Текст книги "Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник)"

Глава IV
Игра в императора

«Мой папа самый сильный и храбрый. Его все любят и уважают. Он все может. Он всегда всем помогает. Он самый красивый и веселый. Он спасает людей. Он все знает. Его все знают и ценят. Он добрый и справедливый».

– Если ты не притрагивался к вещи два года – можешь смело выкидывать на помойку: она тебе не нужна, – сказал Звягин, спрыгивая со стремянки. Генеральная уборка достигла той кульминационной стадии, когда ничего еще не убрано, но все уже перевернуто и вывалено со своих мест.

Жена решительно отобрала у него пачку пожелтевших тетрадей:

– Не смей! Это Юркино сочинение в первом классе.

– Вольно же детям так идеализировать родителей, чтобы потом разочароваться в созданном идеале и вовсе их не уважать.

– Ну, тебе-то на неуважение жаловаться не приходится, – заметил сын, выволакивая из пыльных глубин антресолей два брезентовых мешка с разборной байдаркой.

– А за что нынешнему студенту уважать простого врача? – самоуничижительно хмыкнул Звягин. – Открытий не совершил, миллионов не нажил, карьеры не сделал. С точки зрения юных прагматиков из столичного университета я должен казаться неудачником. Нет?

Жена отставила швабру. Ее больное место было задето.

– С твоей головой и энергией давно б мог стать профессором, – сказала она. – Чего тебе не хватает – так это усидчивости!

– Узнаю речи школьного учителя, – улыбнулся Звягин.

– Папе и сейчас не поздно достичь чего угодно, – убежденно заступилась дочка, протирая газетой визжащее оконное стекло.

Большие уборки чреваты неожиданными находками. Неожиданная находка иногда попадает в настоящую минуту, как игла в отверстие пуговицы. Листок выпорхнул из веера ветхих страниц в руках жены и спланировал в таз с мыльной водой.

– А это что?

«1. Целеустремленность. Отметать все, не способствующее успеху.

2. Крепить в себе самообладание, терпение, волю, веру в успех.

3. Постоянный анализ поступков: разбор ошибок, учет удач.

4. Готовность на любые средства и поступки во имя цели.

5. Приучиться видеть в людях шахматные фигуры в твоей игре.

6. Голый прагматизм, избавление от совести и морали.

7. Овладение актерством: убедительно изображать нужные чувства.

8. Готовность и стойкое спокойствие ко взлетам и неудачам.

9. Готовность и желание постоянной борьбы в движении к успеху.

10. Постоянная готовность использовать любой шанс, поиск шанса.

11. Беречь здоровье – залог сил, выносливости, самой жизни.»

Звягин расправил размокшую бумагу:

– А-а… Надо же, сохранилось. Это игра, придуманная когда-то для одного несчастного мальчика…

– Ничего себе советики! – Сын шумно спрыгнул на пол.

– Во что вы играли? – полюбопытствовала дочь.

– В императора. Кстати, о карьере, да?

Жена тихо улыбнулась, как улыбаются чему-то давно прошедшему. Младшее поколение было заинтриговано. Назревала та идиллическая ситуация, когда после воскресного обеда отец семейства усаживается в кресло и повествует детям о делах давно прошедших дней, преданьях старины глубокой.

Но Звягин, вопреки обыкновению, явно не горел желанием выступить в роли сказителя собственных подвигов. И лишь к вечеру, когда дом сиял чистотой и порядком, а расспросы превзошли меру его терпения, он сдался. Махнул рукой, плюхнулся на диван и задрал ноги на журнальный столик.

– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, – начал он. Подумал, решил, что такое начало непедагогично, и приступил иначе:

– Не такой уж я хороший, как вы все думаете.

Жена засмеялась.

– Мы не думаем, – успокоила дочка.

Начало рассказа – вообще трудная вещь. Особенно для непрофессионального рассказчика. Тут имеются старинные, испытанные временем приемы. Звягин прибег к испытанному приему:

– Много лет назад, в один прекрасный весенний день… Тьфу, – сказал он. – Ира, ты помнишь тот день?

– Помню, – вздохнула жена. – Дождь шел…

– При чем тут дождь! – рассердился Звягин. – Короче, жила-была на свете девушка Ира… В общем, я тебе сразу понравился.

– Ой ли?

– Конечно. Я учился на третьем курсе, ты тоже, и жизнь была прекрасна, мне прямо весь мир хотелось облагодетельствовать, чтоб все были счастливы так же, как я.

М-да. Ира тогда проходила педагогическую практику. И в ее восьмом классе жил-был отменно тупой и равнодушный к наукам вообще, и к английскому языку в частности, ученик. Она, по молодости лет, очень переживала. За себя – что не способна его расшевелить. За него – кем он станет? Грузчиком в винном магазине?

А в девятнадцать лет, надо заметить, человек чувствует себя таким всемогущим, как уже никогда потом. И в ответ на Ирины жалобы и переживания я отрубил, что человек все может, и раз ученик туп, то учителя и виноваты: не сумели развить его ум!

Она обиделась: «Легко говорить, попробовал бы сам».

Чтобы я в ее глазах да чего-то не мог?! Два дня она меня поддевала, а на третий я пустился в первую в своей жизни авантюру.

После уроков подводит она ко мне этого бедолагу. Его Геной звали, и с детства прилепили кличку Комоген. Почему Комоген – так я и не дознался.

Вид Комогена подействовал на меня, надо признаться. Уж такой он никакой, такой серенький, речь развита слабо, а главное – неуверенностью и слабостью от него разило за версту. Человеку четырнадцать лет – а на челе у него, так сказать печать полного провала всех будущих жизненных начинаний.

Я в деканате достал институтский бланк и напечатал на нем: ученика такого-то подвергнуть медицинскому обследованию на предмет отправки в специнтернат для дефективных. Прочитал мой Комоген, побледнел. Посадил я его в ожидавшее такси и повез в институтскую клинику. С ребятами там договорился заранее.

В пустой ординаторской надел халат, посадил Комогена напротив себя за стол, положил чистую медкарту: стал расспрашивать. И выяснилось, что парнишка в своих бедах не виноват.

Отца он не знал, мать заботливостью не отличалась, и был он предоставлен сам себе. Здоровьем не выделялся, во дворе лупили, игрушки у других были лучше, и засело в нем с самых ранних лет, что он – существо последнего разбора. Учиться ему было трудновато, а ведь репутация ученика складывается в первые же недели, и все последующие годы он невольно считает себя таким, каким его привыкли считать другие. Одни в классе были сильными, другие умными и хорошо учились, третьи красивыми и нравились девчонкам, четвертые хорошо одевались и имели свои магнитофоны, – а у него ничего не было. Ни родительских дач и машин, ни поездок к морю, ни выступлений на спартакиадах. Его даже в дворовую компанию не принимали: неинтересен, вял.

Так что ему этот английский? Он уже смирился, что пристанет к какой-нибудь неинтересной работенке, и ничего для себя хорошего в будущем он не видел. Напрасно думают, что ранняя юность – период безудержного оптимизма и безоблачного счастья. В четырнадцать лет люди очень остро и драматично воспринимают жизнь, и свое будущее переживают острее, чем когда поздней оно сбывается на деле.

«Да, – говорю, – условия для развития у тебя плохие. Теперь проверим природные данные». И конвоирую его в электрокардиографический кабинет, где дежурил знакомый техник, наш пятикурсник. Уложил он раздетого Комогена на кушетку, облепил электродами, поползла ленточка из кардиографа. Посмотрел он ленту на свет, померил закорючки линейкой: «Энергетический уровень организма, – вещает важно, – девяносто три и семь десятых процента. Ниже идеального, но в пределах нормы». И сажает Комогену присоски второго кардиографа на виски, лоб, затылок. Уж не знаю, какую ахинею выдал самописец на ленту, но была она преподнесена как новейшее достижение медицины, интеллект-энцефалограмма. Техник мой с многоученым видом ленточку «расшифровал» и объявил изумленно: «Не может быть! Сто тридцать семь. Сейчас я аппаратуру проверю…» Проверил. Я тоже удивляюсь. Он мне «объясняет», какой пик что показывает, и на Комогена косится: «Кого вы мне привели? Парню место в школе для одаренных подростков».

Комоген слегка ожил. Чует, что специнтернат отодвигается.

У сестринского поста ждала моя однокурсница с набором детских картинок. Она изображала психолога. Комогена якобы проверили на тесты и сообщили, что к точным наукам способности средние, зато к гуманитарным – отличные.

«Милый мой, – злюсь я, – что ж ты всем головы морочишь? Катись отсюда и учись со всеми вместе».

Сияет Комоген и счастливые слезы с глаз смаргивает. Приказал я ему зайти еще раз, завтра в три, для заключительной беседы.

Веру в себя человеку так быстро не внушишь. И цели нет у мальчишки. Надо его подтолкнуть, разогнать, как автомобиль с испорченным стартером, чтоб мотор уже на ходу заработал.

А как дальше лечить его от душевной придавленности? В чем убеждать? К чему ему стремиться, чего хотеть?

Хорошо учиться? Делать зарядку по утрам и помогать старшим? Готовиться в институт? К этим речам он давно глух – абстрактны. Заработать денег, купить джинсы, магнитофон и кожанку? А дальше?

Как убедить парня, что перед ним – чистое будущее, и он все может, только захотеть! Как сделать, чтоб захотел? Что он вообще может захотеть – но сильно, чтоб хотение это было – как дерево на берегу, за которое заводится трос, и засевшая в болоте машина сама себя вытаскивает собственной лебедкой?

Рассказал я ему, как сирота и беспризорник Коля Дубинин стал академиком. Впечатления не произвело: об академиках у Комогена представление было самое туманное, лежавшее вне сферы его понимания и интереса.

Что за человек… Безусловно обиженный, обойденный радостями жизни в самом чувствительном возрасте. Все им пренебрегали, помыкали, в грош не ставили. На самолюбие ставку сделать, на обиженность? Не может быть, чтобы хоть подсознательно не хотелось ему расквитаться с жизнью за все унижения и лишения, которые пришлось вытерпеть.

А Ира, надо заметить, еще тогда пыталась приохотить меня к чтению. Очень ее задевало, что всем я неплох, а вот по части литературы и искусства – дуб дубом. Перед подругами стеснялась: они рассуждали о Хемингуэе и Пикассо, а я нетвердо знал «Муму» и картину Саврасова «Грачи прилетели». И начал я эксплуатировать Ирину эрудицию, чем более или менее успешно и занимаюсь уже четверть века. Что можно подсунуть Комогену в качестве незатасканного примера воли, энергии, успеха?

Так я впервые прочел «Наполеона» Тарле. И пересказал Комогену в упрощенном виде. Мой Наполеон выглядел похожим на Комогена, как две капли воды. А масштабы его власти заставили бы удивиться самого великого императора. Наверное, зерно упало в почву, потому что в сонливой флегматичности Комогена промелькнула какая-то мечтательная задумчивость.

Железо надо ковать из любого положения, но лучше все-таки пока горячо. Я наплел Комогену, что пишу диссертацию по определению ценностной ориентации в подростках пубертатного возраста и он интересен как экземпляр. Ставлю на нем опыт. Причем он имеет право в любой момент опыт прервать и больше не являться. А если опыт удастся? Тогда не исключено, что ты станешь другим человеком, но это твое личное дело, меня не касается.

И затеяли мы с ним эдакий семинар, эдакую сумасшедшую историко-психологическую игру в вопросы и ответы: а мог бы в принципе он, Комоген, стать императором, если бы родился Наполеоном Бонапартом?

Он вздыхает: «Способностей не хватает». – «Позволь, насчет способностей мы уже выяснили». Я разобрал карьеру Наполеона, как шахматную партию, и набросал одиннадцать пунктов на том самом листочке, который вывалился сегодня в таз с водой.

Комоген старательно переписал. Запись, как вы видите, не лишена аморальности. Но иначе, полагал я, такого тупицу не пронять: перечню сплошных добродетелей он бы не поверил; да таково и соответствие исторической истине.

Будущее показало, что я оказался прав, а лучше б было наоборот. В молодости не задумываешься о далеких последствиях…

За последующие пару недель я внушил ему, что ум умом, а учение – учением, и если человек получает двойки, это отнюдь не гарантия, что он глуп или не преуспеет в жизни. Ира снабжала меня примерами. Заодно с Комогеном я узнал, что математик Гаусс в школе слыл тупицей, юный Лев Толстой имел репутацию шалопая и бездельника, а Генри Форд был почти неграмотен.

Затурканные создания склонны в глубине души к абстрактному мечтанию: в грезах они всемогущи. Задача в том, чтобы мечта поманила явью и толкнула на реальные поступки. Пацан потянулся ко мне со страшной силой. Оно и понятно. Ни отца, ни брата, ни старшего друга у него никогда не было, а я с ним по улице гуляю, о жизни говорю, не лезу с нравоучениями, а главное – понимаю.

Первые перемены в нем заметила Ира.

– Он отчаянно стремится тебе подражать, – повеселилась она. – Щурится, челюсть выпячивает, обратил внимание? Брюки отутюжил, туфли надраил… И взгляд – не то опереточный герцог, не то верблюд, точно как ты.

Комоген встречал меня после лекций у институтских дверей и провожал до общежития: сорок минут в день. Идея императорства засела в его неокрепших мозгах, как гвоздь. Наши игры продолжались: мы сделали д'Артаньяна королем, причем д'Артаньян приобрел явственные черты Ришелье – расчетливость, коварство и неуемную жажду власти. Мы сделали Спартака властелином Рима, хотя этот властелин уступал в благородстве легендарному гладиатору. Разожженное воображение Комогена пока не опускалось до мелочей обыденной жизни. Ну, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не впадало в спячку. Я мобилизовал Иркины возможности и достал на несколько дней «Государя» Макиавелли.

Учиться Комоген, однако, лучше не начал. Более того: раньше на уроках спал, а теперь думает о своем и просто не слышит, когда его вызывают. Слабый и зависимый человек делается скрытен и коварен: Комоген проникался мыслью о возможности своего всемогущества.

Ирина практика закончилась, но Комоген не поставил это в зависимость от наших отношений. Он жаждал встреч и как губка впитывал мои рассуждения об укреплении воли, развитии речи, умении убеждать людей. И наконец с детской непосредственностью спросил о структуре власти у нас: как стать главным? Причем конкретно: самым главным в нашем городе?

Лучше карьерист, чем кусок серого теста. Пусть Комоген мобилизует отпущенные природой силенки и достигнет чего-то в жизни: и себе, и людям сумеет что-то дать. Я поразглагольствовал о личных качествах, биографии, связях, обстоятельствах, образовании. И чтоб заметил, как в моей овце прорезаются черты волчонка – скрытного, недоверчивого, хитрого, – ничего я не заметил. Руководствуясь благими целями, недооценил, так сказать, эффект собственной антипедагогической деятельности.

Сессия положила конец нашим беседам, времени не было: я объявил опыт законченным и обнадежил Комогена успехом. Мы сдали экзамены, отнесли с Ирой заявление в загс и начали забывать эту историю, когда накануне отъезда в стройотряд Комоген меня нашел.

– Перевожусь, – говорит, – в вечернюю школу.

– Одобряю. Начнешь работать, станешь самостоятельным, уверенным в себе. Деньги появятся. И учиться в вечерней школе полегче, отметки тебе подтянут.

– На отметки наплевать… Деньги и самостоятельность – хорошо, конечно. Но главное – начну рабочую биографию. Попробую выдвинуться.

Во как заговорил – «Попробую выдвинуться».

Я торопился: сдавать учебники в библиотеку, получать форму, отмечать обходной листок. Он понял, помедлил, вздохнул.

– Спасибо, Леонид Борисович. Вы сами не знаете, что для меня сделали…

Пожали мы по-мужски руки – и расстались на много лет.

…Звягин цокнул языком и пружинисто встал.

– А дальше?

– А дальше Комоген пошел на завод учеником токаря. Правильно выбрал: токарь – звучит для непосвященных как-то весомее, чем слесарь или фрезеровщик. Он предпочел бы и учиться дольше, и зарабатывать меньше, но быть – именно токарем. Он имел дальний прицел.

Полгода он приглядывался, соображал. Посещал вечернюю школу – не учился, а именно посещал столько, сколько требуется, чтобы получить в конце концов аттестат.

Зимой пришел в комитет комсомола и сказал, что хочет подать заявление. Там удивились, почему он еще не комсомолец, и приняли без проволочек: старателен, дисциплинирован, учится, молодой рабочий-металлист.

Теперь он сидел на комсомольских собраниях. На первом же выступил, заикаясь от волнения: надо чище убирать свои рабочие места. Замечание безобидное, но Комоген начал набирать очки как сознательный комсомолец.

Ребята начинали курить – он не курил. Курение снижает работоспособность и стоит денег, которые можно использовать умнее. Он не пил – ему нужны ясные мозги и, опять же, деньги. Великие люди не пьют.

Деньги он тратил на одежду и прогулки с девушками. Модные вещи придавали уверенности в себе. С девушками он учил себя раскованному поведению. Преодолевая неуклюжесть и застенчивость, научился танцевать: надо быть ловким и никогда не смущаться. Отслуживший в армии сосед, жалеючи, научил его драться.

Он немножко читал – исключительно серию «Жизнь замечательных людей», – и мысленно перекраивал судьбы, примеряя их на себя. Его Бальзак не пил кофе, берег каждый франк, спал по восемь часов и подкупал критиков, чтоб они поливали грязью конкурентов. Его Колумб построил в Америке оружейные заводы, на захваченные сокровища нанял армию и стал императором Америки. К прочим развлечениям Комоген был равнодушен.

Когда буйная энергия юности концентрируется в одной точке – пробивная сила развивается страшная. Так взрыв фаустпатрона, собранный в тонкую струю, прожигает танковую броню. Фанатики, достигающие порой вершин, получаются именно из ребят, чем-то природой обделенных: робких, слабых, некрасивых, бедных, – все их стремление к самоутверждению принимает единое направление, в котором они могут превзойти других, компенсируя свою ущербность.

В семнадцать лет Комоген окончил вечернюю школу – в основном на четверки. Четверки натягивали в поощрение за аккуратную посещаемость. В науках он по-прежнему не блистал. Он твердо знал, что школьные премудрости ему не понадобятся.

Он натаскивал себя для пути наверх, как альпинист перед восхождением. И, как альпинист перед восхождением, обдумывал вернейший маршрут.

Он испрашивал комсомольские поручения, радуя сердца бюро. Его выбрали комсоргом бригады – появилась вожделенная запись в учетной карточке. В цехе он был на хорошем счету: исполнительный, дисциплинированный. И когда он уволился, весьма удивились: зачем, почему?.. Пробовали отговаривать; он отмалчивался непреклонно.

Он поступил на курсы водителей. Полгода жил на стипендию, урезав свои расходы. И проявил себя в новом амплуа: активист добровольной народной дружины. Согласен был дежурить хоть ежедневно. Стал в милиции почти своим человеком: перезнакомился с ребятами, интересовался спецификой работы. Его усердие отметили грамотой к Дню милиции.

Новоиспеченные шофера хлопотали об устройстве: одни стремились на междугородные перевозки, другие в таксопарк, третьи на большегрузные самосвалы. Комоген же по объявлению нашел контору, где требовался шофер легковой машины. И получил старенький москвичок и восемьдесят рублей зарплаты. Он неотклонимо смотрел в будущее.

Мать огорчилась, но мать уже относилась к нему со смутным почтением: положительный, самостоятельный, на зависть соседкам. Сын в ответ только кривил губы и усмехался загадочно:

– Ничего, мамаша, еще буду ездить по главной улице в черном лимузине.

Мать умилялась. Матери – они всегда в таких случаях умиляются…

Перед призывом в армию Комоген предпринял некоторые шаги. Явился в райком комсомола со своей грамотой и попросил рекомендовать его для службы в милиции: чувствует призвание. С ним побеседовали и рекомендацию дали. С этой рекомендацией он двинул на прием к начальнику отделения милиции и, сказав продуманные слова о призвании, попросил позвонить или написать записку райвоенкому. Подполковник улыбнулся, потряс ему руку и пообещал добровольному помощнику посодействовать. Подготовив почву, Комоген отправился к райвоенкому.

– Так где хотели бы служить?

– Если можно – только в войсках МВД. Буду готовиться в училище.

– Думаю, сможем ваше пожелание учесть.

И на милицейском «уазике» появился новый водитель – не водитель, а пример для молодых. Машина вылизана, форма пригнана, ни единого замечания. Выступает на комсомольских собраниях и первым берет повышенные социалистические обязательства. На политзанятиях демонстрирует замполиту знание международной обстановки. Через полгода – ефрейтор, отличник подготовки, член комсомольского бюро роты.

Все свободное время Комоген вертелся в гараже, как-то оказываясь поблизости от машины командира дивизиона. Как водится, сначала разговорился с шофером, потом помог раз, другой; потом подружились. Сближению помогла не только услужливость, но и готовность угостить: за время работы Комоген отложил семьсот рублей и перевел их не на имя матери – на библиотекаршу, чтоб целее были; теперь та посылала ему тридцатку в месяц – кое-какие деньги для солдата.

Часто выдавался случай козырнуть комдиву, глядя в глаза, и отпустить компетентное замечание с присовокуплением того, что он еще на гражданке водил легковую и техникой владеет исчерпывающе. Вполне естественно, что когда командирскому шоферу подошел срок увольняться в запас, был задан вопрос:

– Как относишься к тому, чтоб пойти шофером ко мне?

Несколько секунд Комоген изображал размышление над этой неожиданностью.

– Есть. – И после паузы, сердечно: – Не подведу.

Не подвел. Машина работала, как часы, и сам как часы точен. Немногословен и беспрекословен. Правильный. И спустя приличествующее время советуется с командиром насчет своего будущего. А отношения между начальником и шофером, любому понятно, не те, что просто между офицером и солдатом, – неформальные отношения, короткие. И любому нормальному человеку приятно, когда двадцатилетний подчиненный спрашивает совета в делах неслужебных. Командир по-доброму принял участие в судьбе Комогена.

Он укрепил Комогена в решении подать заявление в партию и первый его рекомендовал; кандидатуру сочли абсолютно подходящей по всем статьям. Он обещал помочь с поступлением в школу милиции; Комоген прочувственно благодарил, но признался с неловкостью и неуверенностью, что мечтает о высшем образовании, а годы дороги… Ему предлагали устроиться в ГАИ – хорошая работа, богатые возможности. Он вздыхал, мялся. К концу службы Комоген проштудировал правила для поступающих в вузы досконально. По демобилизации он имел на руках направление МВД на рабфак юридического факультета Московского университета.

Для многих служба в армии – особенный, отдельный этап жизни. Для Комогена это была очередная, прочная ступень в лестнице наверх. Он выжал из службы все возможное. Если бы командиру дивизиона сказали, что Комоген, выйдя за ворота части, напрочь выбросил его из памяти, он бы не обиделся – не поверил бы.

Год Комоген, напрягая все способности и живя на одну стипендию, отучился на рабфаке. Теперь, обладая полным набором козырей, он не мог не поступить: бывший токарь, комсомольский активист, член партии, младший сержант МВД, специально направлен. На экзамены он надел форму. В науках не блистал, грамотность выказал умеренную, но внушал бесспорное доверие.

В двадцать два года он стал студентом юрфака МГУ – не собираясь работать юристом ни единого дня. Он имел иные виды на диплом, четко различая средства от цели.

Вчерашние школьники праздновали студенческую вольницу. Сравнительно взрослый Комоген с опаской готовился крошить зубы о гранит науки. Однако тянуть на прочные тройки ему оказалось вполне по силам – достаточно не пропускать занятий и вести аккуратные конспекты. Однокашники с известным пренебрежением сочувствовали его туповатой старательности. Экзаменаторы снисходили к оправданиям: из дома не помогают, приходится подрабатывать ночным сторожем. В партбюро были люди энергичные и с мозгами, и банальные речи Комогена успеха не имели.

Он и не рассчитывал выделиться на этом фоне. Тренированный семью годами борьбы, он продолжал идти вверх, и если нельзя было катиться прямо, то поднимался, как лыжник «елочкой»: шаг влево, шаг вправо, но каждый раз чуть выше, чем был. Карьерист должен владеть маневром.

И в сентябре, после стройотряда, Комоген совершил очередной демарш. Он полетел в областной город с университетом, самым скромным из всех, имевших юридический факультет. Там он выглядел эффектно: форма с нашивками МГУ, офицерский ремень, рядом со строительным значком – колодка медали «За освоение целины», купленная в гарнизонном универмаге. Снял номер в гостинице и, умудренный жизнью, приступил к сбору информации.

Есть категория людей, знающих всю подноготную заметных личностей своего города. Обычно это одинокие пожилые женщины из числа журналистов, врачей, администраторов гостиниц; любят щегольнуть осведомленностью шоферы служебных «Волг», и уж решительно не существует тайн для секретарш. Комоген фланировал по коридорам и затевал знакомства, начиная разговор с поисков несуществующего друга, якобы раньше работавшего здесь. Затем интересовался возможностью пройти здесь практику, или устроиться на работу, или написать заметку в газету. Вид его возбуждал некоторое любопытство и симпатию, контакт иногда завязывался, он дарил цветы и конфеты и рассказывал московские сплетни, наводя разговор на нужную тему.

Расчет был прост: в городе есть два-три десятка людей, обладающих немалой властью. Все они сравнительно немолоды, имеют, как правило, взрослых детей. Половина из этих детей, по теории вероятности, дочери. Часть дочерей должна быть не замужем.

Кто ищет – тот найдет, уж это точно. В городе обнаружились четыре непристроенных дочери, в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти, положение чьих родителей удовлетворяло притязаниям Комогена. Одна была красива, вторая умна, третья училась в Ленинграде, четвертую Комоген выцелил, как утку в лет.

Он занял пост в подъезде напротив и через день познакомился с ней на улице элементарным вопросом «как пройти». Цветок на углу, мороженое на другом, заготовленная шутка, отрепетированная байка, – Комоген был приятен, культурен, престижен. Принадлежность к МГУ служила ему знаком качества, рассказ о Наполеоне – свидетельством интеллигентности. Роман раскручивался стремительно – время поджимало.

Ухаживание началось с посещения картинной галереи, никак иначе, и закончилось, после ресторана с танцами, посещением гостиничного номера, куда в нужный момент подали, по предварительной договоренности с горничной, поднос с шампанским и фруктами, – верх красивой жизни, по разумению Комогена. Он сорил деньгами, но как ни быстро они кончались, запасы интеллигентности иссякали еще быстрее.

Девушка пригласила его зайти; он преподнес будущей теще трехрублевую розу и поцеловал ручку. Комоген придумал себе отца, дал ему приличную профессию экономического советника и немедленно загнал в двухгодичную командировку в дебри Центральной Африки. Верная мать последовала за отцом. В трехкомнатной квартире на Кутузовском проспекте, заваленной лучшими импортными вещами, жил один-одинешенек нравственно чистый Комоген, будущий начальник юридического отдела МИДа. Он был скромен и деловит.

А что он делает в их городе? Приехал к другу, но поссорился, ушел в гостиницу, собирался улететь в Сочи, но встретил их дочь. На каком он курсе? На пятом, остался год. Пора было смываться.

В аэропорту невеста смахнула слезку с некрасивого личика. Комоген рыцарственно надел ей на палец золотое колечко с александритом, купленное на последнюю сотню, и отбыл с уклончивыми обещаниями. Пусть сомневается в нем, не подозревая расчета.

Теперь требовались деньги, деньги, деньги! Комоген продумал варианты: украсть в гардеробе дубленку с вешалки, найти ростовщика и одолжить тысячу, устроиться в жэк сантехником и выжимать трешки из жильцов… Вскоре он орудовал заступом на кладбище: калымных доходов должно было хватить.

На ноябрьские он полетел к невесте. Жил у них дома. Со вздохом предупредил, что свадьба невозможна до возвращения родителей. Снизошел к ее горю – согласился подать заявление.

Рассеивая подозрения, Комоген показал фотографию «родителей», спертую у приятеля. Прочитал «их письмо», написанное под диктовку другим приятелем. Он был одет в «их подарки», купленные в комиссионке.

Через неделю после свадьбы Комоген похоронил родителей в авиационной катастрофе.

– Проходимец!.. – прорычал тесть за плотно закрытой дверью.

– Откуда я сначала знал, кто ее родители?

– Подонок!.. А когда узнал, то что?

– Испугался, что для вас это неравный брак.

– Почему не сказал правду? Мы что, феодалы?

– У вас будет внук.

Тесть отвесил зятьку затрещину, сунул в рот валидол и рухнул в кресло. Комоген твердой рукой вел корабль своей карьеры сквозь предусмотренную грозу. Он заплакал и склонил повинную голову под меч: «Я не откажусь от любви… Никогда не приму от вас ни копейки… Можете вышвырнуть меня вон…»

– Вышвырнуть! А ребенок? А люди что скажут? А обо мне ты подумал?

По здравом размышлении, щадя самолюбие и во избежание пересудов, легенду Комогена решено было вслух поддерживать. Будущее молодой семьи подверглось нелегкому обсуждению и оказалось совсем не столь мрачным. Новый родственник рассуждал здраво. «А, разве не часто молодые честолюбцы хватались за выгодных невест…»

– Я в жизни многого добьюсь, не разочаруетесь.

После второго курса он перевелся на местный юрфак.

Ему исполнилось двадцать четыре, и все слагаемые карьеры теперь наличествовали: биография, личные данные, родственные связи, начальная зацепка. Он ощутил под ногами твердую почву для разбега и взлета; холодное пламя успеха сжигало его.

Взрослый мужчина, он смотрел на наивных сокурсников с затаенным превосходством. Его уважали, признавая его достоинства. Он был прост и открыт, скромен, но солиден, он перевелся «по семейным обстоятельствам» из столичного университета, о чем тонко напоминал, не хвастая. Он грамотно одевался, весомо молчал, незаметно льстил, убежденно поддакивал. Он усвоил, что главное для карьеры – это умение произвести наивыгоднейшее впечатление на тех, от кого зависит твое продвижение.

Ему нравилось думать о себе, как об отлаженном механизме для делания карьеры. Больше он ничего не умел и не хотел.

Он зубрил самое необходимое, не стараясь понимать. Налегал на общественные дисциплины. Не пропускал ни одной лекции, ни одного мероприятия. И неизменно выступал на собраниях. Клеймил прогульщиков, требовал ответственнее проводить политинформации, ратовал за борьбу со шпаргалками и призывал активизировать работу народной дружины.

К весне, присмотревшись, его кооптировали в партбюро курса. Ввели в контрольную комсомольскую комиссию факультетского комитета ВЛКСМ. Летом в стройотряде он, с учетом опыта, был поставлен комиссаром.