Текст книги "Дни нашей жизни"

Нянь

Ване доставалось от Льва намного сильнее, чем мне. Иногда мне даже было его жалко. Лев устроил ему настоящее армейское воспитание: сколько раз за день Ваня косячил, столько раз в конце дня он должен был отжаться. Для меня это звучит не страшно: я бы с такими правилами отжимался раз в неделю, не больше. Но иногда число Ваниных промахов доходило до пятидесяти в день.

Промахами считались двойки, невыполненное домашнее задание, побег с уроков, прогул, замечание в дневник, драка, оскорбление окружающих, хамство – и это только в школе. Дома ему нельзя было ничего брать без разрешения, он должен был мыть посуду, помогать мне с уборкой, выполнять домашнее задание, вешать одежду в шкаф, а не раскидывать ее по комнате, ставить обратно на свое место все, что взял. Ну и еще куча разных мелочей вроде мытья рук и нерастопыренных локтей за столом. Курение, алкоголь и мат карались особыми санкциями – тридцатью отжиманиями за каждое.

По вечерам, когда из соседней комнаты доносились плач, всхлипывания и жалобы «Я больше не могу», у меня побаливало сердце. Зато Лев был непреклонен, как какой-то командир. Говорил сухо и спокойно:

– Если коснешься пола – начнешь заново.

Слава говорил Льву, что это зверство какое-то, а Лев отвечал, что требует с Вани ровно столько, сколько тот действительно может выполнить. Справедливости ради стоит отметить: Лев всегда отжимался вместе с ним, так Ване было легче продержаться до конца.

А еще Лев сказал, что если Ваня проведет весь день без замечаний, то его будет ждать вознаграждение. Правда, не сказал, какое именно. Ваня очень старался, но некоторые вещи были для него просто невозможны – ну как можно что-нибудь не стянуть в школе, если оно лежит на парте без присмотра? Или как не обозвать того, кто случайно наступил тебе на ногу? Короче, Ване предстояло еще долго терпеть такое домашнее воспитание.

Вскоре эти методы воспитания коснулись и меня, чтобы Ване не было обидно отдуваться одному. Теперь я должен был соблюдать все те же самые правила, даже если раньше их не существовало, исправно сидеть над учебниками (а я это еще в пятом классе перестал делать) и отжиматься, когда что-то не выполнил.

К тому же появилось много дополнительных обязанностей: например, делать уроки вместе с Ваней. А у него почерк такой, будто он на древнегреческом пишет – ни одной буквы не разберешь. С математикой еще хуже: умножение от сложения он не отличал. В общем, у меня мозг закипал, и я все больше понимал, почему Лев в начальной школе на меня раздражался. Я не хотел точно так же драконить Ваню, но если у него два умножить на три – это пять, то как тут сдержаться?

А однажды я его упражнения по русскому проверял, а он вдруг говорит:

– Мне кажется, что они… эти.

Я даже не понял, что за «они» и кто «эти». Так ему и сказал.

– Ну Слава и Лев… Ну эти…

Я начал догадываться. Помог ему, иначе сам бы он что-нибудь сморозил.

– Геи?

– Ага…

Я не знал, что сказать. На тот момент Ваня уже почти два месяца был знаком с нашей семьей и чуть больше недели был официально усыновлен, но никто в особенности отношений между нашими родителями его не посвящал. Слишком велик был риск, что Ваня расскажет об этом другим.

– Ну и что? – просто спросил я.

Мне показалось, что лучшее решение – отнестись к этому как к чему-то само собой разумеющемуся.

– Я думал, ты тогда напиз… наврал. – Воспитание Льва начало приносить свои плоды.

– Что ты об этом думаешь? – попытался я прощупать почву.

– Это мерзко, – однозначно ответил Ваня.

– Предпочел бы детдом?

– Нет… Лучше так.

– Тогда не говори никому, особенно сотрудникам из опеки, а то обратно отправишься. – Я попытался сказать это как можно более решительно. – Серьезно, в тот же день вернешься в детдом. Понял?

Ваня сумрачно ответил, что понял. Но я все равно заранее придумал кучу отговорок на случай, если он кому-то расскажет. Все они звучали примерно так: «Да что вы слушаете, он же из детдома, нахватался там всякого» или «Просто не может адаптироваться, вот и фантазирует».

А я вдруг снова начал думать о его настоящих родителях. Не может такого быть, чтобы он – «никто и ничто». То есть, конечно, если его подбросили на порог детдома, то его родители никому не известны, но, скорее всего, ему просто о них ничего не рассказали. И все-таки хоть какие-то родители должны были значиться у него в документах, а документы выдали Славе.

Я не мог объяснить сам себе, зачем мне эти знания о Ване, но тайком полез в ящик с документами под предлогом, что для школы нужна моя медицинская карта, а она – вот как раз где-то тут. Найдя на дне документы об усыновлении, я уже было вытянул их, как вдруг меня за руку схватил Лев.

– Зачем они тебе? – строго спросил он.

Отпираться я не любил, поэтому честно сказал:

– Хотел посмотреть, кто у Вани родители.

– Зачем?

– Просто…

– Так спроси у него.

– Он сказал, что они циркачи. – Так звучала последняя версия Ваниного вранья.

Тогда Лев на полном серьезе и уже без прежней строгости проговорил:

– Значит, они циркачи. Не разоблачай его. Он в это верит.

Мне стало неловко, и я положил документы на место. Решил, что больше не буду их брать. Ни к чему это.

Еще Ваня ужасно завидовал тому, что должен ходить в школу, а я сижу на домашнем обучении. Так что родители сказали мне, что в восьмой класс я однозначно пойду, как все. Это было неприятно, я уже и забыл, как это – ходить в школу.

В седьмом классе я приходил туда только на итоговые контрольные работы, от которых зависели оценки в четверти или в году. Вот и в конце мая мне пришлось пойти и отдуваться за весь год. Мы с Ваней теперь учились в одной школе, и он столько раз подходил ко мне в первый день, что в классе меня прозвали его «нянем».

Вообще всем почему-то было смешно от того, что у меня появился младший брат. У одноклассников сразу прорезалось чувство юмора:

– Научи его двойки получать!

– И съезжать с перил!

– Лучше в ножички играть!

Я не стал им говорить, что Ваня и без меня все это прекрасно умеет.

Когда в один из тех дней он подошел ко мне уже в пятый раз, я разозлился. И, прежде чем он снова заговорит со мной, сказал:

– Мне некогда, у меня сейчас контрольная по русскому, вот! – И показал ему в качестве доказательства свою тетрадь с правилами орфографии.

А Ваня отпихнул ее рукой:

– Я такие буквы не понимаю.

За моей спиной ехидно загоготали одноклассники.

– Чего тебе? – раздраженно спросил я.

Ваня опасливо посмотрел мне за спину и шепнул:

– Скажу на ушко.

Мне стало его жалко, и я наклонился. А он говорит:

– Я ремень застегнуть не могу.

Он поднял рубашку, чтобы продемонстрировать, как у него на штанах болтается незастегнутый ремень. А у него ремень был проще некуда – с автоматической пряжкой. Я тяжело вздохнул, опустился перед ним на колени и принялся застегивать. Тут все ребята вокруг и покатились со смеху.

А Ваня еще больше усугублял ситуацию, объясняя им:

– У меня просто раньше ремень только с дырками был…

Я все думал, как провести с Ваней воспитательную беседу о равноправии, толерантности и принятии всех людей такими, какие они есть. Надо ведь было подвести его как-то к тому, что он живет в однополой семье. Поговорить с ним об осуждении. Сказать, что судить других – последнее дело, особенно взрослых людей за их искренние чувства друг к другу, а кроме того, это вовсе не мерзко. Хотя, сказать честно, такая оценка их отношений тем или иным образом находила отклик и во мне: чувствовал я нечто похожее, но не вполне ясное и не вполне осознанное.

Все, что подразумевалось под нашей семьей, – внешняя совершенность, слезливая история про умершую маму и отца-одиночку, – на самом деле было тайной, цепью обманов, неизвестно для кого камуфлированных под «обыкновенную семью». Все это Ване тоже предстояло узнать, потому что такое тяжело понять. Может, я и сам еще не до конца понял. Эта иллюзия «нормальности», этот обман – колючий, как еж, я ворочался в нем уже десять лет, меня со всех сторон кололо, и, между прочим, было больно.

Но только я об этом подумал, как рассерженный Ваня прибежал домой и сказал, что какой-то Андрей во дворе дразнит его «детдомовским». Меня это возмутило, и я вышел, чтобы разобраться.

Обидчиком оказался крупный пухлощекий мальчик одного с Ваней возраста. Может быть, даже одноклассник. Я хмуро спросил его:

– Ты что, не знаешь, что все люди равны?

И даже обрадовался: вот, появился повод завести об этом беседу с Ваней. Он как раз стал жертвой дискриминации.

Но в итоге оказалось, что Ваня первым назвал Андрея жирным. Я устало вздохнул. Тяжело тут говорить о равенстве…

Гордость

Летом меня ждали первые настоящие путешествия по миру, которых я совсем не хотел. Родители просили относиться к этому проще, говорили, что это ведь так интересно – посмотреть на другие страны, на других людей, на море, в конце концов, которое я никогда не видел. Ваня при слове «море» разве что на голову от радости не вставал, а я ощущал лишь предчувствие каких-то противных неудобств, как когда не хочется чего-то делать, но ты знаешь, что все равно придется, и тебя тошнит от этого уже заранее.

Одно из главных доказательств моего безразличия к путешествиям: мне нечего о них рассказать. После, когда бабушка спрашивала меня, как я провел время, я обычно односложно отвечал:

– Багамы? На Багамах я кормил свиней.

А про Канаду мне вообще сказать было нечего: я почти не выходил из отеля. Разве что посматривал в окно на многоэтажки и прикидывал, с какой из них можно будет удачно покончить с собой, когда мы туда переедем.

Лев, глядя на мое апатичное безволие, с сомнением спрашивал:

– Ты пьешь таблетки?

– Конечно, – кивал я и каждый вечер нарочито громко шуршал таблеточными блистерами, делая вид, что пью лекарство.

А дальше по старой схеме: сплевывал таблетки в слив раковины.

Об Англии я мог бы рассказать больше, но бабушке такое лучше было не знать. Брайтон запомнился мне тоже всего одним днем, зато каким: я впервые побывал на ЛГБТ-прайде. И если то, что Слава осыплет себя блестками и раскрасится шестицветной радугой, было ожидаемо, то от Льва такого поведения я никак не ждал. Я вообще-то думал, что он и на такое событие наденет какую-нибудь белую рубашку, однако за границей он позволял себе более разнообразную одежду, словно в России всех заставляли одеваться сугубо строго. Ваня же, которому так ничего толком и не объяснили, воспринял все события очень спокойно. Он спросил, что это за «прайд» такой, а Слава ответил, что там будут музыка, радостные люди и все разукрашено радугой, и Ваня сказал:

– Тогда я пойду!

И потом скакал вокруг Славы, выпрашивая:

– Нарисуй мне тут радугу! А можно мне волосы покрасить? Я тоже хочу такой флаг!

Я наблюдал за этим, сидя на диване в своих черных джинсах, черных кедах и черной толстовке. Лев уточнил, помню ли я, что это не похороны, и после моего сдержанного «да» просто кивнул.

Думаю, я комично смотрелся рядом с ними, когда мы шли в центр города. Несколько раз родители сказали, что я могу не идти, если не хочу, а я вроде и не хотел, но все равно шел. Сам не знаю почему. Мысленно я объяснял себе это желанием поддержать отцов, но вряд ли мой траурный вид их бодрил.

В центре громко играла музыка из мощных динамиков, она оглушала и делала всех вокруг немыми. Люди толпой стояли вдоль дороги, неровным заборчиком, и чему-то радовались. Подходя, я видел, как по дороге едет разноцветный автобус, а с его крыши машут загорелые и хорошо сложенные парни и девушки («Как стадо мустангов», – подумал я, глядя на них), и, пока гремела музыка, они белозубо и открыто улыбались зрителям, размахивая радужными флажками.

Мне казалось, что это должно быть очень утомительно: вот так вот дурачиться, глохнуть от дурацкой музыки, позволять незнакомым людям пялиться на тебя, как в зоопарке, хлопать в ладоши и ни черта полезного не делать. А я никогда не любил бессмысленные занятия. Чего они все лыбятся? Повод какой-то есть, что ли? Никто никого не знает, а все друг другу лыбятся.

Мимо проехали еще несколько автобусов, проходили толпы разноцветных людей, несли огромные флаги, и все хлопали этому зрелищу в дурацком восторге. Потом неожиданно одетые люди кончились и на какой-то непонятной махине проехали мужчины в стрингах. Тоже радостные.

– Чему они радуются? – спросил я, не обращаясь ни к кому конкретно. – Тому, что у них голая задница?

Среди зрителей я заметил одного такого же недовольного парня, как я сам.

Вернее, он был не недовольный, а нейтральный. И не улыбался по-дурацки непонятно чему, хотя тоже был весь в радужных цветах (с иронией я заметил, что в своем желании «по-радужному» выделиться все здесь в итоге выглядели одинаково). Мысленно я окрестил того парня «негейпарадным». Однако, когда по дороге двинулся строй из накачанных мужчин с обнаженными торсами, он вдруг тоже снял футболку и зачем-то им свистнул (видимо, в знак солидарности качков, потому что под футболкой и сам оказался таким же накачанным). Тогда я сразу решил, что он дурак и самое время в нем разочароваться.

Мимо нас прошла какая-то женщина с габитусом хабальной тетки и сказала:

– Нашли куда детей приводить!

Ну или что-то такое, я не очень понял, потому что это было на английском, и все же прочувствовал всю степень ее возмущения присутствием Вани. Мне как-то сразу стало хорошо: было в этой женщине что-то русское, родное – хоть меня всегда и смешила эта попытка взрослых оградить детей от сексуальных тем: слышали бы они, что обсуждали наши ребята в пятом-шестом классах. И не только мальчики, но и девочки. Мальчики, между прочим, обычно говорили что-то маловразумительное, типа «О-о-о, какие сиськи», зато девочки обсуждали их во всех подробностях или, того хуже, соревновались, у кого они быстрее выросли.

Я обычно в такие разговоры не вступал и каменно молчал. А парням было очень интересно пробить меня на какой-нибудь похабный комментарий. Но молчал я не потому, что сказать мне было нечего, – я будто бы хотел этим немногословием показать степень своей брезгливости к подобным темам. Один раз даже при обсуждении какого-то там платья какой-то там актрисы, в котором было ну просто все-все видно, я многозначительно произнес:

– Чурайтесь пошлости…

И все посмотрели на меня с уважением, будто осознав, насколько они ниже меня. Но внутренне я понимал, что все мы на одном уровне и в моей голове – все те же самые мысли. Одна лишь разница: я догадываюсь о них загадочно молчать.

Я заметил, что не могу отвести взгляда от того «негейпарадного» парня, даже несмотря на то что он уже стал похож на всех остальных. В конце концов меня раздосадовала моя неспособность сконцентрироваться на чем-то еще, кроме него, поэтому я мрачно сказал родителям:

– Я пошел.

– Куда?

– В отель.

– Все нормально? – спросил Слава.

Мне почему-то хотелось задеть их. И их, и все это мероприятие. И я сказал:

– Да, просто устал от этого цирка.

По дороге в отель я укорял себя за то, что вроде как опять сказал гадость, причем на ровном месте. Сам решил идти на этот прайд и сам же на что-то разозлился. Наверное, это была годами вынашиваемая злость на то, что я расту в каких-то особых условиях, и она капля по капле вымещалась на них. Совсем по чуть-чуть, поэтому существенно не уменьшалась.

Мне все казалось, что я чего-то лишен, что мне тяжело понимать самого себя и других людей, потому что с детства мои родительские фигуры были довольно однотипны. Я не знаю, кто такие девочки, девушки, женщины, их никогда не было рядом, я понятия не имею, как с ними разговаривать. Я знаю только, какие бывают бабушки. Я не знал, как выстраивать общение с другими парнями, потому что мне было тяжело понять, что между мужчинами допустимо, а что – нет. Оказывается, при встрече надо здороваться за руку. И на прощание тоже. И обниматься по-нормальному нельзя. Можно только приобнять, хлопнув по плечу, но очень быстро, на одну секунду. Комплименты говорить нельзя, да и вообще ничего хорошего, только что-то типа «Че ты, э, ты че» и вот так вот выстраивать всю коммуникацию. Я в этом настолько запутался, что со всеми начал подобным образом общаться, и с одноклассницами тоже. Уже все девочки в курсе, что я хам и грубиян. Одна из них мне в валентинке в любви призналась, а я ответил: «Ты тоже ниче». Мне казалось, что и девочкам можно говорить «ниче», «норм» и посылать их в жопу. А оказалось, что нельзя, что они обижаются. Для парней это нормально, а девочки обижаются. Короче, девочки – как иностранки, жительницы другой, недоступной для меня страны. А я в этой стране варвар, и мне нужен словарь, чтобы с ними общаться.

А теперь они, родители, мне говорят: «Ты ни с кем не общаешься», или «Почему ты так изолирован от других?», или «Нужно, чтобы у тебя были друзья, общение, иначе так можно сойти с ума», а я постоянно хочу сказать им, что это не во мне проблема, а в них, потому что я не знаю, как с людьми разговаривать. Они сами-то с людьми не очень общаются. Особенно Лев, у которого вообще нет друзей, только Слава и коллеги по работе. А у Славы есть друзья, но, когда они приходят, они не жмут друг другу руки, а обнимаются, потому что, наверное, они тоже геи, вот у них это и нормально, а в школе это ненормально, мне в глаз дадут за попытку обнять при встрече. И все эти общественные условности, эти рукопожатия, этот сленг быдла, эта невозможность послать девочку в жопу – я так устал от того, что эти правила никак на меня не налезают и любое общение превращается в мучения, поэтому просто больше не хочу общаться.

Кроме того, я не знаю, как разобраться в себе. Однажды мой одноклассник смотрел на какого-то парня секунд двадцать, не отводя взгляда, и другой одноклассник спросил, не гомик ли он. Я был в отчаянии от понимания, что в этой «нормальной» реальности нужно еще и выдерживать продолжительность взгляда, чтобы никто ничего не подумал. А я на этом параде полчаса разглядывал парня, за что в школе меня уже давно бы окрестили каким-нибудь «петухом», да я и сам уже себя так мысленно окрестил, потому и сорвался. Если послушать других, то ты гей, если просто смотришь на мужчину. Если послушать родителей, то это просто какая-то чухня про «чувства», абсолютно непонятная, потому что я уже давно ничего не чувствую. Надо было подойти к этому парню и врезать. Сначала сказать: «Че ты, э, ты че», – а потом врезать.

Вот о чем я думал, пока шел до отеля и уже дойдя, когда просто сидел и смотрел в одну точку. А когда родители с Ваней вернулись, я сказал им, что это все было глупо и «не гордо».

– Чем они гордятся? – не скрывая брезгливости, спрашивал я. – Тем, что яйца через стринги вывалились наружу? На это даже смотреть противно.

– Можно не смотреть, – заметил Лев.

Меня начало заносить:

– А как на это не смотреть, если они устроили эту вакханалию в центре города? Вот только не говори, что «можно не идти в центр». А если я живу в центре? А если я работаю или учусь в центре? Когда мы переедем в Канаду, там будет такая же навязчивая «свобода»? И сказать что-то против нельзя, потому что это будет считаться дискриминацией, а за дискриминацию – статья, вот и сиди, терпи голых мужиков и баб посреди улицы. Может, вы едете в свободу, но я еду в тюрьму с толерантной цензурой.

– Что такое вакханалия? – встрял в разговор Ваня.

А Лев только сказал:

– Если будешь жить или работать в центре, просто не смотри в этот момент в окно.

Я начал злиться на него:

– Я не понимаю, почему ты поддерживаешь этот маскарад. Ты же нормальный человек. Неужели ты не понимаешь, что гордость должна быть другой?

– Какой?

– Вот если бы они вышли на этот прайд в приличной человеческой одежде, а вместо флагов и плакатов с гениталиями у них в руках были плакаты типа «Я гей, и я изобрел лекарство от рака» или «Я лесбиянка, и я сняла гениальный фильм», вот тогда я понимаю – гордость. А сейчас не понимаю.

– Хорошая идея, – заметил Слава. – Можешь попробовать продвинуть.

Я растерялся от того, что никто не стал со мной спорить. А мне хотелось спора. Или такого конфликтного разговора, в котором я поставил бы точку. И я ее поставил:

– Не приживется. Им придется столкнуться с тем, что большинство из них не гении, не ученые и не деятели искусства. А обычные скучные серые люди. И кроме показа разукрашенных в радужные цвета задниц им больше нечего поведать миру.

На этой ноте я хотел с гордым видом уйти, но тормознул сам себя: опять я будто бы их обижаю. Я вроде бы и хотел обидеть, но почему-то совестно стало. И как-то нечестно по отношению к ним. Поэтому я все-таки сказал, посмотрев на Льва:

– Я горжусь тобой, потому что ты спасаешь жизни людей. А тобой, – я перевел взгляд на Славу, – потому что ты очень талантливый художник. И вами обоими, потому что, учитывая очень плохие обстоятельства и большие риски, вы все равно взяли на себя смелость воспитать меня и… теперь еще Ваню. И если вам когда-нибудь захочется принять участие в чем-то таком, лучше об этом расскажите. Но не раздевайтесь.

Собираясь выйти на улицу, я услышал за своей спиной ехидный вопрос Славы, обращенный ко Льву:

– Гордишься тем, что воспитал такого невероятного зануду?

– Ключевое слово – «невероятного». Так что горжусь.