнительность эта была какая-то отстраненная: он изучающе ловил взгляды детей, и ему определенно казалось, что его несчастность распространилась и на них, он обделил их радостями жизни, и они только терпят его, тяготясь.

А в институте замдиректора при встрече виновато вздохнул и посочувствовал: скверно выглядите, не развернуть вам здесь своих возможностей… да что поделать, приличных вакансий не предвидится, более того – реорганизация, экономическая самостоятельность, сокращение штатов, поскольку профиль сужается… так что если вас куда-нибудь приглашают, будем рады, не стесняйтесь!..

Жена при очередном скандале (муж стал выдержаннее, высокомерен стал даже – крепковат, еще смеет таким быть!) отрезала прямо: так дальше жить нельзя, это не жизнь, – надо что-то решать. Он мысленно ухватился за эту фразу, как за брошенный ему спасательный круг (сама толкнула!).

Но это был еще не толчок – так, легкое колыхание, лишь слабое предвестие землетрясения. Каковое и не замедлило разразиться.

– Володя, обсчет нулевого цикла по проекту УЛАН-2 можете сейчас срочно занести? – позвонил на его этаж замдиректора.

– Но вы же знаете, я работаю над этим дома… и творческий день мне под это и дан.

– Да, помню. Дело срочное, тут заказчик позвонил, вылетает. Вот что – возьмете мою машину, шофер сейчас спустится, быстренько домой – и обратно. И прошу в… в половине первого, успеете, ко мне.

Открыв дверь квартиры, Володя был парализован странным звуком. Звук вошел игольчатым металлом в мозг его костей, и тело утеряло способность двигаться. Но слух кое-как действовал, и слух подсказал, что звук доносится из спальни.

Мысли рванули с отрывистой скоростью пулеметной очереди. Что он открыл дверь не к себе. Но – вешалка в коридоре: их вещи. И еще что-то. Вроде плаща. Незнакомого. Или куртки. Чужой. Что – сын еще слишком юн; ах подлец! Нет… Кто здесь?! Марина?! С кем? Чушь… Но… Не может быть!!! А почему, собственно, не может… Удар ножом в живот: жена; и одновременно – печальное уважение к ней: значит, она может быть и такой, она может, только не с ним, а он не знал; и смертная тоска; и страх; и растерянность; и праведная бешеная злоба; и поразительное облегчение – значит, не больно-то он ей и нужен…

Он обнаружил, что может дышать, и что ноги его держат. А руки лезут в карманы, достают сигареты и спички, правая вставила сигарету в рот и чиркнула спичкой по коробку, который держит левая. Он затянулся, подумал, выпустил дым, подумал, ощутил свое лицо, подумал, придал ему спокойно-суровое или, по крайней мере, сколько-то живое выражение, что плохо удалось при одеревенелости всех мышц, и лицевых тоже, – и стал переставлять ноги попеременно таким образом, чтобы двигаться в спальню.

Дверь была приоткрыта, и стоны и рычание достигали верхних нот. Володя, не зная зачем, трижды постучал сильно в дверь и распахнул ее, встав на пороге в позе средней между статуей Командора и абстрактной скульптурой.

Произошло именно то, что в драматургии именуется немой сценой. Выразительность сцены заставила бы позеленеть от зависти любого знаменитого режиссера. Откровенность же сцены сией была вполне в духе нашего смелого времени.

Первой обрела дар речи та сторона любовного треугольника, которая в этот момент, как бы это выразиться, занимала наиболее активную жизненную позицию. Сторона оказалась крепким приятным парнем лет тридцати.

– Явление следующее: те же и муж, – невозмутимо и даже назидательно произнес он, мельком взглянув на Володю, прямо в лицо Володиной же жене, не меняя при этом упомянутой позиции. После этой сакраментальной формулы он, однако, счел приличествующим позицию сменить, и невозмутимо уселся на краю постели.