Текст книги "Дни нашей жизни"

It’s OK

В сентябре я снова начал ходить в школу, как и все «нормальные люди». Без ужаса я думать об этом не мог, поэтому заранее занялся собственной терапией (и дрессировкой). За лето я успел прочитать несколько учебников по клинической психологии в поисках лучшего выхода из своего невроза и остановился на когнитивно-поведенческой терапии. Частью этой терапии стало приобретение флажка на стену с надписью «It’s OK» – именно эту фразу я пытался сделать своей жизненной философией. Она – первое, что я видел, когда утром открывал глаза. Когда запирался в комнате и плакал. И там же – когда меня трясло от агрессии, от тревоги, от желания навредить себе или покончить с собой прямо сейчас. Тогда я упирался в нее взглядом и вспоминал: это нормально. Все, что я испытываю, – нормально. Все, что со мной происходит, – нормально. Это жизнь.

Я постоянно начал носить с собой в чехле телефона клетчатый листок с корявыми печатными буквами: «Это нормально». Доставал его каждый раз, когда мне становилось плохо вне дома. Мне не становилось легче, но принять происходящее оказывалось проще. Так я научил себя выбираться в город хотя бы иногда, хотя бы когда это действительно нужно, научился заново доходить до школы, научился сидеть на уроках в относительном спокойствии. Я чувствовал, что на самом деле нацепил на себя какую-то маску «нормальности», что я лишь делаю всё как «нормальный», а на самом деле в корне ничего не поменялось. Мне все еще было плохо. Страшно. Тошно. Непонятно. Я составил план собственного суицида, выбрал способ, место и слова для предсмертной записки. Просто так. «На всякий случай» – так я себе это объяснил.

Все нормально.

Все нормально.

Все нормально.

Так я повторял изо дня в день учителям, одноклассникам, родителям, бабушке, Ване, Ярику.

Все нормально.

Нужно улыбнуться шире.

Прищурь глаза.

При естественной улыбке мышцы вокруг глаз напрягаются.

Все нормально.

Родители все равно замечали, что со мной что-то происходит. Я видел, как они тревожно переглядываются между собой, как понижают голос, когда речь заходит обо мне. И как не могут определиться, депрессия у меня или переходный возраст.

Еще и эта моя «социальная изоляция»… Лев навязчиво напоминал мне, что Ярик – хороший мальчик и что с ним надо дружить. Я говорил, что это неправильно – дружить с кем-то через силу или только потому, что «так надо».

Слава же советовал просто сосредоточиться на ком-нибудь другом. Обратить внимание на то, что происходит с другими, а не только со мной. Видимо, это было ненавязчивое предложение отречься от своего эгоцентризма.

И тогда я придумал игру.

Сейчас сложно сказать однозначно, почему мне захотелось поступить так, как я поступил. Возможно, мне не хватало в окружении людей из дружественной для ЛГБТ среды, с которыми можно было бы доверительно обсудить любые проблемы, но, если я скажу так, я совру: рядом всегда был Ярик, к тому же Лена продолжила бы со мной общаться, если бы я сам до этого снизошел. Люди, которые могли бы меня понять, у меня на самом деле были, но почему-то конкретно их я видеть рядом не хотел.

И тогда я сделал следующее: открыл небезызвестную группу поддержки для ЛГБТ-подростков, зашел в «поиск людей по группе», выставил свой город и свою школу. Выпали четыре аккаунта, на трех из которых не было личных фотографий, да и имена, судя по всему, были выдуманные. А четвертый оказался реальным. Я даже узнал этого парня, Глеба. Точнее, просто вспомнил, что его лицо мелькало в школьных коридорах. Учился он в девятом, на класс старше, хотя внешне выглядел на седьмой: невысокий, с кудрявыми светлыми локонами и какими-то еще совсем детскими чертами лица, неравномерно усыпанного веснушками. Если посмотреть со стороны, можно подумать, что его светлая душа вышла из детских сказок про Иванушку. Но я сразу заметил следы серой пыли у него под глазами – такая была у Вани, пока он не бросил курить, – и едва заметную лукавость его приветливой улыбки. Несмотря на милейшую детскость, Глеб любил напускать на себя показную альфасамцовость – наверное, потому что всегда был в окружении девочек.

Я скачал себе расписание его класса и каждую перемену, будто бы случайно, всегда находился неподалеку. Если он выходил из класса, то, как правило, был в компании одних и тех же девочек, если не выходил – сидел за партой и копался в телефоне. Я не любил, когда он оставался в кабинете. Мне было важно на него смотреть. И в этом странном шпионаже я все пытался понять: какой он? Что любит? Случайный ли он человек в той группе? Может, я замечу что-то, что его выдаст? Но, в общем-то, ничего не замечал.

Через неделю я уже знал его расписание лучше своего собственного. И еще знал, что в субботу он ходит в школу на факультативные занятия в театральный кружок. Я даже знал, где он живет, потому что однажды шел за ним после уроков до самого дома, на расстоянии метров пяти. И даже удивлялся, как это он еще ни разу не подошел и не спросил, что мне от него нужно. Неужели правда не замечает?

Слава был прав, что если заинтересоваться внешним миром, а не внутренним, то здорово отвлекаешься. Эта игра в разведчика разнообразила мне начало учебного года, сделав ожидание каждого следующего школьного дня интереснее: как же там жертва моего шпионажа?

Спустя еще неделю от пустого глазения на расстоянии мне стало скучновато. Поэтому я решил, что нужно записаться в театральный кружок. Я ведь занимался раньше в похожем, как раз несложно будет адаптироваться. И, самое главное, это шанс познакомиться с Глебом.

Люди из разных классов собирались в школьном актовом зале, сдвигали кресла к стене и в центре полукругом выставляли стулья. Не помню уже, что мы там делали. К театру как к хобби мой интерес тогда остыл, а потому упражнения я не запоминал и все сверлил глазами Глеба. Но повода заговорить никак не подворачивалось.

Мне помог случай. Когда на одном из занятий мы обсуждали Пушкина, Татьяна Леонидовна, руководительница студии, вдруг предложила Глебу прочитать его стихи. Он охотно согласился и прочитал два четверостишья – что-то про осень и хмурую пору. Мне стихи не очень понравились, но как-то интуитивно я почувствовал, что это мой шанс вступить с Глебом в разговор. И, когда нас попросили высказать свое мнение, я ляпнул:

– Тупые стихи.

Не то чтобы я прямо так про них подумал. Я скорее решил, что они слабые и на настоящую поэзию не тянут, но, чтобы заговорить с Глебом, нужно было сказать что-то хлесткое, яркое, чтобы невозможно было кивнуть или промолчать.

Как и ожидалось, Глеб спросил:

– Почему?

– Потому что они топорные, – ответил я. – Ах, осенняя пора, ах, птички улетели… Никакой глубокой мысли, просто шаблонность.

Глеб так растерялся, что меня тут же кольнула совесть. И я чуть было не прибавил: «Ладно, извини, я просто пытаюсь познакомиться». Он сел на место, и какая-то девочка сказала мне, что я хамло.

Глеб притих до конца занятия, так что в конце концов я действительно не удержался и сказал ему:

– Прости. Я иногда бываю дураком. Просто не умею нормально знакомиться.

– Это ты так со мной познакомился? – беззлобно усмехнулся Глеб.

– Попытался, – улыбнулся я в ответ. – Меня зовут Мики.

– О, – слегка удивился он. – Интересное имя. Как у героя в одном сериале.

– «Бесстыдники», – кивнул я.

Фразу «Имя как у Микки Милковича» я слышал десятки раз, но всегда – от девочек. От девочек, которым обычно очень нравилась концепция однополых отношений, и потому им особенно нравился этот персонаж. У парней же никогда не было такой ассоциации. Глеб оказался первым, и тогда я понял, что в группе для ЛГБТ-подростков он оказался не случайно.

И, чтобы окончательно подтвердить гипотезу, я сказал:

– Он интересный персонаж.

– Да, только… – Глеб как-то смущенно опустил глаза, не договорив.

– Гей, – закончил я фразу за него. – Но это ведь не плохо.

Глеб быстро на меня посмотрел и снова улыбнулся, соглашаясь. Все понятно.

Все понятно.

Но зачем мне это надо было понимать?

Весь мой глупый шпионаж дошел до своего логического завершения, и на этом мой запал разведчика должен был угаснуть. Что я, в сущности, хочу от этого Глеба? Однако мне почему-то ужасно не хотелось прекращать эту странную игру, эту слежку на переменах, эти глупые провожания до дома (на расстоянии пяти метров, конечно).

И, когда я решил, что в следующий раз в студию не пойду, Глеб вдруг сам перехватил меня на перемене и спросил, приду ли я в субботу. И в глаза мне заглянул. А у него глаза – синие-синие, специально, чтобы в них тонуть. И я сказал:

– Приду.

Он улыбнулся и отошел, а я будто очнулся. Приду? Это я сказал?

Ну и пришел, конечно же. А мог бы и не приходить. Мало ли у человека причин, чтобы не приходить? Мог бы потом отпереться как-нибудь, все равно мне вся эта театральная деятельность больше не интересна. Но все равно пришел, да еще одним из первых, потому что знал: у девятого класса последний урок – география, и ведет у них Людмила Тимофеевна, а она добрая и всегда с последнего урока отпускает пораньше, и, значит, Глеб придет самым первым, а если я тоже приду одним из первых, то смогу занять место рядом с ним. Или напротив. Если напротив, можно будет незаметно пялиться на него все занятие. А если рядом, то пялиться вряд ли получится, зато можно будет коленями касаться.

«Коленями касаться…» – с отвращением повторил я собственную же мысль. И решил: нет, коленями касаться с ним не буду. Сяду напротив, чтобы пялиться.

Думаю, взгляд у меня тогда был не из дружелюбных. Потому что я на себя злился. Не понимал: «Какого черта мне надо? Сто раз этого парня в коридорах видел, ни разу желания таскаться за ним не возникало, а как узнал, что он подписан на ЛГБТ-группу, так крышу сдвинуло. Что изменилось-то от того, что я узнал, что он гей, или би, или еще там кто? Ничего. Ничего не изменилось. Прекрати смотреть».

Не прекращал.

Раз десять мы столкнулись взглядами, прямо глаза в глаза. Потому что он тоже на меня смотрел. Правда, я тут же отворачивался, а он – нет, продолжал меня разглядывать, и я это чувствовал, и от этого вся ситуация становилась еще глупее. А еще у них там, в этом актовом зале, было жарко. Так жарко… Никогда раньше не замечал.

После занятий мы вышли из школы вместе: как-то так получилось, что рядом пошли. Он спросил:

– Тебе в какую сторону?

А мне вообще-то в другую сторону, совсем не туда, куда ему. Но я знал, где он живет. Я знал, куда надо показать, чтобы пойти вместе с ним. Именно туда и показал.

Он обрадовался:

– Пойдем тогда вместе.

Мы болтали о какой-то ерунде, уже и не вспомню о чем, и он еще несколько раз сказал, что я отличный собеседник, а мне казалось, что я весь какой-то поглупевший от его присутствия рядом. Когда мы дошли до его дома, он спросил, где мой дом. И я неопределенно махнул рукой: мол, дальше.

Тогда он сказал:

– Ну, я пошел. Пока.

– Пока, – сказал я.

Глеб вроде бы хотел отойти от меня, но вдруг спросил:

– Ты обнимаешься с друзьями на прощание?

У меня вообще-то нет друзей. Но я сказал:

– Да.

– Обнимемся?

– Да. – У меня вдруг голос сел. Ну почему, почему я такой неловкий и разговариваю как робот?

Глеб подошел ко мне, обнял за талию и прижался крепко-крепко. Я этого никак не ожидал. Я видел, как обнимаются друзья, даже девочки. Обычно они делают это за плечи. Родители обнимают меня за плечи. Бабуля обнимает за плечи. Даже Лена обнимала за плечи. А это что за прижимания?

Я стоял как истукан и ничего в ответ не делал. Ждал, когда он меня отпустит.

Потом мы еще раз сказали друг другу «пока». Я не дал ему понять, что посчитал такое объятие странным. Или приятным. Или волнующим. Я тогда сам ничего не понял. И ничего не сказал.

Безвоздушное пространство

Уже три недели я только и думал о Глебе, даже невзначай заговаривал о нем с другими ребятами в театральной студии, которые давно с ним вместе занимались. У всех о нем было разное мнение, но однозначно хорошее не было ни у кого.

– Он бабник, – сказала его одноклассница Саша.

А другая одноклассница, Аня, тут же поправила:

– Он не бабник. Просто в него все в классе влюблены, а он… Короче, нарцисс и мудак.

И они рассказали историю, как какая-то (очередная) девочка подошла к Глебу с трепетным признанием в любви, а он устало ответил ей: «Детка (да, именно так, он назвал ее деткой), вас так много, что у меня не останется времени на жизнь, если я вас всех буду любить».

Меня это царапнуло, будто бы меня отшили такой фразой. Хотя все впереди: еще вполне может отшить. Даже страшно было подумать, какое ничего мне будет предложено в ответ на признание.

Я сам не замечал, как думаю о Глебе в контексте романтических глаголов: «любить», «признаться», «отшить». А замечая, тут же одергивал себя: куда и зачем я лезу? Я же не такой. Это все не для меня. Если бы меня парни хоть сколько-нибудь волновали, я бы это давно заметил, и вообще мне Лена нравилась: даже сейчас, когда смотрю на ее фотографии, сердце замирает, так что мне просто что-то мерещится, надо поменьше о нем думать, и все встанет на свои места. Успокаивая себя этим, я подальше загонял неприятное, но навязчивое воспоминание о том, как разглядывал незнакомого парня на прайде и как сорвался, стоило тому снять футболку. Я сбежал, чтобы ничего, совсем ничего «такого» не подумать…

Время в театральном кружке проходило для меня в каком-то бессознательном состоянии. У меня все время бешено стучало сердце, и я даже думал: «Может ли человек умереть, если у него два часа подряд пульс под двести? Наверное, нет, я не слышал, чтобы от любви умирали». Ну вот… Я опять подумал: «От любви…»

– Мики, у тебя есть зарядка?

Это Глеб спросил. Но, когда он со мной говорил, я все слышал как оглушенный. А когда пытался посмотреть ему в лицо, чувствовал себя пьяным: очень тяжело было сфокусировать взгляд.

Он спросил, надо ответить. Но у меня скулы свело. Я не мог говорить.

Поэтому отрицательно покачал головой, хотя на самом деле надо было сказать: «Есть, но я уже отдал ее Маше, спроси, нужна ли она еще ей», но это слишком длинное и сложное предложение.

Поэтому чаще всего рядом с ним я молчал или отвечал односложно. Думаю, от этого я казался очень отрешенным и равнодушным, но внутри меня все кипело.

Татьяна Леонидовна сказала, что нужно за пару недель поставить небольшую сказку для начальной школы. И что участвовать должны все. Я представил себя в костюме зайчика или медвежонка и спросил:

– Могу я просто быть сценаристом?

– Отлично. – Татьяна Леонидовна хлопнула в ладоши. – Тогда с тебя сценарий сказки.

Я, конечно, три раза свою сказку переписывал, потому что все три версии не нравились руководительнице: слишком трагичные. В первой умерли все, во второй – главный герой, в третьей никто не умер, но всех настиг экзистенциальный кризис. Тогда я пошел по пути наименьшего сопротивления: взял чужую сказку и написал сценарий по ней. «Маленький принц» Экзюпери.

Конечно, делая такой выбор, я ориентировался на Глеба. Он со своими белокурыми локонами и ясными глазами больше всех подходил на главную роль, а я хотел для него главной роли – запоминающейся, мощной и… И почему-то все равно трагичной. Думаю, он хотел того же: ему нравилось быть в центре внимания и напускать на себя драматизма.

Он, конечно, будет актером – в этом я почти не сомневался. Яркие способности сочетались в Глебе с отличной внешностью и целеустремленностью (он говорил мне как-то: «После девятого поеду поступать в театральный: с первого раза редко проходят, поэтому не хочу терять время»). Своим присутствием на сцене он как-то сразу гасил, отодвигал в тень всех остальных ребят, обладавших весьма посредственными актерскими навыками. Особенно жалко было загубленную сцену с Принцем и Лисом. Когда говорил Глеб, слезы наворачивались от трогательности, когда говорил мальчик, игравший Лиса, – от разочарования.

В целом, конечно, постановка получилась нормальным школьным образцом бездарности. Это не плохо – в школе почти всегда все этим и заканчивается. Главное, что Глеб выглядел очень выгодно и получил тонну похвалы в свой адрес. Татьяна Леонидовна все равно всех назвала «талантливыми молодцами». Наврала, конечно, но такова ее работа.

Постановка наша закончилась в семь вечера. Пока горе-актеры переодевались за кулисами, я как единственный неопозорившийся убирал реквизит со сцены. Мне никто не помогал: одеваясь, ребята вежливо прощались со мной и уходили. Потом и Татьяна Леонидовна собралась, оставив ключи.

– Сдай на вахту, когда будешь уходить.

Так я остался один. В общем-то, я не обиделся, потому что не люблю «работать в команде». Лучше сам все сделаю, а то еще будут мешаться под ногами.

За кулисами кто-то негромко закашлял. Ну как – «кто-то»… Этого «кого-то» я уже легко научился узнавать…

– Глеб? – спросил я, повернувшись к кулисам.

– Да, это я, – откликнулся он.

– Что-то ты долго…

Он мне ничего не ответил. Я взял коробку для всякого мелкого реквизита и заметил, как невольно стал вести себя тише: аккуратно складывал на дно коробки предметы, чтобы не создавать шума. Потому что вслушивался, как за тонкой стенкой с наброшенной толстой тканью шуршит мантия, расстегиваются пуговицы, слегка скрипят половицы и… И как он дышит.

У меня задрожали колени. То ли потому, что перед этим я в одиночку таскал тяжести, то ли от какого-то незнакомого, но волнительно удушающего чувства.

Собрав коробку, я понес ее за кулисы – там хранилось все, что было нужно для школьных мероприятий. Там же переодевался Глеб.

Оставив коробку в углу и уже развернувшись, чтобы пойти назад, я остановил взгляд на Глебе. На нем были только зеленые брюки, специально подобранные под костюм Принца, и он вот-вот должен был их снять. Уже расстегнул пуговицу. Ширинку. Потянул их вниз.

Это было самое обыкновенное действие. Сто раз видел. Нет, больше – миллион. Два раза в неделю в раздевалке перед физкультурой я наблюдал, как это делают десятки таких же парней, и ничего. А тут вдруг голова закружилась.

– Можешь подать рубашку?

Эта просьба снова заставила меня посмотреть на Глеба. Он попросил рубашку. Она висела на плечиках возле меня, у стены. Но его джинсы лежали рядом с ним, и я все никак не мог понять: почему он не надевает их, почему стоит в одних трусах и ждет, когда я принесу рубашку? Он хочет, чтобы я подошел? А если я подойду, что-нибудь наверняка случится. Весь этот запретный эротизм в воздухе… Я от него задыхался.

Я снял рубашку с плечиков и подошел к Глебу. Что-то застучало в висках. У меня не получалось дышать спокойно, изо рта вырывалось только прерывистое, взбудораженное дыхание. И это было видно.

Когда он брал рубашку из моих рук, наши пальцы соприкоснулись, и меня обдало жаром. Я подумал, что происходящее со мной похоже на болезнь.

– Мики. – Он негромко позвал меня, вынуждая поднять взгляд.

И вот он – мой первый поцелуй, которым я был вжат в холодную стену, – странный, мокрый, неприятный. Глеб прижимался ко мне, и я со стыдом понимал, что мне нравится, а потому хотел плакать, но сейчас это было бы глупо, ведь мы целовались.

Все длилось не больше десяти секунд, потому что, почувствовав его язык в своем рту, я решил, что это уж слишком, и отстранился. Глеб вопросительно на меня посмотрел.

– Не любишь целоваться?

– Не люблю, – быстро ответил я.

Он тоже часто-часто дышал.

Поцелуи – это ужасно. Мокро и противно, больше ничего. Наверное, потому что я целовался с парнем, а я же не гей, чтобы мне это нравилось, и вообще…

И вообще…

В этих беспомощных оправданиях я был готов дойти до слез. Потому что моему телу поцелуй понравился. Осознавать такое было ужасно, и мой мозг искренне повторял: «Какая гадость… Какая гадость…»

Когда я выходил из школы, меня тошнило, я был сам себе ненавистен. Оказавшись на улице, я будто наконец-то вышел на волю из безвоздушного пространства, снял скафандр. Противная слабость в ногах напоминала о случившемся, и, пытаясь ее унять, я сел на скамейку в ближайшем парке. Надо просто успокоиться.

Однако в памяти опять всплывало только что случившееся. Думая об этом, я снова чувствовал приятное напряжение в теле и неприятную тошноту в горле и отчаянно сжимал зубы.

На скамейку напротив сел какой-то парень. Старше меня – наверное, уже студент. Он выгуливал собаку – мелкую такую, почти карманную.

Я начал его разглядывать, как бы доказывая себе: «Вот, я смотрю на него, и ничего не чувствую. Совсем. Нисколько он меня не волнует, даже если разденется. Просто случилось что-то неправильное, какой-то баг, сбой в программе, а так парни – вообще не мое».

Я столкнулся с его ответным взглядом. Видимо, он заметил, что я его разглядываю. И, чтобы он ничего такого себе не подумал, я огрызнулся:

– Че ты пялишься? – И, тут же встав, пошел прочь. Еще окажется, что он сильнее меня, тогда будет совсем глупо. – И собака у тебя стремная, – огрызнулся я на прощание.

Уходя, я чувствовал себя таким крутым и таким жалким одновременно…