Текст книги "Дни нашей жизни"

Ярик

В школе я не появлялся еще неделю. Меня таскали то к инспектору, то к местному участковому, и постоянно какие-то люди в униформе что-то убедительно и настойчиво мне внушали. Я возвращался с дикой головной болью и оставался дома на весь день. Родители были не против. Мне кажется, им было меня жалко, но мне себя жалко не было.

Потом Славе позвонили. Я вздрогнул: в последнее время звонили либо из школы, либо из полицейского участка. Он долго слушал и отвечал только «да» или «нет», а потом сказал:

– Я приду, но вряд ли смогу вам что-то объяснить… Потому что я сам не знаю причину, он мне ее не назвал… – Он опять долго слушал, хмуро поглядывая на меня. – Это для вас он преступник, а для меня – сын. И я знаю, что, если так случилось, значит, причина была серьезной… Моя уверенность основывается на том, что я его знаю всю жизнь. Можете говорить мне про него что угодно, но он не преступник, не психопат и не убийца. До свидания.

Положив трубку, он снова посмотрел на меня. Сказал:

– Это из школы. Нас вызвали на педсовет, он завтра в два часа.

Я кивнул, а сам представил, как буду стоять посреди учительской и все будут пялиться на меня, отчитывать, кричать, задавать кучу вопросов. А я все равно не смогу рассказать им правду. Как она вообще прозвучит? Сказать, что я избил Илью, потому что он смеялся над тем, что мои родители – геи? Опять придется врать, а врать мне уже надоело.

Слава ушел на работу, посоветовав мне заняться чем-нибудь полезным. Тогда он работал уже не из дома, а был художником компьютерных игр. Забавно: я никогда их не любил.

Родители, кстати, после инцидента с Ильей купили боксерскую грушу и перчатки. Они не сказали, что это для меня, но я намек понял. Все те дни, что шли разбирательства по случаю моего нападения на Илью, я колошматил по ней как ненормальный – и это вроде помогало.

Вот и когда Слава ушел, я хотел взяться за грушу, но тут в дверь негромко постучали. Я скинул перчатки и подошел к двери, посмотрел в глазок. Это было очень странно: в подъезде стоял Ярик. Вы его не вспомните, потому что я никогда раньше его не упоминал. Он действительно никак не фигурировал в моей жизни, был просто одноклассником, сидящим за какой-то там партой, и мы с ним в лучшем случае только здоровались. А теперь вдруг он стоял за дверью моей квартиры. И ведь явно же оказался здесь неслучайно.

Может, его ко мне учителя подослали? Или ребята? Хотят узнать, что я теперь буду делать, как выкручиваться, ведь такого в нашем образцовом классе никогда не случалось. И на учете, кроме меня, никто не стоит. Один я – самый страшный преступник.

Но это глупо. Если бы хотели узнать – написали бы. Хотя, может, и писали. Я не знал – сообщения читать не хотелось.

Я открыл Ярику дверь. Он стоял какой-то взъерошенный, с покрасневшими глазами.

– Ну заходи, – произнес я.

Он шагнул в прихожую, и я закрыл за ним дверь, замечая, как он постоянно суетливо оборачивается на меня. Неужели боится?

Мы прошли в мою комнату.

– Если ты по поводу Ильи, то лучше ничего не спрашивай, – попросил я.

– Я хотел узнать, что теперь будет, – ответил Ярик. – Сообщения ты не читаешь.

– А адрес мой ты где взял?

– У Лены.

– Ответ, что я полностью осознал свою вину и раскаиваюсь, тебя устроит? – съязвил я.

– Я ведь не об этом спросил, – на вздохе ответил Ярик и сел на мою кровать.

Сел и замер, упершись во что-то взглядом. Я проследил, куда он смотрит: на флажок. Радужный флажок в моей подставке с карандашами, который мы всегда убирали перед тем, как кто-нибудь придет. Но Ярик-то не должен был приходить, оттого я и не подумал ничего прятать.

Я вдруг разозлился. Захотелось заорать на него, чтобы он перестал таращиться, заставить его перестать.

Я глубоко и медленно задышал. Вдох-выдох. Нужно перестать додумывать, это ничего не значит, скорее всего, он понятия не имеет ни о какой ЛГБТ-символике и смотрит просто потому, что флажок очень яркий.

Вдох-выдох.

Я прикрыл глаза, а когда открыл, Ярик уже туда не смотрел.

– Антона в другую школу перевели, – неожиданно сказал он.

Я удивился:

– Почему?

– Не знаю. На следующий день после вашей… – Он замялся. – …После вашей драки пришел его отец и забрал документы.

– Ого. – От неожиданности я тоже сел на кровать.

– Надеюсь, в новом классе ему будет лучше. – Ярик вяло улыбнулся.

Мы помолчали.

– Почему мы ничего никогда не делали? – с грустью спросил я.

– В смысле?

– Мы ведь все видели, что происходит с Антоном. Но никто никогда не пытался это остановить.

Я посмотрел Ярику в глаза. Он их смущенно отвел.

– Мы почему-то относились к нему хуже, чем к другим, – продолжил я. – Как будто он – чужой, а остальные – свои.

– Кроме Ильи и Юры все относились к нему… как ко всем остальным.

Я усмехнулся:

– Значит, мы ко всем – как к чужим? Какая неуютная жизнь.

Ярик опять вздохнул. Потом спросил:

– И все-таки что теперь будет?

– Да с кем?

– С тобой.

– Ничего не будет. – Мне резко стало на все наплевать, навалилось какое-то равнодушие.

– Костя сказал, что будет тебя в тюрьме навещать.

Я рассмеялся. Ярик удивленно посмотрел на меня и заплакал. Это было так неожиданно… Он ревел и между всхлипами говорил, что ему уже надоело из-за меня плакать, что я все равно этого не ценю и ни одной его слезы не стою, что все из-за меня переживают, а я сижу и смеюсь, и мне на все плевать.

– Ярик… Ну успокойся… – смущенно повторял я. – Меня не посадят в тюрьму. Детей не сажают.

Я опустился на пол перед ним, как перед маленьким, и начал вытирать ему слезы. И вдруг понял, что сам сейчас заплачу.

Перестал его утешать, лег на пол и подумал: «Как бы не заплакать». Тогда и разревелся, конечно.

А Ярик перестал плакать, спустился ко мне на пол и теперь сам принялся меня успокаивать. Я продолжал реветь, чувствуя, как на самом деле мне приятно, что кто-то пытается меня утешить. От этого становилось чуточку легче.

Почему-то так получилось, что на этом полу мы и уснули. А может, только я уснул, теперь уже не знаю. Но проснулся я от того, что в комнате включился верхний свет. Я открыл глаза, а на пороге Лев стоит. За окном уже темно, времени прошло куча. Слева от меня, потягиваясь, приподнялся и сел Ярик.

– Здрасте, – сказал он, увидев Льва.

Лев кивнул, но еще некоторое время смотрел то на меня, то на него. Не знаю, какие версии произошедшего крутились у него в голове, но, насмотревшись, он просто сказал:

– Хотите чаю?

Мы, конечно, хотели.

Это было здорово и странно: наревевшись, пойти пить чай вместе со Львом, разговаривать с ним о ерунде и смеяться, будто ничего не было, будто сегодня самый обыкновенный день.

Перед уходом Ярик спросил:

– Это твой папа?

– Да, – ответил я.

И тут же подумал: «Что я за дурак? Зачем я это сказал? Завтра он увидит меня в школе с другим папой, и что я ему объясню?»

Но Ярик сказал, что отец у меня классный.

А Лев сказал про Ярика:

– Хороший парень. Почему вы не дружите?

Я пожал плечами. Я и правда не знал почему. Мы с Яриком раньше никогда по-настоящему и не разговаривали.

Педсовет

Ночью перед педсоветом я не спал от удушающей тревоги. Только удавалось задремать, как я просыпался, вспоминая визгливый голос нашей классухи, повторяющей, что я урод. И еще: «Мальчика увезли без сознания на скорой! Если что-то случится, виноват будешь ты!»

Я гадал, как там сейчас Илья. Все еще в больнице или уже дома? Наверное, в больнице. Думает ли он о случившемся так же часто, как я? Может, ему и не до того.

Я представлял эту больничную атмосферу с едким запахом лекарств, звякающими ампулами и шприцами… Если бы мне пришлось лежать в больнице, я бы очень хотел домой.

А потом я представил маму Ильи. Я никогда ее не видел, но представил очень четко, плачущую и мающуюся дома от переживаний за сына. Она, наверное, ненавидит меня. И это справедливо.

На следующий день оказалось, что отец Ильи тоже пришел на педсовет. Я его сразу узнал: вспомнил, как он гордился маленьким покусанным собакой Илюшей. Когда я зашел в кабинет, мы с ним зацепились взглядами, но он первым отвел глаза. Будто виноват больше меня.

Учителя-предметники сидели за длинным вытянутым столом с общим выражением дикой усталости и равнодушия на лицах. Им хотелось домой. Во главе стола была директриса, рядом с ней – наша классная.

Мы со Славой сели с другого конца стола. Все присутствующие воткнули в нас свои глаза.

– Ну? – ядовито выговорила директриса.

– Что? – не понял я.

– Что надо сказать?

– Что?

– Что надо сказать, когда входишь в кабинет директора?

– А, – дошло до меня, – здрасте.

– Думаю, ты понимаешь, по какой причине тебя вызвали, – продолжила директриса.

Почему она так противно разговаривает?

– Объяснишь всем нам, зачем ты изуродовал своего товарища?

– Какого товарища? – усмехнулся я.

– Он еще и усмехается, – возмутилась директриса. – Товарища по классу!

– Товарищ по классу – это не всегда товарищ, – заметил я.

– Не паясничай, ты сейчас не в той ситуации!

Слава наклонился ко мне и одними губами произнес:

– Не беси их…

Я вздохнул. У меня уже сто раз спрашивали, почему да почему. У инспектора и в участке я либо молчал, либо говорил что-нибудь невнятное про конфликт из-за «недопонимания». Но на педсовете подумал, что надо сказать про Антона. Что Илья задирал Антона, а я вступился. Я даже почти сказал это, но остановил сам себя: это же неправда. Не Антона я защищал. Я что-то свое защищал.

– У Ильи очень много предрассудков, – ответил я. – Мне это стало неприятно.

– Каких предрассудков?

– Он гомофоб.

Учителя переглянулись. На какое-то время в кабинете повисла пауза. Я услышал, как Слава рядом со мной едва заметно вздохнул.

– Что это значит? – наконец спросила директриса.

– Это значит, что он ненавидит гомосексуальных людей, – спокойно объяснил я. И даже удивился, как у меня так спокойно получается. – Оскорбляет их, унижает, высмеивает.

– А тебе какое дело?

От этого вопроса я ощутил безнадежность. Было понятно, что никому я тут ничего не докажу, не смогу объяснить. Но совсем молчать было тоже тошно. Поэтому я продолжил говорить правду:

– Он сказал, что мой отец спидозный, потому что гей.

– То есть ты избил Илью, потому что он назвал твоего отца… геем? – На последнем слове директриса замялась, будто бы оно неприличное.

Я покачал головой:

– Нет. Потому что он назвал его спидозным. Да и в принципе всех геев, и мне не понравилось, что он использовал в качестве оскорбления такое слово. СПИД – это болезнь, а не шутка.

– То есть просто поэтому ты его и избил?

Меня царапнуло это «просто». Для нее случившееся было ерундой, ничтожным поводом для обиды. Я не стал ей отвечать.

Тогда она посмотрела на Славу и спросила, знал ли он о настоящей причине. Слава сказал:

– Нет, в первый раз слышу.

– И что вы о ней думаете?

Мне казалось, он скажет, что это дикий и безнравственный поступок, что он разберется и повлияет на меня. Его так Лев учил накануне. Сказал, что на педсовете все будут рады, если мы раскаемся, и отпустят нас без мучений.

Но Слава ответил:

– Думаю, это справедливый повод для злости.

– Что? – прыснула директриса. – Справедливый повод, чтобы избить до полусмерти?

– Я этого не говорил. Я сказал «для злости».

– Вам не кажется странным, что его вообще волнует эта тема?

– Нет, – просто ответил Слава. – Мне кажется странным, что она не волнует вас…

– Меня?! – перебила она его с возмущением.

– Подождите, я не договорил. Значит, вас и многое другое не волнует. Расизм, национализм, ущемление прав. Это грустно, потому что вы руководите школой, которая каждый год выпускает сотни людей во взрослую жизнь, и эти люди формируют общество, в котором мы живем. То, каким оно будет, зависит от каждого, кто здесь работает. Выходит, вы способствуете невежеству, а его вокруг уже столько, что мы скоро все в нем утонем. Все, понимаете? Не только геи с иммигрантами. В обществе, в котором все друг друга ненавидят, нет никаких гарантий, что завтра расправа не случится над вами.

Директриса сидела с таким видом, будто она одним лишь усилием воли заставляет себя дослушать Славу до конца. На ее лице недвусмысленно читалось отвращение к нам обоим.

– Яблочко от яблони… – пробубнила она себе под нос. – Вот и плоды либерального воспитания. Сначала выступают за свободу, а потом убивают тех, кто с их взглядами не согласен. И первый несогласный у нас уже в больнице! Вы не про эту ли расправу?

Слава с усмешкой ответил:

– Вы так говорите, будто ваши слова меня как-то должны смутить. Или я должен начать извиняться и говорить, что не то имел в виду? Думаю, вы поняли, что я имел в виду, и извиняться я ни за что не буду.

– Вижу, мы не найдем с вами общего языка, – сухо заметила директриса. – Очень жаль.

– Мы можем идти?

– Всего доброго.

Из школы мы вышли молча. Лишь на выходе Слава кивнул мне: мол, молодец. И я ему тоже кивнул, потому что он тоже молодец.

Но потом случилось совсем неожиданное. Отец Ильи догнал нас на полпути и, почти без пауз, затараторил:

– Я хочу, чтоб вы знали, что у меня нет никаких претензий к вашему сыну. Мне не хочется этого говорить, но я бы Илью сам голыми руками придушил бы.

– Вы чего? – удивился Слава.

– Я ничего раньше не знал. А теперь мне рассказали: и про Антона, и про случай на дне рождения, еще и это теперь.

Я его не понимал. То есть я понимал, о чем он говорит, но мне было странно, что он вот так вот…

Чтобы отделаться от него, Слава сказал:

– Не переживайте. Я приму меры в отношении сына.

– Да не нужны никакие меры! – почти закричал отец Ильи. – Это я гниду вырастил! Из-за этой тупоголовой курицы! Отдала его на музыку! А что музыка? Какая разница, музыка или нет, если от него человека все равно не осталось! Убью подонка!

Слава принялся его успокаивать и говорить, что не надо трогать Илью, что ему уже и так досталось и сейчас нелегко, а я не уставал удивляться. Подобное говорить про сына и про жену можно, наверное, только когда вообще их уже не переносишь. Я вдруг почувствовал себя удачливым, очень удачливым. Мне повезло с родителями. Вот у Ильи есть мама с папой, а что толку?..

– Прекратите, – попросил его Слава, и мне почудилось отвращение в его голосе. – Он же ваш ребенок. Зачем вы его так… предаете?

А папа Ильи по второму кругу начал про подонка, жену-«курицу» и «бабское воспитание». Мы кое-как уговорили его успокоиться, пойти домой и никого больше не трогать.

Слава мне потом сказал:

– Думаешь, легко с таким придурком жить? Мы с тобой пять минут еле выдержали, а Илье это каждый день терпеть. Теперь он тебе, наверное, не кажется такой сволочью?

Слава был прав. Илья мне сволочью больше не казался.

Дурак

Илья на занятия тоже не вернулся. Родители неожиданно перевели его в другую школу, хотя все думали, что уйду я. Слава даже предлагал мне перевестись, но Лев сказал, что это как с «Жигуля» на «Москвич» пересаживаться.

Так что я продолжил учиться в своем классе, и жизнь в нем стала гораздо спокойнее, несмотря на то что главный подпевала Ильи остался с нами. Однако Юра вел себя тихо, может быть, потому что потерял поддержку Ильи, а может, потому что теперь меня все боялись. Общались нормально, но будто бы опасались сказать что-нибудь не то. Это понимание подпитывало мое чувство вины.

Меня поставили на учет в комиссии по делам несовершеннолетних, обязали отмечаться в участке, ходить на профилактические беседы со школьным инспектором и посещать психолога.

Я слышал, что про меня говорили в школе:

– Он хороший, но психованный.

– Он хороший, но не скажи ничего лишнего.

– Он хороший, но…

Теперь это «но» висело на мне клеймом.

Я и сам чувствовал, как что-то сорвалось во мне, будто плотину прорвало, только ее больше не получалось восстановить.

Целыми днями я избивал боксерскую грушу. Но этого в какой-то момент перестало хватать, и я начал искать для себя какой-нибудь спорт. Выбрал я баскетбол, потому что в школе была секция, и после тренировок оставался и бил мячом в стену – со всей силы, до крика.

Раз в неделю я ходил к школьному психологу на разговор. Она все время спрашивала:

– Что ты сейчас чувствуешь?

А я говорил:

– Ничего.

Тогда она показывала мне какую-то табличку, где были написаны все существующие эмоции в мире, и предлагала выбрать из них. Обычно я выбирал что-то нейтральное, а она качала головой, говоря, что я «искажаю информацию». Но у нее и так была искаженная информация. Она пыталась помочь несчастному мальчику, который потерял маму и живет с отцом-одиночкой, но я им не был.

Одно было хорошо: с Леной мы помирились, и все стало по-старому. Кино, прогулки, провожания до дома. Еще мы вместе решили читать книги, чтобы становиться умнее. Подумали, было бы классно опередить школьную программу по литературе: когда начнем проходить, будем знать все заранее. Правда, оказалось, русскую классику нам не потянуть: ни мне, ни Лене ничего не понравилось, кроме «Евгения Онегина».

«Онегин» нас очень зацепил, особенно Лену. Мы даже учили любимые моменты наизусть.

Я ей говорил, что она – моя Татьяна, а я – ее Онегин. Она отвечала:

– Ты не Онегин.

А я отвечал:

– Я не Онегин. Но ты все равно Татьяна.

Летом после шестого класса мы вместе поехали в летний лагерь. Я в такое место отправлялся в первый раз, а Лена – уже в шестой. Она обещала, что там очень весело, но мне это было неважно, главное – вместе с ней.

С нами тогда еще напросился Ярик. Мы с Леной хотели поехать только вдвоем, но он так жалобно спрашивал, не против ли мы, что нам не хватило духу ему отказать. Мы вообще-то общались с ним, но очень бестолково. Он ходил с нами третьим лишним, сбоку припека. Чувствуя это, я испытывал неловкость и старался уделять ему время, чтобы сгладить его некоторую «лишнесть», но толком ничего не менялось.

По вечерам в лагере устраивали костер и пели песни, а Ярик всегда садился между мной и Леной, будто специально. Один раз я не выдержал, нагнулся к ней за его спиной и прошептал:

– Давай сбежим.

– Куда? – прошептала она в ответ.

– К озеру. Будем любоваться волнами, а я буду читать тебе стихи.

Лена улыбнулась:

– Сбежим.

Мы сказали вожатым, что пошли за куртками, потому что похолодало, а сами побежали наперегонки вниз по склону – к воде. Когда голоса поющих ребят совсем стихли, я резко остановился, и Лена врезалась в меня. Мы схватились друг за друга, чтобы не свалиться, и так же резко отпрянули. Я тогда заметил, что она вроде улыбается, но вымученно как-то, через силу.

– Ты почему такая? – испугался я.

– Какая?

– Почти в слезах.

Она вдруг расплакалась совсем открыто. Я растерялся. Мне показалось, что я должен обнять ее и успокоить, но… Но она – девушка, а я – парень. И я не осмелился.

– А ты почему такой, Мики? – спросила она сквозь слезы.

– Какой?

Она не отвечала, только всхлипывала и судорожно вздыхала. Я подумал, что она, даже когда плачет, очень красивая. И улыбнулся этим мыслям.

Она заметила мою улыбку и вдруг зло спросила:

– Что? Радуешься тому, что ты такой хороший?

– В смысле?

– Ты – хороший! – с претензией выкрикнула она, будто бы это плохо – быть хорошим. – Вежливый, красиво ухаживаешь, стихи читаешь! Ты не поцеловал меня ни разу! И сейчас тоже… Что, даже не притронешься ко мне?!

– Я не знаю… – нерешительно ответил я. – Может, ты не хочешь, чтобы я прикасался к тебе…

– А ты прикоснись! – Она схватила меня за руку и положила ее к себе на грудь.

Меня бросило в жар, но Лена тут же откинула мою ладонь и продолжила кричать:

– Заматерись! Плюнь на асфальт! Один раз какую-то сволочь ударил – и то сожрать самого себя умудрился! Может, прекратишь? Что ты всех жалеешь, даже всякую шваль? Ты чего-то взамен ждешь? Или ты исусик?

На берегу было светло от яркой луны; лицо у Лены сделалось каким-то серебряным, и у меня от одного взгляда на нее подступило к горлу сладкое удушье.

Она вдруг сказала:

– «Я другому отдана, я буду век ему верна».

– Ты что, – произнес я, – встретила… «своего генерала»?

– Может, это не генерал, а настоящий Онегин. Не ты. А может, это вообще не «он».

– То есть?

– Это девочка.

Я опешил.

– Ты смеешься надо мной?

Она посмотрела на меня с вызовом. Глаза в глаза. И сказала:

– Не смеюсь.

– Лена, – с трудом выговорил я. – Если ты просто хочешь меня задеть, то…

– Да не хочу я тебя задеть! – перебила она меня. – Я тебе правду говорю!

– Какую правду? Ты два года назад говорила, что это противно! И где здесь правда?

– А мне в самом деле было противно! От себя! Я хотела переделать себя, понятно? Думала, что смогу!

Я выдохнул:

– Я тебе не верю.

– Ну и дурак!

– Почему ты тогда плачешь? Почему кричишь из-за того, что я не прикасаюсь к тебе?

– Да потому что ты правда невозможен! – Она говорила таким тоном, будто я ей очень противен. – Ты правильный до тошноты! Тебя такого ни одна девушка не вынесет! Я была уверена, что ты гей и что мы взаимно друг друга используем! Но ты ходишь за мной как привязанный, и я понимаю, что ты не врешь, ты не гей, а просто… дурак!

Я посмотрел в ее заплаканные глаза и понял: она не любит меня. Она смотрит равнодушно. И она всегда так на меня смотрела.

– Не сердись, – тихо сказал я. – Я и правда дурак.

– Ненавижу дураков, – прошептала Лена. – Ненавижу.

Ей, наверное, очень хотелось меня ударить. И я сказал:

– Можешь ударить. Если хочешь.

Но она только бросила на меня взгляд, будто прощальный, вытерла рукавом слезы с глаз и развернулась. Она уходила.

Я посмотрел вдаль, где на другом берегу озера виднелись жилые многоэтажки. Представил, что, если бы у меня был автомат, я бы выстрелил в каждое окно. Чтобы все люди проснулись в панике, решив, что это война, и кинулись спасать документы, деньги, детей, любовников, собак, драгоценности. И чтобы кто-то понял, что им спасать нечего. Некуда кидаться. И когда они поймут, что это не война, им придется всю жизнь прожить, понимая, что спасать им нечего.

И так мне стало зло и радостно от этого.

А возвращаясь к костру, я вдруг зарыдал. Совсем как в раннем детстве, когда ничего от слез не видишь. Я понял, что жил в какой-то сказке, где все видел так, как мне хотелось. Выдумал себе какую-то любовь. Хотя никто меня не любил. Никто. Захотели – использовали, надоело – перестали.

Я не смог успокоиться, даже когда дошел до своего отряда. Сел чуть поодаль и заревел. Заметив это, вожатая стала меня утешать и задавать вопросы. Даже спросила:

– Мики, у тебя что, кто-то умер?

А я подумал: «Да. Это я. Я умер».